Боярин Алексей Стародубский был послан со своим отрядом выбить турок с острова, — стрельба их мешала переправить войско; Стародубский успешно пробился на берег, на большом расстоянии от турецких укреплений, остальные отряды уже готовились следовать за ним, но воевода Ромодановский неожиданно отдал приказ к отступлению; приказ этот возбудил общее неудовольствие и ропот в войске и возмутил Самойловича; труды и потери войска пропали даром, войско отступило и потянулось в сторону от Днепра; русские направились в Черкассы, населённые казаками Дорошенко; целый ряд городов сожжён был турками. Турки и татары не преследовали отступившего воеводу, им прискучили бесполезные битвы, а русское войско показалось очень многочисленно; они сочли за лучшее избегнуть битвы. Вслед за отступившим русским войском ушли от Чигирина турки и татары.
На обратном пути от Чигирина русские расположились на отдых поздно вечером; все были недовольны воеводой, что он не достиг цели; вёрстах в десяти от горевшего города Шепелева присоединился к отряду боярина Алексея; он приказал полку остановиться, на случай нападения, окружил полк свой укреплением, составленным из обоза, и расположился на отдых под этой защитой. Уже смеркалось, кругом тянулась открытая степь без признаков жилья; в лагере было шумно; рейтары носили воду из ручья; усталые лошади нетерпеливо ржали, люди суетились, везде зажигались костры; на юг от лагеря виднелось зарево пожара; на востоке на небе, уже одетом сумраком, всплывала, подымаясь над горизонтом, полная луна в виде красного шара. Расхаживая по лагерю, Шепелев завидел Алексея, сидевшего недалеко от зажжённого костра.
— Что сумрачен, боярин? — спросил полковник, садясь около Стародубского. — Не ранен ли?..
— Нет, не ранен, только ушиблен, — сказал Алексей, указывая на перевязанную руку, — в свалке приключилось, когда отбивали нас крымцы от берега, а мы перебрались было вплавь на их сторону; а больно невесело то, что не вовремя приказано было отступить! — не тая досады, высказался Стародубский.
Шепелев был хорошо расположен к боярину Алексею Стародубскому и говорил с ним, тоже не скрывая своих мыслей.
— И я досадую на отступление не меньше других и знаю, что есть особая причина тому, — сказал он. — Поговаривают, что воевода Ромодановский боится бить турок, затем что у них в плену находится сын боярина Ромодановского.
— Так воеводе и должно было отомстить за сына! — горячо высказался Стародубский.
— Нельзя! Турки присылали ему сказать, что если он пойдёт на них со всем своим войском, так они пришлют ему чучело его сына, набитое сеном.
— Если сам он боялся, то лучше бы нас одних пустил на Чигирин; сам не ходил бы; дал бы нам с казаками побить басурманцев! — толковал Алексей.
— Слухи есть, что воеводу отзовут в Москву, потому что туда донесли об отступлении и обо всём доносят, что тут делается, — сообщил Шепелев.
— Послали бы нас с твоими, полковник, да с казаками; ведь Самойлович тоже удалец и толковый! — повторял Алексей, с сожалением поглядывая в сторону, где находился Чигирин.
— Самойлович бывалый воин, видит всё, как сокол, и знает, в какую сторону когда повернуть! — сказал полковник Шепелев, который сам был хорошим рубакой и любил храбрость и ловкость у других. — Ну и Дорошенко зверина сильная! — добавил он.
— Да, его недаром царь жалует, — проговорил Алексей.
— За ним целое казачество, так его надо лаской взять, коли не силой; уставился и стоит на своём: дай ему, чтоб Украйна цельная была. Чтоб она сама по себе была на всей воле, а мы бы за неё даром с турками бились! Это нам не с руки!
— Да если великий государь и рад помочь, так ведь и казны недостанет весь век воевать, — толковал Алексей, — другое дело за Киев поплатиться, русские не откажутся святыню отстоять!
— Да и всю Украйну царю под свою власть взять не худо, отсюда и к морю только рукой подать, — говорил Шепелев, хитро улыбаясь, — ведь мы это, чай, поняли…
Стародубский слушал серьёзно и вдумываясь.
— Да, правда, — согласился он, — и по вере нашей мы с украинцами едины, — сказал он, — потому и покорятся они православному царю! Польские попы их за людей не считали, а с турками христианам не побрататься!
Так толковали между собою бояре и полковники, и почти так же говорили в рядах русских простых рейтар: они также желали спасти своих единоверцев, но не могли простить казакам их союза с турками и ждали, чтобы запорожцы искренно пристали к русским и покорились православному государю.
В тот самый вечер, когда Чигирин пострадал, но освободился от наезда крымцев и конные толпы их скрылись из вида, несколько казаков выехали из города в степь. Они двигались медленно на усталых конях по нетоптаным лугам около речки Тясьмина. Несколько вёрст проскакали они в светлых ещё сумерках и, минуя знакомый посёлок, где до набега татар поселилась было вся семья Пушкаря, казаки повернули вдоль реки Янычарки. Их было трое, и между ними был Волкуша; он пригласил с собой двух верных товарищей и отправился освободить из пустки на овраге спрятанных там женщин: Гарпину и старую Олёну. Было ещё светло, когда казаки подъехали к оврагу. Волкуша по старине подал знак тихим свистом, но никто не ответил ему. Повторив несколько раз свой привычный сигнал, Волкуша уверился, что в овраге всё тихо и нет чужих. Он привязал коня своего к дереву и начал спускаться в овраг, громко выкликая Олёну. «Чи тут, старая…» — окликнул он. На дне оврага послышался внезапно пронзительный женский крик и мелькнула меж кустов светлая одежда бежавшей женской фигуры. То не был, однако, крик радости, нет, так кричат, спасаясь от нападения! И все заметили бежавших за Гарпиной татар, — все три казака бросились на дно оврага. Провожавшие Волкушу казаки бросились на одного из татар, сам Волкуша сразился с другим, освободив Гарпину. Он повалил его и, наступив на упавшего одним коленом ноги, силился вынуть из-за пояса свой кинжал. Гарпина, свободная, стояла невдалеке, радостно протягивая обе руки к Волкуше, когда озлобленный татарин успел поднять на воздух пистолет и выстрелил в Гарпину. Она пошатнулась и упала на руки поддержавших её двух казаков. Лёгкий стон её заставил Волкушу вздрогнуть и обернуться; он бросил врага, подбегая к Гарпине и вскрикивая:
— Чи не вбито?..
— Вбито, вбито! Воно вже не дыше; та держить ворога! — кричал ему один из казаков.
С минуту Волкуша стоял наклонённый, прислушиваясь к дыханью Гарпины, и безнадёжное горе выразилось вдруг в его крике. Обезумев от гнева, он бросился, карабкаясь, на гору и в несколько прыжков был на верху оврага. Татарин, овладев одной из казацких лошадей, скакал уже по берегу реки, в надежде спастись бегством. Волкуша, вмиг вскочив на своего коня, скакал за ним, и так быстро, насколько могла нестись его едва отдохнувшая лошадь. Стемнело. Волкуша едва видел своего врага издали. Ночь охватила всю видимую степь; татарин убегал, не оглядываясь и не выбирая дороги; конь часто спотыкался под ним. Впереди выкатывался из-за горизонта полный месяц, и вдали степь осветилась заревом пожара. Враги могли теперь различать друг друга, но Волкуша не приблизился к татарину на расстояние выстрела. Ночь проходила, месяц высоко выплыл на небе, а оба всадника не переставали скакать вперёд, не зная, куда они неслись и чем окончится их скачка.
Глава VI
То было в конце февраля 1676 года, в пасмурный зимний день; серые сплошные тучи однообразно расстилались над древней Москвой. Из массы пёстрых деревянных домов и хором с причудливыми крышами и посреди множества церквей и различных зданий выделялись зубчатые белые стены Кремля. На тёмном фоне неба вырисовывались золотые купола его церквей и кресты на колокольнях. Площади внутри Кремля были пусты, только около Теремного дворца виднелась небольшая толпа всё больше молодых людей. Они стояли на площадке так называемого Постельного крыльца, ожидая приказаний и распоряжений из дворца — таков был ежедневный порядок.
В передней дворца, как называлась большая первая приёмная комната, толпились имевшие право на вход в неё старые заслуженные бояре, окольничие и думные люди. Бояре в цветных одеждах, обложенных соболями, разделялись на небольшие кружки, в кружках велись беседы. Все вновь входившие в переднюю спрашивали у прежде находившихся здесь о здоровье великого государя Фёдора Алексеевича, присутствующие бояре отвечали, что всё ещё нездоров государь — из комнаты своей не выходил сегодня и что в комнату государя позван был его бывший учитель Полоцкий и боярин Артамон Сергеевич с доктором.
В эту минуту растворилась дверь, ведшая из передней в комнату государя, и на пороге её появился боярин Артамон Сергеевич Матвеев с расстроенным и задумчивым лицом. За боярином Матвеевым вошёл в переднюю князь Василий Васильевич Голицын и объявил боярам, что государь милостиво отпускает их по домам и нужды в них сегодня не имеет. По нездоровью желает государь ныне отдыхать; он много печалится всё о кончине своего батюшки, покойного царя Алексея Михайловича.
— Как не печалиться, — тихо проговорил боярин Артамон Сергеевич Матвеев со вздохом.
— Как не печалиться, — повторило большинство бояр.
— Оставил нас государь в такие времена, когда поднялись, восстали на нас разные народы, на всех окраинах Русской земли; все заботы молодому государю! — проговорил боярин Матвеев, обращаясь к боярам, стоявшим ближе к нему.
— Так вот что так много боярина нашего, Артамона Сергеевича, печалит, что на нём и лица нет!.. — послышались вполголоса произнесённые слова из дальнего угла передней, где гневно блеснули, взглянув на боярина Матвеева, очи боярина Милославского.
— О всех ли нас печалится? Или о себе одном забота у него? — тихо смеясь, говорил стоявший подле Милославского боярин Хитрово.
Матвеев меж тем перекрестился, поклонился на все стороны безмолвным поклоном и, бросая подозрительные взгляды в сторону, где стояли говорившие бояре, отворил дверь передней и вышел в сени. Глубоко надвинув на лоб свою высокую меховую шапку, он сошёл с крыльца и пешком пошёл к саням, ожидавшим его, по обычаю, несколько поодаль от дворца. Кони тронулись и увезли севшего в сани боярина, опустившего на грудь свою отягчённую глубокой заботой голову. Боярин чуял, что со смертью царя Алексея Михайловича сила его при дворе исчезла и враги его возвышали голос!