В шкапах у царевны много книг. Стены комнаты царевны расписаны изображениями Христа, Иоанна Предтечи и сцен из Евангелия; на сводах потолка видны херувимы и серафимы; всё украшено на загляденье в этой комнате, где проводится весь день и вся жизнь в безвыходном затворничестве самой царевной и её пятью сёстрами. Но они давно, конечно, нагляделись на всё их окружавшее и жадно вперяли взоры на двери, будто ожидая свежей струи воздуха, желая, чтоб она ворвалась в душную атмосферу их терема, где слышится запах курения смесью душистых трав и розовой воды.
— Придёт ли сказочница сегодня? — спросила одна из меньших сестёр царевну Софью.
— Нет, сегодня не обещала прийти, — ответила ей боярыня Анна Петровна. — Сегодня пятница, а в день поста старица наша сказок не сказывает — греха боится.
— Завтра она грех отмолила бы, — проговорила Софья, улыбаясь.
В это время Иван, взбиравшийся по лестнице, стоял уже у двери в комнату царевен и тихо стучался в неё, по своему обыкновению. Приотворив дверь, он показался на пороге из-под поднятой тяжёлой занавеси.
— Ваня! Иван-блаженный! — раздались голоса царевен.
Он стоял, вошедши в комнату, скромно опустив глаза в землю и спрятав свои худые руки в длинные рукава рубашки.
— Озяб, блаженный? — спрашивала его боярыня Анна Петровна.
— Ничего Ивану. Ноги не мёрзнут, — ответил Иван, выставляя одну ногу, уже совершенно разутую, босую. Лапти сбросил он на лестнице перед входом в покои.
— Напоить тебя сбитнем горячим? — спросили его.
— Спасибо, пищу принимал, довольно. Пищу ото всех принимать можно, денег не нужно брать, — ответил Иван.
— Ты и от пищи готов бы отказаться, как отказывался от тёплой одежды! — говорила боярыня, глядя на Ивана с особым набожным выражением и в душе завидуя его подвижничеству. — Садись ближе к печи, на скамье, — указала она место блаженному.
— Где ты побывал сегодня, Иван? — спросила одна из царевен.
— Был у боярина Артамона, наказал приходить завтра, денег разнести по нуждающимся, — ответил Иван.
— Милостыню раздаёт, народ чтобы любил его, — язвительно говорила боярыня Хитрово, обводя взглядом лица всех царевен, как бы спрашивая, как они это находят. Царевна Софья сидела с широко раскрытыми глазами и недоброй улыбкой на румяных и полных губах.
— Что ты там ещё слышал? Кого там видел? — расспрашивала боярыня Хитрово Ивана.
— Много книг видел, — ответил Иван, — все святые книги, сказывал он. Монахов видел, что из Киева сюда пришли, книги исправляют. Молятся они, чтобы Киев, святой град, не достался навеки полякам!
— Ты всё это сам понял или толковали тебе? — спросила царевна Софья, изумясь осмысленной речи Ивана, обыкновенно говорившего мало и коротко.
— Помню всё, что слышу, — сказал Иван.
— Монахи-то о больном нашем государе молятся ли? — спросила боярыня.
Иван посмотрел на неё искоса и подозрительно.
— За хороших людей все молятся! — ответил он, опуская глаза. — Царь молодой, добрый, Богу угождает, и за него надо молиться.
— Все мы за него молимся, — внушительно говорила боярыня, — и молимся, и постимся не так, как другие, что с латынью водятся и потешные зрелища любят.
— Боярыня! — окликнул её Иван, подымая на неё глаза. — Не надо на людей зла держать, и посты не зачтутся, если любви нет в человеке!
— Язык мой всегда правду скажет! — проговорила боярыня.
— Покажи свой язык, боярыня! — пискливо прокричала вдруг дурка, до тех пор смирно сидевшая у печки.
— Зачем тебе? — сурово спросила боярыня.
— Хочу поглядеть, каково он длинен, такой ли у святых бывает, — тихо посмеиваясь, болтала дурка. Ей наскучило молчать, как приказала ей боярыня, пока читали Библию, и она обрадовалась, что могла выместить на ней свою сдержанность и сорвать улыбку у царевен.
Царевна Софья не улыбалась. Она смотрела на Ивана, о чём-то раздумывая, озабоченно поднялась со своего кресла и вышла в другую комнату. Пока Анна Петровна бранила дурку за болтовню, журила Ивана за его слова, царевна Софья приготовила у себя в опочивальне какую-то книжечку и деньги и кликнула к себе блаженного, показавшись на пороге. Иван послушно встал со скамеечки и подошёл к двери следующей комнаты.
— Войди на малое время, помолись со мной… — приказала царевна. Всегда готовый к благочестивым излияниям, Иван обрадовался и подошёл к образам крестовой комнаты, как называлась молельня, находившаяся перед опочивальней царевны и вся расписанная изображениями святых.
— Помилуй, Господи, и просвети на всё доброе рабу Твою, царевну Софию! — молился он, кланяясь земно. Царевна крестилась и склоняла перед иконами свою голову, нетерпеливо ожидая окончания его молитвы.
— Иван! — окликнула она его, когда он кончил. — Не рано теперь, пора уходить тебе. Возьми вот книжечку, в ней написано, сколько выдать от меня бедным, а ты отнеси книжечку к князю Василию…
— Знаю, хаживал, — проговорил Иван тонким своим голоском. — Бог да хранит тебя, царевна, от чужих людей! — докончил он, задумчиво глядя на иконы.
— Что ты, Иван, или опасаешься идти к князю!
— Иван за себя не боится, а за тебя на сердце непокойно. Давно хожу к Василию, и к другим ты людей посылаешь, то мне боязно на сердце. Бывает добро, бывает и худо.
— Ну, что же? — спрашивала царевна не без суеверия, отыскивая значение в словах блаженного.
— Меня люди не обижают, а тебя да хранит Господь. Ныне день, а завтра, смотришь, и другой: так Создателю нашему угодно было! Прощай, царевна, я пойду, я тебя послушаю. Тебя и все слушают, царевна! — прибавил он, и Софья усмехнулась самодовольно. Она проводила Ивана через другую комнату до лестницы, чтоб устранить от него расспросы боярыни Анны Петровны.
— Час поздний, — сказала она, вернувшись от лестницы. Все поспешили свернуть свои работы и оставить царевну Софью одну в её покоях, простясь с нею. К ней тихой поступью вошла её постельница, чтобы, по обыкновению, приготовить постель царевны. Постельница вошла из крестовой комнаты в опочивальню, у двери которой на одной стене было нарисовано изображение царя Давида, молившегося на коленях.
— Все тебя слушают… — повторила Софья слова блаженного. — Да, он смекает, при всей простоте своей! Не старшая я сестра, меня слушают, сами сёстры смирны, покорливы, без меня постригли бы их давно; ничего не смекают; поддержки у нас нет, кроме боярина Милославского… — закончила Софья и боязливо подняла глаза свои на иконы, перед которыми в виде паникадила висела серебряная лампада; её слабое пламя одно освещало молельню. Постельница, молодая женщина, с бойким и смышлёным видом, вышла между тем из опочивальни царевны и ждала, не взглянет ли, не спросит ли о чём Софья.
— Спасибо, Фёдорушка, — обратилась к ней царевна, — время теперь помолиться перед сном…
Смышлёная женщина поняла, что не время ещё приступать к своим обычным пересказам всего совершившегося днём в тереме и в городе, и вышла в другую комнату, присела там на скамеечке, у печки с расписными изразцами. Оставшись одна, царевна тревожно расхаживала по комнате около окон; не могла она сразу приступить к молитве; походив в раздумье, она остановилась, наконец, перед иконами и начала читать молитвы. Но молитва её была непродолжительна: в сердце не было кротости и смирения, с которыми и душа настраивается к молитве.
Окончив краткую молитву, царевна перешла в свою опочивальню, где была приготовлена постель на высокой кровати с богатой резьбой колонок и с тяжёлым постельным занавесом, спускавшимся с потолка на золотой цепи с круглым позолоченным шаром. Царевна села на большое кресло с резной спинкой и протянула руки к стоявшему на столе подле неё ларцу, украшенному богато инкрустациями из перламутра, с тонкой позолотой по дереву. Вынув из ларца круглое ручное зеркало, она сняла повязку, распустила волосы и внимательно всматривалась в своё лицо. Она видела в зеркале отразившееся свежее, полное лицо и полную шею; тёмные глаза глядели на неё из зеркала с привычным ей проницательным напряжением; лицо царевны приняло выражение самодовольное, она успокоилась, оглядев себя в зеркале, но, опустив зеркало на колени, сидела она, глубоко задумавшись.
«Увижу ли я князя Василия завтра? Что-то он ответит на письмо, что Иван понёс к нему?..» — думала она, и потом проносился целый ряд мыслей и вопросов в голове её; глаза глядели озабоченно куда-то; они проникались внутренним огнём от беспокойных мыслей и чувств.
«Ведь живут же иначе, не по-нашему, в иностранных землях, царевны… — думалось ей. — Если бы Бог дозволил мне устроить себе другую, счастливую долю! Выходят же там на престол и царствуют царевны… Фёдор болен, но мачеха у нас на дороге у всех. Теперь хотя в тереме живётся свободней и чужих допустить можно…»
— Да! Фёдора!.. — кликнула царевна, желая расспросить постельницу.
— Здесь я, царевна, что приказать угодно? — говорила, входя к ней, смуглая Фёдора, и говорила, изменяя звуки русской речи на украинский манер. Постельница была родом из Украйны и взята во дворец по сиротству её. Лукавством и сметливостью она умела приобрести доверие Софьи, искавшей помощников для своих планов. Снимая с себя дорогие серьги и другие украшения, царевна передавала их Фёдоре, помещавшей всё в стоявшем на столе ларце. Когда постельница приблизилась, чтобы снять с полных ног царевны сафьяновые, шитые золотом сапожки, Софья спросила её:
— Что слышно о царице Наталье?
— Слышно, что тужит царица о сынке своём, говорит, что обижен он и позабыт всеми. А сынок такой бойкий и затейливый, сказывала мне царицына постельница.
— Кто там у них бывает? — спросила царевна, уже заплетая волосы и готовясь прилечь на своё высокое изголовье.
— А всё боярин бывает у них, Матвеев Артамон Сергеевич, да бывают братья царицы, Нарышкины.
Царевна была уже в постели, подле неё на полу приготовила себе постель Фёдора, продолжая пересказывать всё слышанное про Наталью Кирилловну. И в тишине, при слабом освещении горевшей лампады, царевна прислушивалась к пересказам своей приближённой, узнававшей днём всё, что желала знать царевна о селе Преображенском. В Преображенском жила теперь овдовевшая царица с трёхлетним сыном Петром и дочкой Натальей. Рассказывала Фёдора обо всём, что болтал живущий в Москве народ и что делалось в Стрелецкой слободе, куда ходила к знакомым по поручению царевны. Софья Алексеевна выслушивала, сколько ей надо было для своих планов, и, наконец, выслушав достаточно, говорила: «Ну, прощай, спи себе, Фёдорушка!» И всё смолкало в теремном покое.