Читал он, как человек того времени, когда все читали медленно, но внимательно, стараясь понять и запомнить то, что прочёл; читал он, как человек, веривший в книжную мудрость и ценивший её. А над ухом его вдруг взовьётся песня, послышится чей-то нежный голос, и боярин сам не знает: слышится ли ему песня, что пели в хате Пушкаря, когда он лежал там больной, или слышится ему голос боярышни Савёловой? Одна песня вызывала в памяти его и другие, слышанные когда-то.
— Приказал звать тебя к себе батюшка, Никита Петрович, — доложил ему однажды, прерывая его раздумье, старый служитель их Дорофей, дряхлый и едва передвигавший ноги. Дорофея держали в боярском доме за его старую службу; к тому же, почти выжив из ума и подверженный припадкам старческой болтливости и ребяческой откровенности, он заменял и шута в доме боярина Стародубского.
— Не знаешь ли, что там отцу вздумалось? — спросил Алексей.
— Не знаю толком; а вечер длинен, чай, задумал с тобой его скоротать; а может быть, что и поворчать ему не на кого, — спокойно отвечал Дорофей.
— Так на тебя бы можно было поворчать, — смеясь, сказал молодой боярин.
— Над молодым да умным не в пример утешней властвовать! — живо возразил Дорофей. — А коли тебе тяжко покажется, ты про себя молитву читай, скажи только: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!»
— Спасибо за наставление! — смеясь, говорил боярин.
— Спасибо-то мало весит; вот ежели бы к спасибу ещё что-нибудь прикинуть!.. — заискивающим голосом говорил старик.
— Хочешь, польский кунтуш на тебя прикину, что с похода на мне был?
— Ну тогда уж боярину-отцу новую палку выделать придётся, а старую он о нас обоих сломает! — проговорил Дорофей, весь сжимаясь, будто от страха пред боярской палкой.
— Ну, может быть, до этого и не доживём, — утешал Алексей, вынимая мелкую монету из своего кожаного кошеля и бросая её Дорофею на привес к своему «спасибо». И, накинув летник поверх домашнего кафтана и расправив бороду, он пошёл через сени на половину отца.
На вопрос Алексея: «Ты для какого дела позвал меня, батюшка?» — старый боярин ответил не задумываясь:
— Хотел известить тебя, что завтра нам время свободное выходит: поедем к боярину Савёлову, потолкуем о невесте.
Ошеломлённый, остановился было боярин Алексей, но взять его врасплох мудрено было; он скоро оправился. Молча подошёл он в передний угол к дубовому столу, за которым сидел отец его на стуле с высоким перемётом, и сел против него на невысокой скамье, обитой золотистым сафьяном. С серьёзной думой в открытых очах глянул он на старого боярина. Глядел он на его седые волосы и сгорбленный стан, словно думая: недолго отцу осталось свой век доживать, а мой век молодой загубить хочет!
— Тебе повременить бы лучше было, батюшка, а я тем временем в Москву наведаюсь. Приказывал побывать к нему полковник наш Шепелев. И князь Ромодановский просил наведываться, не пошлют ли под шведа, — так вместе идти уговаривались. А если желаешь, батюшка, так один поезжай к боярину Савёлову, потолкуй с ним, которую внучку он замуж выдать задумал, — так спокойно проговорил Алексей, поразмыслив и задумывая бежать от беды.
— Нет, Алексей, ты отбыть от нас не задумывай! — точно угадывая его мысли, проговорил старик отец. — Я завтра, пожалуй, один поеду к Савёловым; но под шведа я тебя не отпущу, не женив сперва: и меня одного, без невестки, ты не оставишь здесь. А именья подручней савеловского не найти нам.
Сын поклонился отцу и вышел из его передней комнаты[13]. Он не спорил с отцом, поняв, что отец о себе хлопотал и не уступит ему. Он не спорил, но крепко задумался, обдумывая, как бы избыть беду и обделать дело по-своему.
«Быть может, большого худа и нет тут, но ставят меня женихом по обычаю, не по моей воле и выбору, а я о том и не гадывал», — так раздумывал Алексей, сердито посматривая на всё вокруг, будто чувствуя себя в клетке.
На другой день утро было морозное, светлое, снег блестел на солнце; а на душе боярина было сумрачно, и, чтобы рассеять невесёлые мысли, он пошёл взглянуть на коней своих в просторную конюшню, где у него целый ряд любимых скакунов стоял в стойлах. Но и сюда направился он в недобрую минуту. Молодой конюх, с детства разделявший его забавы, а позднее провожавший его на охоту, задумал доставить ему удовольствие и спросил боярина с своею простоватою улыбкой:
— Ты, чай, слыхал, боярин, что на селе у Савёловых свадьба и сами боярышни приедут на сговор и невесту наряжать будут? Они часто крестьянских невест наряжают… — докончил конюх и молчал, ожидая слова боярина.
— Нет, не слыхал я про свадьбу; так что же? — ответил Алексей, пытливо глядя на конюха.
— Не желаешь ли, боярин, поглядеть на боярышень? В избе у невесты видеть их можно, — проговорил конюх с заискивающей улыбкой.
— Ты знаешь то верно, что боярышни будут? — спросил Алексей.
— Верно то, верно! Сказывал их кучер Захар, который всегда их всюду возит. Захар-то знается с раскольниками, так он не боится возить боярышень по свадьбам: коли что неладно выйдет, так сбежит к раскольникам.
— Так вот ещё что, — проговорил Алексей. — А батюшка этого ещё не знает, что и в доме раскольник живёт у них, — думал Алексей. Молча обходил он конюшню, поглаживая любимых коней; потом расспросил о них конюха и отдал приказанье беречь их и кормить.
— Вот этого выбрал я, с собой возьму, когда поеду под шведа.
Конюх взглянул на него испуганный: он не слыхал, что боярин уже собирался в поход.
— Ну, а когда же можно будет поглядеть боярышень? — спросил Алексей так же неожиданно.
— Завтра, — ответил конюх живо. — Если наденешь, боярин, простую шапку и шубу, никто тебя не узнает, и вволю наглядеться можно; боярышни от простого народа не прячутся.
— Хорошо. Поедем и поглядим на ту свадьбу. Только никому не сказывай, что я видел боярышень.
— Умру — не скажу, коли не приказываешь! — горячо ответил преданный ему служитель.
— Так оседлай завтра коней вовремя и оповести меня, — приказал молодой Стародубский.
На следующий день, в сумерках, боярин Алексей, одетый в баранью шубу, какие носили тогда посадские люди, и в простую шапку, скакал на своём коне в сопровождении конюха. Через полчаса они были в селе Савёловых, у избы, где была свадьба. Не доезжая до избы, сошли они с лошадей, и конюх повёл их в переулок, оставив боярина на крыльце избы.
— Когда буду нужен, так только посвисти, — тихо прошептал он, покидая Алексея.
Скромною поступью подошёл боярин к толпе, стоявшей в сенях избы, и просил вызвать сваху.
— Жениха-то я знаю, он мне товар возил, так хочу одарить его ради свадьбы, — говорил боярин вышедшей к нему свахе. В слободе его не знали, приняли за торговца и пропустили в избу ради его доброго намерения. Боярин подал свахе несколько золотых монет, с просьбой положить их на тарелку, с которой будут осыпать жениха и невесту зерном хлебным и деньгами. Сваха приняла подарок и вернулась в избу снаряжать невесту. В просторной избе, в переднем углу её, под образами, сидели за столом жених и невеста; два мальчика держали протянутый между ними платок из шёлковой тафты, отделявший невесту от жениха. На столе стояли караваи (круглые хлебы, украшенные разными фигурами и листьями из теста и лентами); караваи были благословлены священником, и, по обычаю, их отвозили в церковь вместе с невестой. Невеста наряжена была в цветной сарафан, и шея её была обвешана бусами и янтарями. Сваха сняла покрывало с головы невесты и заплела в две косы её распущенные волосы; она положила обе косы вокруг головы, а поверх их надела ей бархатную повязку, вышитую золотыми блестками. Убрав невесту, сваха подала ей зеркало и заставила её поглядеть в него вместе с женихом, после чего приказала им взглянуть друг на друга. Стоявшие около них девушки пели в это время свадебные песни, какие следовало петь по обычаю. Алексей стоял в толпе у дверей комнаты; слушая эти песни, он различил голос боярышни Савёловой, — тот голос, который часто раздавался в поле, когда быстро неслись их сани ему навстречу. Алексей выдвинулся из толпы ближе взглянуть на певицу. То была круглолицая среднего роста девушка; брови подымались у неё на лбу дугой и тёмно-синие глаза светились из-под ресниц; они были неподвижно уставлены на невесту. Но и песня занимала боярышню; лицо её то оживлялось, то глядело печально, изменяясь со звуками и словами песни. Лицо это было приятно и мягкими чертами, и кротким, спокойным видом. Боярышня глядела на невесту так участливо, будто жалела её, когда пели обычную свадебную песню:
Разлилась, разлелеялась
По лугам вода вешняя.
Унесла, улелеяла
Чадо милое от матушки.
Оставалась матушка
На крутом красном бережку,
Закричит она громким голосом:
«Воротись, моё дитятко, воротись, моё милое;
Позабыла трои ключи,
Трои ключи золоты». —
«Государыня-матушка,
Позабыла я не трои ключи;
Позабыла я, матушка,
Волю батюшкину,
Негу матушкину
И дружбу сестрицыну!»
Рядом с певшей знакомым Алексею голосом стояла девушка повыше её, с чёрными глазами и грубоватым лицом; по наряду её можно было признать за другую боярышню. Обе девушки стояли так чинно, не глядя на толпу гостей, как бы не замечая их. Не видно было у них желанья повеселиться на свадьбе, послушать болтовни, — их занимала невеста и обряды. Подле них была ещё девушка в наряде посадских людей, она живо смотрела по сторонам с весёлым лицом. Грубоватый голос её был знаком Алексею, она, верно, была из провожатых боярышень в их поездках. Вдруг Алексей почувствовал, что его потянули за рукав одежды, и, обернувшись, увидел своего конюха; боярин вышел за ним на крыльцо.
— Позволь мне, боярин, довезти до усадьбы их боярышень Савёловых, — говорил конюх испуганно. — Кучера их, Захара, напоили на свадьбе до беспамятства, без чувств лежит! Ему знай подносят, а он не отказывается — и доп