есколько перемен в правлении и очень хорошо помнила время Анны Ивановны. Харитонову она была родственница очень далёкая, почти только носила одну с ним фамилию Харитоновых, а родилась и выросла в другой семье. Старая столица, Москва Петровского времени, была её родиной. Она помнила старые дворцы Кремля с их теремами и палатами, молельнями и сенями для прислуги. Знавала она и Немецкую слободу, слышала о пирах и маскарадах при Петре I. Отец её служил при Петре I, и она с детства жила в среде, где передавались устные рассказы очевидцев о стрелецких бунтах и о смиривших их казнях. Чего не наслушалась она! Первые понятия о жизни представились ей в виде вечной борьбы с врагами, которых следовало уничтожать всеми средствами, чтобы самим всплывать на поверхность. С летами она прислушивалась к рассказам о борьбе различных партий, видела, как возвышались в чинах и богатстве люди тех партий, которым удавалось взять перевес над другими. Наступило время, когда ей и самой пришлось проталкиваться между другими, с желаньем занять место повыше и получше. Про Афимью Тимофеевну нельзя было сказать, что её заботы начались, когда она выросла; наоборот, заботы её начались, когда в семье её уверились, что она никогда не вырастет и останется ростом не выше шести четвертей, при большой круглой голове. Когда ей минуло 16 лет, родители её, недовольные её неудачным сложением и некрасивым лицом в детстве, начали понемногу утешаться, заметив, что она урод и карлица. На этих двух недостатках они начали строить блестящие планы пристроить дочь в почётную должность шутихи при царских палатах. Когда они объяснили дочери, какую пользу она могла извлечь из своего уродства, они возбудили в ней довольство собою и даже гордость. С тех пор развивалось в Афимье Тимофеевне и её нравственное уродство. Её наряжали в пёстрые одежды, приучали к гримасам и ломанью; за неимением же лучшей среды для представлений приучали быть шутихой дома, в семье, и перед знакомыми. Её водили по улицам Москвы, чтобы обратить на неё внимание; показывали её в церквах; когда она была замечена, её приводили в богатые дома, где она привыкала забавлять всех своими шутками. Афимью Тимофеевну стали приглашать в дома приближённых ко двору, а родители просили меж тем провести её в число карлиц и шутих при дворе государыни Анны Иоанновны. С этой целью провели её сначала в Измайловский дворец, где жила вдовствующая царица Прасковья с меньшими царевнами, дочерьми её. Во дворец этот приглашали часто, для развлечения царевен, шутих и юродивых; и начиная с этого поприща можно было продвинуться и дальше. Афимья Тимофеевна допускалась в приёмные комнаты дворца и в комнаты царевен, чтобы разгонять их скуку. Она провела там много счастливых часов вместе с другими шутами и юродивыми, которые являлись туда грязными или полунагими, в одной сорочке, всё это согласно со взятыми на себя ролями. Афимья Тимофеевна отличалась от них щегольскими платьями или сарафанами русского покроя, что уже в то время относилось к маскарадным одеждам, с тех пор как высшие слои общества приняли иностранные одежды. Тут случилось ей встретить и привлечь на себя внимание государыни, её записали даже в число карлиц, готовых отправиться в Петербург. Но постигла её совершенная неудача: появилась карлица гораздо меньше и забавней её, и она получила полную отставку. Без особых средств к жизни, без ремесла, не учившись рукодельям, она осталась на мели. К счастью, родители пристроили её, наконец, в семейство дальних родственников, которые иначе взглянули на неё. Они давали Афимье Тимофеевне разные хозяйственные занятия, приучили её к делу; со временем она обратилась в хорошую ключницу и хозяйку и жила у родных в деревне. Когда сержант Харитонов овдовел после своей поздней женитьбы на вдове Ефимовской, карлица поступила в дом их, чтобы вести хозяйство. Но пролетевшие годы не могла утешить её в перенесённых неудачах. Она продолжала вести переписку с московскими родственниками, умоляя их пристроить её при новом дворе государыни. И когда после долгого молчания родственники отписали ей, наконец, что ни карлиц, ни шутов при новом дворе не держат, что должности эти упразднены навсегда, — она была поражена неожиданной для неё новостью. Такой непонятный для неё переворот в обычаях и нравах возмутил Афимью Тимофеевну более всех других новшеств и даже развил в ней желчную злобу к новому времени. Вот всё, что можно было узнать о прошлом Афимьи Тимофеевны.
Глава II
Сильвестр Яницкий мало говорил Барановскому о самом хозяине, Харитонове; он или не знал его прошлого, или избегал расспросов Стефана. Любопытство его было удовлетворено позднее самим хозяином, недели через две после прибытия их на хутор. Хозяин бывал порою задумчив. В такие минуты он сам старался стряхнуть с себя находившую на него тоску. Он исчезал на целый день из дому, ходил в поля, где шла жатва, ездил по хозяйству и нередко, проведя день таким образом, возвращался домой бодрее. Но когда и это не помогало, то его видели дома сумрачным на весь вечер, он старался оживить себя вином или рассеяться, играя в шашки с крестником Афимьи Тимофеевны. Так случилось и при Барановском.
В один летний вечер, когда солнце зашло, а даль одевалась сереньким туманом, Харитонов вернулся из поля довольно мрачно настроенным. Две дочери его и оба гостя сидели на крылечке, спускавшемся в сад с крытой галереи, окружавшей дом. Ольга вышивала что-то, Сильвестр читал вслух. Анна нанизывала на белые шёлковые нитки огромные бусы и янтари, коробку с которыми держал Стефан, подавая ей понемногу.
— Вот эту возьмите, вот крупная…
— Не мешайте Сильвестру, говорите потише… — замечала Анна.
— Кто ему помешает! Он когда начнёт читать, так ничего не слышит, хоть загремят бусами у него над ухом… — Барановский тряхнул коробку, бусы посыпались…
— Что вы наделали? — спросил, останавливаясь, Яницкий.
— Подберите-ка! — сказала Анна.
Барановский медленно подбирал бусы, продолжая встряхивать коробку.
В это время вошёл Харитонов и прошёл мимо них в дальний угол террасы; он сел, облокотясь на перила. Посидев несколько времени молча, поодаль от молодых людей, он кликнул к себе дочь Ольгу и передал ей какое-то распоряжение. Барановский не слышал, что говорил ей Харитонов, но видел затем, что мальчик, крестник Афимьи Тимофеевны, принёс на галерею небольшой стол и расставил на нём несколько стаканов, большую кружку, в которой подавался на хуторе крепкий, домашней варки мёд, и бутылку вишнёвой наливки, манившей взоры Барановского своим чистым густым цветом. Всё это было поставлено поодаль подле хозяина, неподвижно сидевшего и смотревшего вдаль бесцельно. Немного погодя он обернулся к принесённому столу и выпил стакан крепкого мёда.
— Так-то лучше! — сказал он. — Что ей, злодейке, волю давать. Дашь волю грусти, так она заест! Ну, вы там, чего притихли? Не хочешь ли, учёный человек, стакан мёду? — спросил он, обратясь к Сильвестру. — Или ты, Стефан? Да иди ко мне, поговорю с тобой повеселее!
— Чего же унывать? Разве болеете?.. — спросил, подходя ближе, Барановский.
— Болею я часто, да не так, как другие, по-своему, тоскую! — прибавил он с сильным ударением на последнем слове. — Удивишься, может быть? — продолжал Харитонов. — Чего, дескать, тосковать?.. Выпей мёду или вот наливки рюмку да садись… Я, пожалуй, лучше порасскажу тебе. Они там заняты своими разговорами, — указал он на Сильвестра.
Барановский смотрел на старика и с любопытством, и с участием, садясь подле него на стул, стоявший рядом. Оба они взялись за рюмки и медленно выпивали из них налитую наливку.
— Вспомнишь и стоскуешься! Ведь много пережито в прошлом, — говорил Харитонов отрывисто и задумчиво. — Вы вот начинаете, — а мы своё кончили! — сказал он, взглянув на Барановского несколько веселее.
— Не кончили, а давно живете, — перебил его Барановский.
— Давно! Да, давно! — подтвердил Харитонов. — Подумай! — продолжал он, ставя на стол пустую рюмку. — При Петре Первом, по его указу, поступил на службу солдатом, когда вызвали на службу всех, у кого в полках найдутся родственники, меня и взяли, почти мальчиком, лет семнадцати, служил я в одном полку с двоюродным братом, Шубиным… Слыхал о нём когда?..
— Слышал, что-то говорили…
— Ну так с ним служили! — заметил Харитонов значительно. — Лет двадцать было мне, когда я в поход ходил с царём Петром; в Финляндию с ним отплыли. Там Апраксин взял нас под команду; при мне ещё и город их взяли, Або. При Анне Иоанновне ходили мы с турком биться, под Очаков! Ну это всё ничего. Всё вынесли; в гвардию нас перевели с повышением! Правда, порядки тогда тяжелы были в армии, да и менялись-то порядки уж больно часто! Не применишься, бывало! Ну это ещё всё ничего!..
— Ещё и трудней что-нибудь пришлось? — спросил Барановский.
— Вот в этом-то беда! — отвечал хозяин. — Про Шубина слыхал? — спросил он опять вполголоса, наклонясь ближе к Барановскому.
— Кажется, слышал про него, — отвечал Барановский.
— Так вот, это было в то время. Елизавета Петровна тогда лет семнадцати была, цесаревной её называли. Когда взошёл на престол молодой царевич Пётр II Алексеевич, и тогда все толковали, что её обошли отеческим престолом! Все жалели о ней; всех привлекала она к себе и тогда: видом незлобива, приветлива, — ум у ней был в родителя, — и просто со всеми обращалась, по-русски! Ну, каждый в ней душу видел; вся гвардия к ней расположена была! Ещё при воцарении Петра II многие за неё пострадали…
— И вы?..
— Нет, тут до нас не дошло, — продолжал Харитонов. — А вот при Анне Иоанновне ещё больше невзлюбили и подозревали всех, с кем ласкова была цесаревна Елизавета Петровна! Тут оговорили родственника моего Шубина, и с ним я был сослан…
— Сослан? Куда же? Далеко?.. — спросил Барановский.
— Далеко попали! В Камчатку!..
— Боже ты мой! И долго вы там томились?
— Долго! Всего там испытали, вынесли всё, благодаря Бога! Возвратили нас на второй год царствования государыни Елизаветы, — раньше отыскать не могли!