будущем, что начал учить речи отдельных лиц из трагедий Сумарокова, короче: начинал уже приготовлять роли, как сказали бы в наше время. Он разучивал роль «Гамлета» из трагедии Сумарокова «Гамлет», пьесы, которую он написал скоро после своей трагедии «Хорев» из русской истории. «Хорев» была та пьеса, представление которой в шляхетском корпусе доставило первую известность Сумарокову.
Стефану Барановскому по душе приходились некоторые строфы из «Гамлета», и он читал их с большим одушевлением. Он декламировал громче и громче, не замечая, что дверь приотворилась и на пороге появилась Малаша, всматриваясь в него, пока он произносил:
Умри… но что потом в несчастной сей стране,
Под тяжким бременем народ речёт о мне?
— Стефан… — окликнула его Малаша, делая ему знак, чтобы он замолчал.
Не сразу приходя в себя, он тихо спросил:
— Малаша? Ко мне?
— Вестимо, — проговорила она обычный свой ответ.
— Что же, пришла за советом?.. Расскажешь, что обещала сказать?
— Всё об одном. Теперь больше не о чем говорить: одно дело спешное.
В её словах и голосе была тревога, которая перешла и на Барановского; он тоже заговорил чуть не шёпотом.
— Иди сюда, запрём дверь, и никто тебя не увидит, — говорил он тихо.
— Кому увидать! Некому! У нас на дворе все спят, позакрыли уши подушками, и у вас тоже. И отец и тот спит, перестал стучать молотом, — рассказывала Малаша, садясь подле Стефана Барановского, но отодвигаясь из уважения к хозяину на самый край скамьи. Она начала сообщать ему свою тайну; тайна была немалая.
— Видишь ли, — объяснила она, — с каждым днём пошло хуже, помещик всех забивает, всякий за себя боится, и порешили всё, чтоб бежать от него. Всех нас душ до двадцати, всем надо подняться вместе. Если кто останется, тому житья не будет: будут их допрашивать, куда бежали. У кого есть малые дети, те понаходили себе места, где спрятаться, пока розыски утихнут. А мы поплывём по Волге к Астрахани. Я зайду, будто не нарочно, с отцом проститься и с вами со всеми…
— И не жаль тебе нас покидать? — говорил Барановский, бледнея при мысли, на какую опасность она шла, и так спокойно шла.
— Жалею всех, очень жалею; да нельзя от мужа, от Бориса, отстать. Если бы остаться мне на время — так на меня накинутся пытать про мужа.
Барановский успел уже узнать её мужа, Бориса, ловкого и неудержимого человека; ему было совершенно ясно, что Борис затянется и пропадёт в искании желанной воли, и вместе с собой он погубит и Малашу. Она прилепится к нему по обязанности и как малое дитя, не зная опасностей.
— Тебе бы остаться, Малаша, — толковал он ей, — спрятаться с другими, а потом я бы увёл тебя с собою.
— Ты бы увёл? — спросила она внушительно. — Да если я с тобой пойду, так отец даст мне своим молотом…
— Твой отец не смыслит ничего. Он не знал, что я и сам не прочь был от того, чтобы на тебе жениться, если б тебя не выдали замуж! — высказал ей Стефан Барановский, сам не зная, как это у него вырвалось.
— Что ты говоришь! Одно то, что ты хозяин, а ещё говорят, что ты в монахи пойдёшь, архиереем будешь! — возражала ему Малаша с серьёзным видом.
— Я-то архиереем?.. Легко сказать! — проговорил Барановский, невольно усмехаясь. — Разве это лёгкое дело — дойти до архиерейского сана?
— Отец так говорил, право! И тебе жениться нельзя.
— Вот как! Это ещё не известно! Никто не может знать, кем я буду и какая будет у меня работа. А ты вот уйдёшь, и уж никогда нам больше не видать друг друга! Останься! — просил и уговаривал Барановский.
Малаша молчала, понурив голову, и слёзы навернулись на весёлых прежде глазах.
— Ты не говорила отцу? — спросил Барановский.
— Говорила.
— Что ж он? Не останавливает?
— Нет, говорит: одно дело — бежать надо, спасаться; и другим поможете, как дружно с ними возьмётесь.
«Уж таков кузнец был всю свою жизнь! — подумал Барановский. — И дочь похожа на отца. Оба они готовы трудиться, чтоб спасать наших сирых! Они труд и терпенье, вживе воплощённые!»
Малаша прервала его думу.
— Прощай пока, — сказала она. — Ещё зайду, может быть.
— Погоди, — сказал он и, вынув свой небольшой запас денег, хотел отдать ей половину, но она упрямо отказывалась, говоря, что лучше отдать матушке.
Он едва принудил её взять хоть небольшую часть и крепко обнял на прощанье; они расстались не без слёз. Он проводил её до ворот, вернулся в своё помещение и сел у стола, облокотясь на него. Он начал перелистывать и читать свою тетрадь, немного погодя тихо прочёл строфы из «Гамлета», на которых остановило его появление Малаши, и кончил на словах:
Нельзя мне умереть, — исполнить надлежит,
Что совести моей днесь истина гласит!
В раздумье оставил он тетрадь свою и вышел побродить в саду и в огороде. Он решил, что уйдёт отсюда скоро после бегства Малаши, а может быть, и прежде, и пошёл переговорить с матерью о своём отъезде. Голос её слышался во дворе, она скликала свою домашнюю птицу.
«Вот жизнь её! Всегда в труде! Уйду, может быть, мне удастся и для неё что-нибудь заработать».
Через несколько дней по городу пошёл слух о том, что у помещика Подковцева сбежали все его крестьяне; делали розыски в окрестности, делали розыски в доме Марфы Ивановны, по родству Малаши с кузнецом Артемом, — конечно, никого нигде не оказалось. Подковцеву не удалось вернуть ни одного из своих крестьян, дома их опустели, поля остались не убраны. На следующий год он подал заявление, что платить податей не может, так как все дворы крестьян опустели, работать и платить было некому. Заявления такого рода бывали не редко в то время.
Немного спустя после этого происшествия и после обыска в доме Марфы Ивановны Барановский ушёл с места родины, дав обещание матери зайти к ней осенью, на обратном пути в Киев. Цель пути Барановского был Петербург, как мы сказали, но случайность привела его к другой, лучшей для него цели, и он не добрался до Петербурга в это лето, к его счастию, потому что средства его были невелики, а в Петербурге у него не было ни одной знакомой души.
Он ушёл от матери в конце июля, и даже ко всему привыкший Барановский начинал томиться от зноя, стоявшего над нижегородскими лесами и болотами, где дороги были пустынны и небезопасны. Он спешил снова повернуть к Волге, раздумывая проехать на барке водою, хотя и пришлось бы на время взять какую-нибудь должность на барке, если бы нечем было уплатить хозяину. Он взял место на барке, плывшей в Ярославль, оттуда хозяин её намерен был сплавить груз свой с мешками муки водою же до Петербурга. Барановский обрадовался и решился не отставать от этого торговца до Питера. Не успел он ещё сойтись с торговцем, предложив ему свои услуги вести счёт и книги при продаже и покупке хлеба, — как уже все планы его изменились вследствие нечаянного знакомства.
Он встретил на барке одного ярославского купца, который возвращался домой, случайно они разговорились с ним. Купец очень хвалил свой город, рассказывал о его диковинках и особенно хвалился тем, что в Ярославле устроился театр и даются представления; что есть там даже труппа актёров, чего не было ещё нигде в России, только разве в одном Петербурге, что все эти диковинки устроил тамошний житель, купеческий сын Фёдор Григорьевич Волков.
Барановский и прежде слышал о Волкове; теперь случай представлял возможность попытать счастья в его труппе или повидать его, остановившись в Ярославле. Оставалось хорошенько расспросить ярославского фабриканта, возможно ли выполнить этот план, а для этого всего лучше было бы угостить его пивом или наливкою, которые он пил, как было видно, охотно. При первой остановке барки Стефан Барановский сбегал на берег и принёс бутылку наливки из городского трактира. Он пригласил фабриканта распить с ним эту бутылку, продолжая снова говорить о Волкове. Фабрикант снова хвалил его, передавал подробности о том, как Фёдор Григорьевич назначался своим отчимом служить в Петербурге при торговой конторе; а между тем у него явилась страсть к театру после того, как он видел там хорошую игру придворной труппы.
— И сколько же у Фёдора Григорьевича теперь актёров? — спрашивал Барановский.
— Порядочное число; все из его приятелей, он их уговорил, — сообщал фабрикант.
— Что ж они, получают от него годовую плату или какие другие условия? — спросил опять Барановский.
— Да вы что ж так расспрашиваете? Ведь это, должно быть, недаром… — заметил вдруг фабрикант. — Недаром вы меня угощаете, не желаете ли, чтоб я порекомендовал вас Фёдору Григорьевичу?
Барановский смутился на минуту, видя, что тайна, с которою он так долго прятался, выступила вдруг так открыто наружу; но он справился с собой и ловко воспользовался предложением.
— Я очень желал бы познакомиться с Волковым, — сказал он, — о нём я слышал много хорошего.
— Как же; о нём только и говорят одно хорошее. При нём есть и ещё хорошие люди. Афанасий Иванович Нарыков, например, какой человек! Молодой, а как сведущ во всём, ловок! Он ведь сынок нашего протоиерея, сначала только ради приятельства с Волковым согласился представлять у него на театре, а теперь, видно, уже по собственной охоте продолжает. Страсть к этому обуяла, вот грехи какие! Из семинарии вышел, в лицедеи пошёл!
— Что ж за грехи? Вам разве не нравятся эти представления?
— Очень нравятся — посмотреть на них; часто хожу смотреть. Ну, а играть — сыну моему я бы не позволил; это только баловство одно, для этого да дела бросать.
— Каждому своё дело. Вот вы теперь видели и знаете такие пьесы, которых бы вы никогда не прочитали.
— Для нас Фёдор Григорьевич много сделал удовольствия, для всего города, надо ему честь отдать. На свой счёт здание выстроил, а мало ли ещё расходов? Плата за места недорогая, не оплатит затрат его. По благодушию своему старается, все мы ему благодарны!
— Так и выходит, что дело его благое, — доказывал Барановский, — отчего же вы не дозволили бы сыну заняться им?