Когда один из провожавших графиню вестовых прискакал на хутор уведомить, что карета графини тотчас будет вслед за ним, то сержант Харитонов, одетый в лучший свой мундир и застёгнутый на все пуговицы, не отходил от ворот своего дома, поглядывая, не покажется ли карета. Старый казак увещевал его уйти в дом; он сообщил им, что графиня любила, чтобы её встречали попросту. Но вся семья собралась на крыльце дома, где казак пристально уставил глаза на Афимью Тимофеевну и развёл руками, словно хотел спросить: это что за диковинка? Честолюбивая карлица нарядилась в штофное платье с фижмами, немного полинялыми от времени, и дева поклонилась казаку; она боялась пропустить первое появление кареты гостьи, желая рассмотреть подробно её роскошный экипаж и наряд. Анна и Ольга стояли подле отца и приветливо разговаривали с казаком, успевшим стряхнуть пыль с своего дорожного казакина синего сукна, перетянутого алым шерстяным поясом. Он поправлял седые усы, хитро усмехаясь; живые глаза его глядели из-под густых бровей, напоминая глаза какой-нибудь хищной птицы, и перебегали от одной сестры к другой, когда он на вопросы их рассказывал о вкусах и привычках графини.
— Ей, барышни любезные, — говорил он с поклоном, — всё у вас понравится; она любит всё попросту.
Анна и Ольга были также нарядно одеты; шея Анны была украшена тяжёлым ожерельем из камней, обделанных золотом. Ожерелье это было вынуто на случай из хранилища семейных драгоценностей и могло бы составить приятное приобретение нынешних любителей археологических редкостей. Ольга, осматривая тяжёлое ожерелье, раздумывала: понравится ли графине, что Анна надела на себя столько драгоценных камней — если она любит всё попросту? Но экипаж графини подъезжал к крыльцу, некогда было и раздумывать. Афимья Тимофеевна смотрела и думала, что её обманывали: так просты были экипаж и наряд графини. Не то была она сама; придворная ливрея лакея, отворившего тяжёлую дверцу кареты, могла убедить в том хозяина хутора. Графиня была одета в тёмный шёлковый казакин; она и при дворе в Петербурге не расставалась с своей привычной одеждой, напоминавшей покроем платья малороссийских казачек; при ней было несколько прислуги, также одетой очень просто. Старый сержант, видевший и прежде графиню, представился ей, называя себя по имени, и по очереди подводил ей дочерей; он указал на Сильвестра как на знакомого ученика Киевской академии.
Афимья Тимофеевна готовилась было подойти с объяснением, «что и она когда-то посещала дворец царицы Прасковьи», но сержант обрезал её на первом слове и сказал за неё: «А это наша старая тётка, вот и вся семья!» С этими словами он заставил всех посторониться, вводя графиню в дом.
Афимья посмотрела со злобою вслед сержанту. «Он нам всё дело испортит», — прошептала она Анне.
Графиня была и приветлива «попросту», как выразился казак, её провожатый. Она оставалась той же простой и умной старушкой, какою знали её в Малороссии много лет тому назад, когда она жила бедной вдовой с двумя сыновьями в селе Лемешках в Черниговской губернии. Но с тех пор в жизни её совершилось такое быстрое и чудное превращение, о каких она слыхала только в сказках. Пение её старшего сына в церкви на клиросе и его привлекательная наружность были причиной такого превращения судьбы её. Проезжий полковник был так увлечён его мягким и сильным голосом, что увёз его с собою в Петербург; таким образом из сельского пастуха в деревне Лемешках, ходившего петь в церкви, Алексей Разумовский поступил в придворные певчие.
Елизавета Петровна была тогда ещё далека от престола, на который ей предстояло вступить много времени спустя. Она звалась цесаревною и жила в удалении от двора. При большой набожности, которой она отличалась, часто посещала церкви, так случилось ей услышать голос Разумовского и заметить его прекрасную наружность. Голос и прекрасный малороссийский тип лица его произвели на неё сильное впечатление, и она выразила желание приблизить к себе даровитого молодого человека. По просьбе её он был причислен к числу служащих при ней в качестве секретаря. Глубокая впечатлительность была в характере цесаревны Елизаветы, она быстро отдавалась возникавшему в ней чувству симпатии и сохраняла его надолго — если не навсегда. Сколько можно судить по бывшим близкими к ней личностям, симпатия эта возникла под впечатлением красоты, таланта или ума и образования.
Она не была изменчива в своих склонностях и была верна им, пока случайности жизни не удаляли от неё лиц, на которых сосредоточилась её симпатия. В свою очередь её живая душа вызывала симпатию и безграничную преданность приближённых лиц. Но многие из них увлекались корыстными целями и изменяли свою преданность, оказывались недостойными её милостей. Но Разумовский, которому открылась блестящая карьера с её воцарением, до конца сохранил свою преданность к ней и оставался всегда при своём прямодушии честною и светлою личностью среди вельмож, окружавших престол Елизаветы.
Ордена и титулы быстро сыпались на него с первых дней воцарения императрицы Елизаветы; прошёл ряд годов, покровительство её не ослабевало, и он скоро стал именоваться графом Разумовским и русским генералом-фельдмаршалом. Мать пожалованного графа Разумовского была вызвана к двору с меньшим своим сыном Кириллой Григорьевичем, её окружили роскошью и почестями. Когда меньший сын её был послан за границу для его образования, она оставалась в Петербурге, стараясь насколько могла приладиться к новой среде, привлекая к себе окружающих умом и добродушием, которые были врождёнными дарами в семействе Разумовских. Вместе с счастьем семьи их расцветала и судьба родного края, до сих пор забытой и подавленной Малороссии, мало-помалу освобождавшейся от гнёта тяжёлого и чуждого ей управления, осмелившейся послать своих депутатов просить императрицу Елизавету об облегчении своей участи, надеясь, конечно, на ходатайство лиц, не чуждых Малороссии.
Просьба была принята милостиво; и когда, по старому обычаю, дозволено было избрать гетмана для особого управления Малороссиею, гетманом, как было упомянуто выше, был избран Кирилла Григорьевич Разумовский. Итак, старая графиня Разумовская возвращалась на родину, к своему гетману!
Она высказала хозяину, сержанту, что рада была отдохнуть у него и взглянуть на его красавиц дочек; но видимо сторонилась от Афимьи Тимофеевны, напрасно расхаживавшей около неё. За обедом, для которого хозяйка постаралась приготовить всё, что можно было найти лучшего, а Афимья Тимофеевна пожертвовала лучшими павлинами из своей птичной, Разумовская поместилась рядом со старым сержантом. Она торжественно передала ему, что государыня вспомнила его, послала ему свой милостивый поклон и позволила обратиться к ней с просьбой, если он имел о чём просить её. Сержант только поклонился, тронутый, и заявил, что ежедневно молился за Елизавету и радовался её царствованию, продли его, Господь!
— Да, — промолвила Разумовская серьёзно. — Я слышала много о вас и о всех ваших прошлых невзгодах. Слышала, что вы и родителя государыни помните и при нём служили.
Сержант беседовал с графиней о старине, она расспрашивала о его старых походах. К сожалению, к концу обеда карлица нашла случай прервать их беседу и обнаружить своё соболезнование о прошлом времени, когда держали в страхе Божием избаловавшийся ныне народ! Седой казак взглянул на неё исподлобья так строго, что она растерялась и не знала, как бы ловчее вставить свою речь; разговор меж тем перешёл на древние храмы Киева, о которых расспрашивали Сильвестра. Но после обеда, когда все были весело настроены и сидели на галерее, выходившей в сад, Афимья Тимофеевна была неудержима, как бурный поток, прососавший плотину; напрасно старый сержант неодобрительно кивал ей головой и даже грозил пальцем. С похвалами старому времени она высыпала весь запас своих воспоминаний о шутках и забавах, шутах и карлах при старых дворах. Графиня Разумовская слушала её не прерывая, но смотрела пытливо и удивлённо на её странности. От забав Афимья Тимофеевна перешла и к старым обычаям, сожалея о пытках и колесовании. Старый казак, издали наблюдавший за ней с усмешкой, заговорил теперь:
— Нам с вами, может быть, тогда всё лучше казалось, потому по нас было… А другим зато теперь всё больше нравится!
— Чему теперь нравиться и чем теперь забавляются, смею спросить?
— Много веселятся; даже так веселятся, — продолжал он с тонкой усмешкой, — что и дело иной раз застаивается.
— Вот, вот! Так и лучше было, когда шуты да шутихи плясали, самим-то не приходилось утомляться!
— Ныне это никого не забавляет, — толковал ей казак, — люди стали учены очень; им нужны театры, балы, маскарады. С иностранными послами, с учёными людьми разговоры ведут. А мы с вами этого не поймём, люди старые! Вам бы если б поколесовали кого-нибудь, вот бы вам представление было… А нынче императрица этого не терпит и не допускает.
— Нельзя не допускать-то. Ведь приходилось же императрице в начале царствования… Нельзя было оставить без наказания тех, кто удалял её от престола!.. — спорила карлица.
— Даже и тех государыня помиловала, назначенной казни им не допустила, — говорила Разумовская.
— Точно так, графиня! — с поклоном ответила Афимья Тимофеевна. — Зато другие нашлись, — только покажи милость! Нашлись же такие люди, которым беспременно нужно было языки укоротить! Отыскали честную компанию…
— Перестанешь ли ты? — строго сказал сержант, потеряв всякое терпенье.
— Такими же любителями, как вы, было подстрастно! — горячо заговорил казак. — А сама императрица сердцем чует, что довольно вы терпели на Руси, что к хорошему приучать нужно! Она пытки-то вместе с вашим шутовством уничтожила!
Неизвестно, куда завёл бы горячий спор; напрасно племянница силилась увести тётку, она стояла обиженная, не двигаясь с места. Но случай пришёл на помощь. Крестник её переменял в это время воду в многочисленных клетках, в которых сидели запертыми разнообразные птицы Афимьи Тимофеевны. Нечаянно ли, шутя ли, — он выпустил птичек на волю; пёстрые певушки порхали одна за другой на галерею и бросались по сторонам в испуге, попав в шумную толпу людей.