— Откуда эти красивые пташки вылетели? — спросила Разумовская.
— Боже мой! Это тётушкины птицы, — живо вскричала Анна и дала новую пищу взбалмошной карлице.
— Семён! Это он! — проговорила она и поспешно выбежала в отворенную дверь дома.
Все были видимо довольны происшествию с птицами, все развеселились. Разумовская весело заговорила с Анной, подошедшей к ней.
— Вот тётушке новое горе! Теперь позабудет свой спор. Старые люди так и хвалят старые годы. Не выучила ли она и вас хвалить старое? — спросила она смело.
— О нет! Мы всегда заодно с батюшкой, не нарадуемся переменам, наступившим с правлением императрицы Елизаветы Петровны! А я считала бы за великое счастье служить при дворе государыни, если бы имела случай просить места при ней… — проговорила Анна и с сильным волнением ждала ответа.
— Если бы вы пожелали, для вас нетрудно было бы испросить место. Батюшку вашего помнит государыня, она прислала поклон ему, — сказала Разумовская.
Растроганный сержант глубоко поклонился.
— Батюшка ваш может подать просьбу императрице, мы замолвим слово за вас, — докончила графиня.
Анне оставалось только глубоко поблагодарить её.
— Герасимов! — обратилась графиня к казаку, своему провожатому. — Запиши мне на память, что я обещала просить государыню за падчерицу Ивана Ивановича Харитонова, за Анну Ефимовскую, чтобы пожаловали её во фрейлины.
Грамотный казак, служащий при канцелярии гетмана, вынул из бокового кармана на груди небольшую, но толстую тетрадь и вписал туда всё, что приказала Разумовская; Анна преисполнена была радостью: план её выполнялся так легко, и без ходатайства тёти, которого она не желала теперь.
— А вы, может быть, тоже желали бы поступить во фрейлины государыни? — спросила графиня, обращаясь к Ольге.
— Одна из нас должна оставаться при отце, чтобы беречь его; и я охотно уступаю сестре эти почести, — ответила Ольга.
Взгляд её при этих словах невольно скользнул по лицу Сильвестра; глаза их встретились, и оба они потупились в замешательстве.
— Бог благословит за труд, на себя взятый вами, — покоить отца на старости! — сказала графиня Ольге. — И тут Господь найдёт вас и пошлёт вам всякое благо.
Ольга поклонилась ей, будто получала благословенье в словах престарелой графини.
— Я сама не оставлена детьми! — докончила старушка.
Глаза Ольги снова искали Сильвестра, по привычке искать у него одобрения своим поступкам. Сержант заявил, что он о себе не заботится и на всё готов для счастья дочерей, выросших на его глазах. Вечер кончился провозглашением сержанта, что они выпьют за здоровье дорогой государыни, даровавшей мир и жизнь всей Руси.
Когда Разумовская покидала хутор для дальнейшего пути, поблагодарив хозяина за гостеприимство, она просто и задушевно расцеловала молодых дочерей его. Сильвестра она просила напомнить о ней знакомым лицам Печерской лавры, которую она только что посетила. «Пусть и меня не забудут в своих молитвах», — сказала она. В добром настроении она потрепала по плечу и карлицу, говоря: «Худой мир лучше доброй ссоры. А всех не перелаешь!» — прибавила она на своём родном наречии. Карлица униженно припала к руке её, благодаря за милость, оказанную племянницам. Афимья Тимофеевна не могла, однако, не послать гневного взгляда старому казаку, сидевшему с некоторой удалью во всей фигуре его на передке экипажа Разумовской.
Проводив гостью, ещё долго поминали все умную, ласковую старуху и едкие речи казака, обращённые к тётке. Афимья Тимофеевна долго поминала, сколько она трудилась для приёма гостьи, и высчитывала, чего всё это ей стоило, потому что она желала задобрить гостью ради Анны!
Анна видимо изменилась после посещения графини. Она уже заранее видела себя фрейлиной и одевалась и говорила иначе, чем прежде. С Сильвестром Яницким обращалась она свысока, перестала интересоваться его книгами и рассказами. «Всё это хорошо для тех, кто готовится отречься от мира», — заявила она. По целым дням читала французские книги, оставшиеся у неё от бывшей учительницы, польки; она читала, твердила, делала выписки — словом, училась, потому что французский язык был в употреблении при дворе с тех пор, как немецкий был совершенно оставлен. Всё это задевало Сильвестра. Так сильно обнаружились в Анне тщеславие и гордость и, казалось, подавили все добрые свойства души её! Он проводил всё время с Ольгой, больше не к кому было ему обратиться на хуторе; сержант казался угрюм и нездоров; он был сердит на выходки Афимьи Тимофеевны при гостье.
— Что сталось бы с вашим отцом, если бы и вы были так же тщеславны, как сестра ваша! — высказал Сильвестр Ольге, когда они прогуливались в саду в тени густых вишнёвых деревьев.
— Не для того ли послал вас Господь, чтобы от вас запали во мне другие мысли? — ответила Ольга.
— Разве я внушил вам что-нибудь? — Сильвестр вспомнил при этом, как остерёг его Барановский на прощанье.
— Ваши беседы и книги не пропали даром! Столько лет провели мы с вами и почти оставили всех соседей в последние годы. Правда, я и прежде была набожна. Отец даже отпустил нашу учительницу — католичку, говорил, будто она повернула мне голову по-своему. Она читала мне о своих святых, и я целые часы проводила с ней. Сестра была всегда резвей меня и рассеянна. Она больше любила сказки Афимьи Тимофеевны.
— Может быть, и вам скоро полюбятся другие рассказы… — сказал Яницкий.
— Нет, нет! — горячо возразила Ольга. — С тех пор как мне… — Она замолчала на минуту; Сильвестр глядел на неё, желая угадать, чего она не досказала. — Мне нравится уже совсем другое, — добавила она, — и я не увлекусь мирскою суетой.
— Чего же вы хотели бы в жизни, какой путь изберёте вы? — спросил Сильвестр, и неожиданно для него сердце в нём замерло, он ждал и боялся ответа, будто брал его на свою совесть.
— Я не могу знать путь, назначенный мне Господом впереди. Но пока я буду счастлива, если останусь при отце, — отвечала Ольга, — это спасёт меня от ложного пути; я здесь могу следовать вашим советам.
— Что вы называете ложным путём? — спрашивал Сильвестр, участливо глядя на неё; он был растроган её кроткими, прямодушными речами.
— Путь тщеславия и ненужной суетности. В ней нет никому пользы и бывает много вреда. Я не боюсь за себя, пока я у отца. Но, может быть, мне грозит сватовство по обычаю, и сватовство, от которого нельзя будет отказаться. Тогда будет новая жизнь, — чуждо всё будет для меня! Не думаю, чтоб и Анна осталась довольна жизнью в будущем. Она тоже вступит в брак в угоду окружающим её и будет упрекать себя, когда с новым спутником надо будет забыть всё, что прежде ей внушали! Храни Бог от спутника, для которого придётся отказаться от указаний души своей! — договорила Ольга.
— Но вам не предлагают ещё такого спутника?.. — спросил Сильвестр, тревожась за Ольгу.
— До сей поры — нет. Но отцу могут посоветовать и потребовать согласия. Вот вы и скажите мне: чем я могу навсегда оградить себя от такого сватовства? Подумайте хорошенько и придумайте: я прошу вас, как брата, если вы согласны исполнить долг брата!
— Я обещаю вам; хотя ничего не могу сказать в сию минуту! Но обещаю вам исполнить долг брата и помочь вам советом, если придёт борьба для вас.
— Прощайте пока, мой названый брат! Придумайте, предложите мне… какое хотите средство, чтоб спасти меня навсегда! — проговорила Ольга с непривычною живостью и отрывисто. Краска бросилась ей в лицо, и она быстро ускользнула из аллеи, по которой они шли вместе. Сильвестр стоял растерянный; ему казалось, что она уходила недовольная, почему он не тотчас указал ей верное средство. И никогда ещё не говорила она так доверчиво, не выказывала такого расположения к нему. Он боялся, что это могло идти из другого источника, что это не была нежность сестры к брату, как она назвала его. Да, он не мог не понять в эту минуту, как дорога была ему Ольга и что семья сержанта была давно его родной семьёй. Кроме неё, у него и не было никого родного; тоска охватила его при мысли, что он потеряет навсегда семью эту; в тяжёлом раздумье ходил он один по саду, забираясь в самые дальние углы его. В ушах его раздавались просьбы Ольги — и он признавал за собой обязанность прийти ей на помощь. Новый план жизни начинал рисоваться в более ясных чертах в его голове. «Я ещё свободен, — выяснилось ему, — я могу посвятить жизнь свою на благо семьи сержанта; это не помешает другим моим планам», — добавил он уверенно.
Сильвестр отдавался новому чувству и новым мыслям со всею подвижностью его натуры, даровитой, но мягкой и неопределившейся. Такие натуры, с влеченьем к добру, быстро создают себе новые планы и поклоняются на время всему, что создали в голове своей, или поддаются вполне чужому влиянию и более твёрдой воле. До сих пор им владели другие; другие выбрали ему призвание почти с детства; когда он не знал ещё жизни — его приучили готовить себя для неба. И он любовался этим небом, живя в мирной семье на малороссийском хуторе, где оно так приветно раскидывало свой купол над роскошно растущими деревьями, над свежими лугами и синими водами. Пока, любуясь природой, он считал, что она, отделив его от шумной суеты остального мира, всё свободнее возносила к небу, — между тем живая жизнь всё более опутывала его, всё теплее проникала в него и пускала крепкие корни. Он должен был сказать себе, что уже давно живёт под влиянием Ольги и разделил её живые чувства, глубокие и всегда сдержанные, но проявлявшиеся для него в тихой улыбке и долгих взглядах. Сильвестр понял приходившее к нему счастие и вспомнил слова Барановского. Он начал обдумывать новую жизнь, ему представлялась прелесть призвания преподавателя; разве он не возвысит ум учеников своих, передавая им разум древних авторов, изучая с ними литературу и философию? Смышлёные и бойкие товарищи Сильвестра по академии говорили недаром о нём, что «мудрый Сильвестр стоял на распутье».
Прошло несколько дней, он был озабочен, но не избегал Ольги, не отходил от неё, помогая ей в хозяйственных занятиях.