ь её в Петербурге мало приносила ей удовольствия за последнее время. Балы и танцы начинали наскучивать ей. Свиданья с сестрой были редки и то проходили в том, что Ольга беседовала о суете и греховности жизни мирской и порицала всё, что занимало Анну. Анна смотрела на Ольгу, как на больную, впавшую в меланхолию, и боялась заразиться её взглядами на жизнь. «Право, она и на меня тоску нагоняет, и самой приходит мысль от всего отказаться, особенно теперь, когда при твоей болезни дома у нас невесело», — говорила Анна мужу. При таких обстоятельствах она почти обрадовалась, когда генерал предложил ей провести лето в деревне у тётки. Она надеялась, что это поможет здоровью мужа и здоровью ребёнка; девочка её часто болела от сырой весны в Петербурге. Она была искренно привязана к ребёнку и к мужу, несмотря на то что генерал, муж её, был почти вдвое старше её; в семейных привязанностях обнаруживалась лучшая сторона Анны, легкомысленной, но сердечной и мягкой. Она ценила его добрые качества и заботливость о ней.
— Когда же мы едем в деревню? — спросила она генерала, когда они сидели вдвоём за утренним чаем в своей уютной столовой.
— Тётушка вышлет нам лошадей в конце мая, недели через три; она же вышлет и денег на это путешествие; иначе… нам трудно будет справиться.
— Так у тебя недостаёт денег? — спросила удивлённая Анна.
— Надо сказать тебе всю правду, душа моя, что у нас уже давно большой недостаток в деньгах. В деревне были неурожаи, подошли плохие года, и другие были неудачи по хозяйству. Мы в последние годы так мало получали денег из деревни от тётки, что должны были войти в долги, чтоб не изменять свой образ жизни. Теперь я решаюсь признаться тебе, потому что я часто боялся, чтоб все эти вести не дошли до тебя стороною.
— Так вы лучше бы сделали, если бы давно сказали мне обо всём! — проговорила Анна с горячностью. — Я бы не тратила денег попусту, и давно мы могли уехать в деревню. Удивляюсь, что вы всё скрывали от меня! А я не могла придумать, что за причина тому, что вы давно ходите пасмурным! В какое положение вы меня ставили! Вы позволяли мне проматывать ваше состояние и не остановили меня хоть бы одним словом! Как обидно, что вы поступали со мной таким манером! Что же вы думали обо мне?..
— Тут нет ничего обидного, ровно ничего! — уговаривал генерал жену. — Молодость всегда любит повеселиться, неужели я должен был жалеть денег! Да и долог ли век наш? Я человек военный, нынче жив, завтра убьют меня в армии, — так стоило ли беречь деньги?..
— Нет, уже это не молодость причиною, это была бы глупость моя, проматывать ваше! Да и нечестно! — горячилась Анна, принимаясь плакать. — Мои деньги у отца не тронуты, возьмите моё приданое, заплатите долги…
— С какой стати буду я тратить ваше добро? Вы ещё так молоды, вам ещё долго жить впереди, — с чем же вы тогда останетесь? Я ваше берегу.
— А своё бросаете для меня! Что обо мне другие говорить будут! Что я безумная, что я трачу ваше состояние на свои прихоти! — Анна закончила свою горячую речь слезами и всхлипываньем.
Генерал зашагал по комнате, озадаченный, не зная, чем унять этот припадок женской слезливости. Недаром и боялся он этого объяснения, но и ожидал такого взрыва, — только, правда, он не ожидал, что взрыв этот будет выходить из других соображений и другого источника. Он вызван был деликатностью и честным чувством Анны, не желавшей пользоваться легкомысленно его имуществом; взрыв этот обнаружил её гордость и щекотливость в этом отношении. Это нравилось генералу, это была новая хорошая сторона в жене его; но всё же это кончилось слезами, которых он не любил, и он тем более жалел плачущую Анну, что уважал причину её слёз. Несколько раз пройдя по всему дому, измерив зал своими шагами, генерал направился обычным путём в детскую и вернулся оттуда с ребёнком на руках. Он не придумал ничего нового, — это было всегдашнее его оружие: «Анна! Возьми, пожалуйста, девочку; она потянулась ко мне на руки, а держать её я не умею! Кажется, и она собирается плакать…»
— Ты напрасно разбудил её, — сказала Анна, приостанавливая слёзы.
Муж между тем смотрел на неё пытливым взглядом своих мягких серых глаз, желая угадать, удастся ли на этот раз манёвр его? Кажется, он удаётся… Она уже начала говорить с ним на ты, это был признак миновавшей тучи: вот жена отёрла глаза платком и протянула руки к ребёнку.
— Возьми, возьми её! Славная девчонка какая! — говорил генерал, передавая ребёнка, краснощёкую девочку с густыми бровями отца.
— Славная девочка, — согласилась Анна, — а всё же глупо было скрывать и болеть! — прибавила она, уже примирённая.
— Так решено все; едем в деревню, покончив тут все дела! — заговорил генерал бодро. — Ну, прощай, пока, — прибавил он, целуя Анну в щёку. — Иду за отпуском в канцелярию.
— Я сегодня же буду укладывать вещи, — проговорила Анна, вставая и унося полусонного ребёнка.
Супруги разошлись примирённые на этот раз. Генерал ушёл с облегчённым сердцем, после исповеди. Он отправился взять свои бумаги в канцелярию Военной коллегии. Дорогой он обдумывал и о путешествии в дальнюю деревню, и как примется он поправлять хозяйство. Он думал и о том, нельзя ли будет после продлить свой отпуск ещё на год и более?..
Несколько недель прошло в сборах в далёкий путь, прощались с знакомыми и родными. Путешествия совершались так трудно в те времена и так медленно; они были так небезопасны, что, расставаясь на полгода, люди прощались друг с другом со слезами, будто им не суждено уже было свидеться. Даже Ольга прослезилась, прощаясь с Анной, надевая ей на шею маленький образ как напутственное благословение. Она сообщила Анне при расставании, что ей обещали выхлопотать позволение постричься через год или два ради её болезненного состояния. «Ты поймёшь, какая это радость для меня — не ждать этой церемонии целых десять лет!» — сказала при этом Ольга.
С пожеланием счастливого пути от всех родных и знакомых выехало семейство генерала Глыбина из Петербурга. Путешествие шло скучно и медленно, на своих лошадях, с отдыхами и кормлением. Единственным развлечением в дороге была для Анны их маленькая девочка; она начинала узнавать их и улыбаться. Старого генерала, привыкшего к долгим, скучным походам, не так томило это путешествие и дорога по однообразной лесистой местности между Москвой и Петербургом. В Москве они останавливались на одни сутки, они торопились в деревню, на место, и избегали лишних трат. Чем ближе подъезжали они к вотчине старого генерала, тем нетерпеливее желал он поскорей взглянуть на неё, на место, где он родился и провёл детство. Уже более десяти лет нога его не была в этом имении, которым тётка заведовала как старшая в роде из немногих оставшихся у него родных.
Все имения вокруг находились также в управлении женщин или очень престарелых отставных военных, не способных продолжать службу. Ещё находившийся в силе закон Петра I требовал, чтобы дворянин всю жизнь проводил на службе; дворяне поступали на службу в полк с самого раннего возраста и оставались до тех пор, пока позволяли силы и здоровье. Иногда в шестнадцатилетнем возрасте они получали отсрочку для окончания своего образования; случалось, что с десяти лет мальчик записывался на службу, находился в полку при отце и делал с ним все походы, возвращаясь к матери, если ему случалось потерять отца и осиротеть. В деревнях дети воспитывались у матерей очень незатейливо, да и трудно было приискать возможность к хорошему воспитанию и обучению по недостатку в знающих учителях. Грамоте учил их пономарь, находившийся при деревенской церкви. Ученье шло трудно, неуспешно; пономарь, желая подвинуть дело, лучшим средством считал не терять времени и держал детей за азбукою целый день, прибегая к розгам, если они позволяли себе оставить книгу, чтобы побегать немного около дома.
Иная семья отсылала сына своего к родным или соседям, заслышав, что у них в доме был учитель, немец или француз. Ребёнок оставался в чужом доме без присмотра; иногда он даже ничему не учился, привыкал к праздности, вырастая, шатался по околотку и проделывал всякие проказы, пока его похождения не доходили до слуха родителей. Хорошо, если родители находили случай пристроить избалованного сынка в Шляхетский корпус в Петербурге или в Школу Заиконо-Спасской академии в Москве. В провинциях ни школ, ни гимназий не существовало, кой-где учреждались духовные семинарии, в которые охотно помещали детей своих жившие по деревням дворяне. Учителей было мало и в столицах; и там появлялись учителя с старыми приёмами в преподавании, каждый учил по-своему, не имея правильной системы. Так трудно было найти средство к образованию, пользу которого начинали понимать как пользу практическую, помогающую в жизни; но не было, однако, заботы о нравственном развитии личности. В деревнях было безлюдно, всюду бросалась в глаза запустелость; в домах дворян оставались жёны с малыми детьми или престарелые родственники служивших на военной службе. На стариках этих лежала обязанность заботиться об имуществе и доставлять служащим средства к жизни в полку, добывая их трудами крестьян и своими хлопотами. Так тётка генерала Глыбина, госпожа Каверина, десять лет силилась хозяйничать и извлекать как можно более дохода из имения своего племянника — гвардейца, но в последние годы не достигала желанной цели. Она терпела постоянные неудачи: то неурожай, то кражи и поджоги, эпидемически распространившиеся по всему краю, так как везде бродили толпы беглых, проживавших в окрестности. Неудачи повлияли на характер госпожи Кавериной. Её письма к генералу были полны жалоб, она порицала и новые порядки, и всё на свете. Она жаловалась на мотовство племянника, которое замечала со времени его женитьбы, и приписывала это влиянию жены его, которая, по её мнению, по всей вероятности, была модница и ветреница. По этим письмам генерал наш предвидел, какие столкновения могли произойти в тихой деревенской жизни между его тёткой и женою; он уже дорогой приготовлял Анну к тому, какого рода взгляды и привычки она найдёт у его тётки, и старался внушить ей снисходительность к её выходкам, убеждая, что, при всей грубости их, они клонятся к тому, чтобы улучшить их состояние, и вытекают из желания им добра. Анне наскучила дорога, она рада была поскорей поселиться в деревне и готова была примириться со всеми слабостями тётки генерала; ведь уживалась же она с Афимьей Тимофеевной. Хотя это могло быть скучно, но зато все хозяйственные хлопоты не падали на Анну. Так раздумывала Анна, всё ближе подъезжая к деревне, видневшейся в полях, в стороне от дороги. Деревня разбросалась невдалеке от пруда, обсаженного ивами; позади усадьбы помещика виднелась густая зелень сада.