очти своим человеком.
В ермолке, в четырехугольной накидке с вырезом для шеи, с мотающимися внизу арбе-каифес, я сидел молча. Не только потому, что невероятно стеснялся: я ведь по-польски знал всего несколько слов. Не сразу смог я прикоснуться к трефной гойской еде. Хозяева меня ободряли, добродушно посмеиваясь. Трудней всего было, конечно, проглотить свинину. Господь наш, элохейну, прости мне, блудному сыну, который первым из рода Мессингов опоганил свой рот этой нечистой едой!
Когда цирк стал собираться в путь, я прямо впал в отчаяние. Впервые я приобрел друзей и сразу же терял их. Я проворочался всю ночь, а под утро взял свой тефилим для утренней молитвы, завязал в узел краюху хлеба и луковицу и вышел из спящего еще местечка по направлению на Гроец. Отойдя шесть-семь верст, я сел на бугорок у дороги. Вскоре раздался топот копыт и громыхание фургонов. Когда они поровнялись со мной, пан Кордонек увидел мою зареванную физиономию, он натянул вожжи и произнес: “Тпру-у!” Потом немного подумал — и не говоря ни слова, показал большим пальцем назад, на фургон… Залезай, мол! Так началась моя артистическая карьера.
За оказанную мне доброту я изо всех сил старался быть полезным членом труппы. Преодолев страх, я научился обхаживать и запрягать лошадей и ходить за другими животными. Пейсы свои я обрезал и напялил на себя что-то вроде ливреи. Нашлась для меня и обувь.
Я был хилым малым, и хотя уже вкусил премудрости Талмуда и мог кое-как комментировать Мишну и Гемару, но к жизни был еще не очень приспособлен, — в особенности к цирковой. Но со временем я научился стоять на руках, ходить колесом и даже крутить солнце на турнике, делать сальто-мортале. Я мог даже выступить клоуном у ковра. Первый мой самостоятельный номер был с осликом: я пытался его оседлать, а он меня сбрасывал и волочил по манежу. В другом номере меня преследовал козел, а обезьянка дергала за уши.
Кордонки относились ко мне как к члену семьи, и я не жалел, что ушел из штетеле (местечко. — Б. С.). В свободное время мама Кордонкова обучала своих дочек и меня польскому языку и грамоте. Папа Кордонек показывал мне секреты иллюзионистских трюков. Моя невзрачность и невесомость очень подходили для факирских выступлений. Я научился ложиться на утыканную гвоздями доску, глотать шпагу, поглотать и извергать огонь…
Я тогда действительно радовался жизни, как птица, вырвавшаяся из клетки. Может быть, это и были самые лучшие годы моей жизни. Я потом уже никогда не мог без волнения смотреть на бродячие цирки, встречая их на своем пути».
По Шенфельду получается, что главным событием, заставившим Мессинга покинуть родной дом, стало не разочарование в религии, а смерть матери, которая, в отличие от сурового отца, относилась к нему с заботой и лаской. Мессинг в мемуарах с нежностью вспоминает мать: «Отец не баловал нас, детей, лаской и нежностью. Я помню ласковые руки матери и жесткую, беспощадную руку отца. Он не стеснялся задать любому из нас самую беспощадную трепку». О судьбе своих родителей и братьев он пишет очень скупо: «Отец, братья, все родственники погибли в Майданеке, в варшавском гетто в годы, когда фашизм объявил войну человечеству. Мать, к счастью, умерла раньше от разрыва сердца. И у меня не осталось даже фотокарточки от тех лет жизни… Ни отца… ни матери… ни братьев…»
Бросается в глаза, что в мемуарах Мессинг ничего не говорит о том, что именно смерть матери побудила его уйти из дома. Наоборот, из его мемуаров создается впечатление, что смерть матери хотя и произошла до начала Второй мировой войны, но случилась значительное время спустя после того, как ее сын стал выступать в цирке (или, что более вероятно, в кабаре и на эстраде, где обычно и демонстрировались психологические опыты). Точную дату смерти матери Мессинг не приводит. Можно быть уверенным лишь в том, что это печальное событие случилось до начала войны. Однако он нигде не упоминает, что именно смерть матери побудила его уйти из дома, а скрывать такой важный мотив ему, казалось бы, не было никакого смысла. Вполне возможно, что Мессинг до осени 1939 года вообще не покидал родного дома, хотя в 1920—1930-е годы большую часть времени проводил на гастролях. Что же касается выступлений Мессинга в качестве акробата, то это внушает большие сомнения. Никаких акробатических способностей в СССР Мессинг не демонстрировал, хотя способностью к каталепсии он, возможно, и обладал.
По признанию Мессинга, будто бы сделанному в тюрьме Шенфельду, цирк Кордонека в теплое время года гастролировал только по русской Польше, которую тогда называли Привислинским краем, и нигде за границей ему бывать не довелось. Более того, цирк Кордонека никогда не бывал и в остальной части Российской империи. В семье циркачей Вольф якобы выучил польский разговорный язык и худо-бедно научился читать и писать по-польски.
Можно не сомневаться в том, что вся история с Кордонеками выдумана Шенфельдом с начала и до конца. По всей видимости, Антона Кордонека Шенфельд придумал в качестве пародии на главного теоретика спиритизма, малоизвестного французского писателя маркиза Ривайля, в качестве спирита выступавшего под псевдонимом Алан Кардек (1804–1869). Его книги были переведены на все европейские языки. Например, «Книга медиумов», написанная Кардеком, была издана в Петербурге в 1904 году. Но то, что до войны Мессинг не покидал пределы Польши со своими психологическими опытами, кажется весьма вероятным. Сказывался языковой барьер — ведь представления шли на польском языке, которым, очевидно, Мессинг в достаточной мере владел. Но прилично овладел он им, скорее всего, не в семействе мифического Кордонека, а во время службы в польской армии, которой ему вряд ли удалось избежать.
По утверждению Шенфельда, после начала Первой мировой войны молодых Кордонеков мобилизовали в императорскую армию и цирковые гастроли прекратились. Но в родных пенатах Вольф, познавший прелесть бродячей жизни, долго не засиделся. Он отправился в Варшаву искать антрепренера-посредника Кобака, которого порекомендовал ему Кордонек. Тот использовал его в качестве факира. Мессингу также пришлось лежать в стеклянном гробу, изображая человека, который будто бы голодает сорок дней. Выступал он также вместе с лилипутами, великанами и бородатыми женщинами.
Вероятно, таким образом Шенфельд спародировал рассказ Мессинга в мемуарах о том, как он выступал в берлинском паноптикуме. В мемуарах Мессинг также утверждал, что свою цирковую карьеру начал с роли оживающего мертвеца в паноптикуме, затем освоил амплуа факира, а уже с 1915 года стал выступать с психологическими опытами. Мессинг утверждал, что активно занимался самообразованием и даже работал в университете: «В Берлине в те годы я посещал частных учителей и занимался с ними общеобразовательными предметами. Особенно интересовала меня психология. Поэтому позже я длительное время работал в Виленском университете на кафедре психологии, стремясь разобраться в сути и своих собственных способностей. Помню моих учителей и коллег — профессоров Владычко, Кульбышевского, Орловского, Регенсбурга и других… Систематического образования мне получить так и не удалось, но я внимательно слежу за развитием современной науки, в курсе современной политической жизни мира, интересуюсь русской и польской литературой. Знаю русский, польский, немецкий, древнееврейский… Читаю на этих языках и продолжаю пополнять свои знания, насколько позволяют мне мои силы».
Перечень языков, который приводит в мемуарах Мессинг, достаточно характерен. Раз он владел ивритом, то, скорее всего, успел закончить не только хедер, но и иешибот, где этот язык изучали весьма тщательно. Не вызывает сомнения также, что он достаточно хорошо владел немецким, диалектом которого является идиш, равно как и польским, поскольку прожил в Польше первые сорок лет своей жизни. Достаточно быстро Мессинг освоил и русский язык. В первые месяцы своего пребывания в СССР он гастролировал в Западной Белоруссии, ранее входившей в состав Польши; там практически все население знало польский язык. Но уже в середине 1940 года он гастролировал в Минске, Гомеле и других городах Восточной Белоруссии, где население польского языка не знало и выступать надо было на русском. Белорусского языка Мессинг не знал, к тому же перед войной этот язык в Восточной Белоруссии все более вытеснялся русским.
А вот то, что никаких европейских языков, кроме немецкого и польского, Мессинг в мемуарах не назвал, полностью развенчивает миф о его всемирной известности в межвоенный период. Ведь для того, чтобы гастролировать по всей Европе, Америке и Индии, надо было, кроме немецкого и польского, более или менее свободно владеть как минимум английским, французским и испанским языками. Искусство телепатии, которым будто бы владел Мессинг, предполагало умение читать мысли на языке той страны, где проходило выступление. Вероятно, незнание основных европейских языков стало главным препятствием для того, чтобы известность Мессинга в межвоенный период вышла за пределы Польши. Можно предположить, что отсутствие светского образования хотя бы на уровне полной средней школы (гимназии) препятствовало изучению европейских языков. Да и способности к языкам, как и вообще способности за пределами его дара, у Мессинга были весьма средними. К тому же ни на одном языке Мессинг не смог избавиться от сильного еврейского акцента, что также не способствовало росту популярности артиста. Может быть, по этой причине он не выступал даже в соседней Германии. А по своим языковым возможностям Мессинг мог гастролировать, кроме Польши, только в Германии, Австрии и Швейцарии. Однако, кроме утверждений, содержащихся в воспоминаниях Мессинга, нет никаких данных о том, что он действительно когда-либо бывал в названных странах. Что же касается советского периода жизни Мессинга, то здесь сыграло свою роль то, что для советской жизни, бедной на развлечения, его феномен был явлением уникальным и совершенно неординарным. Поэтому благодарные советские зрители готовы были простить своему кумиру и ярко выраженный акцент, и не слишком твердое, на первых порах, владение русским языком.