— У меня нет к нему ненависти.
Я испугался — ах, какой прокол! Я же не спрашивал о ненависти вслух. Хорошо, замнем.
— Ты полагаешь, что стоит тому человеку добраться до твоих денег, и ты останешься гол как сокол?
— Нет. Отец так распределил вклад, что до тридцати пяти лет я могу снять одновременно только твердо назначенную сумму. Она велика, но это мизер по сравнению с общим состоянием.
— Кто следит за исполнением этого условия?
— Душеприказчиками отца являются его друзья по Дюссельдорфу Людвиг фон Маендорф и банкир Ялмар Шахт.
Я поперхнулся.
Вот он, момент истины!!
Я едва сумел прикурить от зажженной спички — руки дрожали. Человеку, проживавшему в Германии после Первой войны, не надо было объяснять, кто такой Ялмар Шахт.[76] Стало ясно, какие ставки на кону. Я знал немцев — перед человеком, чьим душеприказчиком является Шахт, откроются многие двери, в том числе и на самом верху. Они не хотят терять такую возможность. Они все равно отправят Еско в Швейцарию, но Лаврентию Павловичу нужна подстраховка. Если этот молодчик сбежит, он свалит вину и на меня тоже. Одним выстрелом убьет двух зайцев! Лаврентий Павлович крепко повяжет меня неудачей. Ловок, черт!
— Это Шахт настаивает, — спросил я, — чтобы липовый фон Шеель отправился в Швейцарию и снял деньги?
Еско кивнул.
— Да, у моего визави есть примерно месяц, может, чуть больше. Я дал согласие отправиться в Швейцарию.
Каков нахал! Он дал согласие!.. Я бы тоже дал согласие. Надеется сбежать? Нет, что-то не так. Он был искренен, когда признался, что не хочет гадить.
Я еще раз лихорадочно прикинул условие задачи. Она была составлена таким образом, что Мессинг ни при каком раскладе не мог выйти сухим из воды. В случае измены Шееля, мне придется телом искупать вину. Если я угадал, это еще сильнее обострит страхи наркома по отношению к ненароком свалившемуся ему на голову экстрасенсу. Точный прогноз лишь на короткое время поможет мне сохранить относительную свободу рук. Пока у Берии слишком много других забот.
Молодой человек с интересом разглядывал меня.
Я никак не мог отыскать решение, не было даже зацепки, что решение существует. Молодой Шеель был неплохой парень, но где гарантия, что, оказавшись в Швейцарии, он не даст деру. С другой стороны, ему хватало соображалки понять, что на той стороне его тоже вряд ли ждут с распростертыми объятьями. Рассчитывать, что соотечественники позволят свободно распоряжаться отцовским наследством — это уверовать в худший из «измов». Это было сверхглупостью! Красные тут же подбросят такой компромат, что ему не отвертеться.
Нашу беседу прервал скрип открываемой двери. Меня попросили выйти и сразу провели в кабинет Берии, где находился Трущев и неизвестный мне генерал. Он был в армейской форме.
Генерал в отличие от наркома представился.
— Алексей Павлович. Я слыхал, вы родом из Польши?
— Так точно, товарищ генерал.
— Вольф Григорьевич, у нас в стране под руководством генерала Андерса организуются польские части. Неплохо, если вы выступите перед ними, расскажете на родном языке о тайнах человеческой психики, о необходимости совместной борьбы с фашизмом.
— Я всегда готов, товарищ генерал.
— Вот и хорошо.
Берия постучал карандашом.
— Ближе к делу, — и, обратившись ко мне, пообещал. — С вами свяжутся по этому вопросу.
Затем нарком поставил вопрос ребром.
— Что ви, Мессинг, можете сказат, о подследственном? Ему можно верит?
Я ответил честно.
— Не могу сказать наверняка, Лаврентий Павлович.
— То есть как не можете сказат?! Хотите увильнуть от ответственности? Не вийдет, Мессинг!
Алексей Павлович унял расходившегося наркома.
— Подождите, Лаврентий Павлович. Зачем пугать нашего гостя. Скажите, Вольф Григорьевич, как настроен ваш подопечный?
«Мой подопечный! — отметил я про себя. — Ишь, как завернул. Этот генерал еще тот крокодил, почище Берии. Призывать поляков воевать на стороне пшеклентых москалей?! Куда хватил!»
Вслух я отрапортовал.
— Подопечный настроен просоветски. Он готов помочь, но я бы не стал прогнозировать поступки того или иного человека исключительно на основе его мыслеобразов. Нужны более серьезные зацепки. В нашем случае я их не нашел, только общие рассуждения, фантазии, уверенность в правоте нашего дела.
— Действительно, — согласился генерал. — Этого мало. Что вы посоветуете?
— Немного подождать.
— Мессинг, ви соображаете, что говорите! — воскликнул Берия. — Дело на контроле Ставки, вы понимаете, что это означает?
— Нет, — признался я.
Алексей Павлович вновь пришел мне на помощь.
— И слава Богу! Не надо впутывать гостя в наши дела. Сколько прикажете ждать?
Я замешкался.
— Н-не знаю. День, неделю, месяц.
— Это слишком долго.
В этот момент в разговор вновь вмешался Берия.
— Послушайте, Мессинг, предупреждаю — вы не выйдете отсюда, пока не дадите четкий и определенный ответ, можем ли мы доверять Шеелю или нет.
— Как это? — удивился я.
— Вот так. Запрем вас в камеру. Посидите, подумаете. Глядишь, что-нибуд придумаете.
Затем он обратился в Трущеву.
— Это и тебя касается, Николай Михайлович.
— Так точно, товарищ нарком.
— Запомните, Мессинг, времени у нас в обрез.
Я ответил.
— Так точно, товарищ нарком.
Когда мы добрались до кабинета Трущева, светало. Николай Михайлович, подойдя к окну, так и объявил:
— Светает.
Я, уставший донельзя, пристроился на стуле и, подчиняясь команде капитана госбезопасности, бросил взгляд в окно. За стеклами расплывался скудный февральский рассвет. Дома угадывались смутно, будто нарисованные пастелью. Суровая правда окончательно добила меня. Я люблю живопись, люблю драгоценные камни. Они скрашивают мне присутствие на этом свете, но все-таки и на этом свете экстрасенсу надо позволить отдохнуть.
Трущев подсел ко мне и спросил.
— Полагаю, вам ясен смысл операции?
Я кивнул. В голове у него мелькнуло недоговоренное слово — «Близнец».
— Надеюсь, Вольф Григорьевич, вам также ясно, что в случае провала вас ждут не лучшие времена?
— А вас, Николай Михайлович?
Он улыбнулся.
— Меня расстреляют, а от вас попытаются добиться правды.
— Это страшно?
— Намного. Я хочу помочь вам. Прежде всего…
— Не распускать язык?
Трущев наморщил переносицу.
— Причем здесь язык? Язык — это пустое. Прежде всего, вам надо собраться с силами. Ложитесь на койку в комнате отдыха. Я пока поработаю. Только скажите, не пустышку ли мы гоним?
— Нет, Николай Михайлович. Шеель — крепкий, по-своему честный парень. К тому по своему умственному развитию он многим даст фору. Если Шеель даст согласие, сдержит слово. Он на перепутье…
— Вы считаете, игра имеет смысл?
— Безусловно. Поверьте, Николай Михайлович, я понимаю, где замешан Шахт, отступления быть не может, но Еско можно было бы поверить. Проблема в том, что вера вас не устраивает.
— Конечно. Нам надо знать.
— Именно так. Решение существует, иначе я не стал бы работать. А сейчас мне надо немного поспать.
— Спите, Вольф Григорьевич. А я пока поработаю.
— У вас много дел?
— Выше головы.
— И даже под угрозой расстрела?..
Он пожал плечами.
Такие дела, ребята.
Мне снилась Ханни. Это был необыкновенно сладостный сон, с объятьями, с поцелуями, со слезами. С абрисом бледнеющего лица… Это воспоминание сменило мелькнувшее во время разговора с Шеелем женское личико.
От неожиданности я рывком сел на жесткой солдатской кровати.
Крикнул.
— Николай Михайлович!
Капитан госбезопасности заглянул в проем двери.
— Слушаю, Вольф Григорьевич.
— Необходимо срочно раздобыть фотографии всех девушек, с которыми учился Шеель. В школе, в институте. Надо поговорить с одноклассниками, с институтскими друзьями. Может, кто-то вспомнит — была ли у Еско девушка? Надежда слабая, но это единственный шанс.
— Недели на две работы, — оценил Трущев. — А результат?
— Мне нужны фотографии. Я узнаю, мне только нужны фото.
Как они крутились в НКВД, не могу сказать, только на исходе третьего дня в кабинет Трущева доставили множество фотографий. Мне, отоспавшемуся в камере, не составило труда идентифицировать одну из девиц.
План действий сложился на ходу. Тамара Петровна Сорокина, сокурсница Шееля, в ноябре сорок первого окончила курсы медсестер и сейчас служила в полевом госпитале на Западном направлении. Там в районе Ржева велись тяжелейшие бои.
У Тамары оказался маленький сын, отец неизвестен.
Я взглянул на Николая Михайловича.
— Это жестоко!
— Ну-ну, Вольф Григорьевич, не будем распускать нюни, — улыбнулся капитан госбезопасности.
Я едва не возненавидел его за эту улыбку.
Позже, разрабатывая план встречи, Трущев предложил организовать ее в полевых условиях — во фронтовом госпитале, где служила Тамара. Заодно провезти Шееля по местам недавних боев и освобожденным населенным пунктам.
Из-под небес подтверждаю — Мессинг ни о чем не жалеет. Да, он поддался «изму» ненависти, но это была моя ненависть, осознанная и толкающая в бой, так что не «измам» учить его, как относиться к последователям Шикльгрубера.
В моем присутствии Трущев предъявил фотографию Сорокиной Алексу-Еско. У того ни единая жилочка на лице не дрогнула, но разве от Мессинга скроешь удар, который испытал молодой человек.
— Еско… — я не выдержал и вступил в разговор.
Шеель с ненавистью глянул на меня.
Пауза.
Ненависть сменилась волчьей тоской.
— Еско, — продолжил я. — Судьба любимой женщины в твоих руках.
Трущев добавил.
— А также судьба вашего сына.
Эта новость добила Еско. Он, теряя сознание, сполз со стула.