Куда еще Вольф мог выехать?
Либо в Германию, либо в Советскую Россию. В Чехословакию или за море путь тоже был заказан, так как господин Вайскруфт не заплатил ни гроша за сеансы Мессинга. Он остался гол как сокол, однако в суд обращаться не стал. По непроверенным данным, Вилли в ту пору очень нуждался в деньгах. Страховое общество обанкротилось, начальство интересовалось, каким образом суперагент Коминтерна сумел так ловко выскользнуть из-под его наблюдения, фюрер припомнил ему обещание приручить гаденыша и убедить его послужить Германии.
Карьера Вилли пошла под откос.
Для Вольфа же наступили смутные, малодоходные времена. Он благоразумно старался не высовываться, гастролировал по провинции, дожидаясь, когда судьба, обещавшая ему долгую и интересную жизнь, спасла бы его, оказавшегося в воде во время переправы через широкую быструю реку.
Часть III. Страна мечты
Чумой нашего времени является ирония. Ирония безжалостна, бесчеловечна, пуста, лишена способности творить. Она превращает человека в надменного скота, считающего допустимым оскорблять невинных, терзать слабых, насмехаться над мудрыми.
Идеи порождают товарищей, путешествия – друзей, власть – исполнителей, «измы» – рабов.
Глава I
Гром, грянувший над планетой, застал Мессинга в мелком провинциальном городишке неподалеку от Люблина. Это случилось 1 сентября 1939 года, в пять часов утра (4 часа 45 минут).
Местная газета, как это часто бывает, писала о чем угодно, только не о начале войны, поэтому в первые часы общество питалось исключительно радостными слухами. На улицах только и разговоров было о попытке немцев откусить Поморье, извечный кусок Речи Посполитой, и о том, как они получили «по зубьям». Паньство с восторгом обсуждало обещание маршала Рыдз-Смиглы[46] через пару недель напоить польских коней в Шпрее. Только к вечеру, когда в местечко доставили варшавские газеты, открылась подлинная картина катастрофы.
Ознакомившись с положением дел на фронте, Вольф потерял дар речи. С толпой беженцев, спасавшихся от вторжения, он бросился на восток. О причинах шока, испытанного Мессингом, пока умолчим, как умолчим о том, как на третий или четвертый день войны, добравшись до Брест-Литовска и увидев посты польской жандармерии на полграничном мосту, он оторопел и несколько дней томился на левом берегу Буга. Как несколько раз подходил к мосту и не решался перейти на другой – советский – берег. Мессинг не в силах объяснить, почему его бросало в дрожь от одной только мысли о необходимости предъявить документы.
Поведение Вольфа иначе как безумным не назовешь, но что вы хотите от человека, оказавшегося между двух огней, умеющего возводить страх в невычисляемую для обычного разумного существа степень. Человека, который свихнулся на мысли, что немцы предприняли вторжение с единственной целью схватить такого ничтожного вундермана, каким был Вольф Мессинг, посмевшего отказаться присягнуть на верность громыхавшему по всей Европе фашистскому «изму» и, более того, осмелившегося дать деру от его земного воплощения. Это маниакальное наваждение день и ночь преследовало Мессинга, и, если прибавить неотвязно добивавшие его картины круглосуточно дымящих печей, в которых сжигали трупы человеческих существ, может быть, кто-нибудь поймет горемыку, посочувствует ему.
Мессинга преследовали беспросветно-темные провалы распахнутых товарных вагонов, через которые на платформы сыпались груды людей – их сбивали в толпы и гнали сквозь зевы угловатых, очерченных в виде двух соединявшихся виселиц ворот. Над воротами вздымались издевательские надписи, напоминающие, что «труд делает свободным» или «каждому свое».
Его донимали отверстые пасти рвов, чье чрево заполнялось телами моих несчастных соотечественников вперемешку с тысячами гоев. При этом палачи воистину не разбирали, кто иудей, кто эллин, а кто славянин. Каждый получал аккуратную дырку в затылок. Вольфа выворачивало наизнанку от картин бушующего, вырвавшегося из-за горизонта тайны пламени, уничтожавшего целые города, и неважно – был ли это Сталинград или Гамбург, Дрезден или Смоленск. Огонь объял землю, и этот огонь люди развели собственными руками – точнее, руками всего лишь одного человека, старого знакомца Адди.
Все эти дни Вольф находился под нестерпимым гнетом голосов, требующих «примкнуть», «влиться», «защитить», «отстоять» и так далее, но в те дни ему более, чем когда бы то ни было, стало ясно, куда влекут зовущие, какого цвета флагами они подманивают непосвященных.
Их знамена были пропитаны кровью невинных.
Даже спустя двадцать лет, получив советский паспорт, поселившись в четырнадцатиэтажном доме возле московского Садового кольца, растворившись в небесной лазури, Вольф Мессинг бы никогда не признался в немыслимом для сознательного строителя коммунизма ужасе. Дело даже не злополучной подписке о неразглашении, которую ему пришлось заполнить в Ташкентском НКВД. Трудно пересчитать, на скольких подобных документах стоит его подпись. Куда более Мессига смущало другое обстоятельство – чем он может обосновать этот страх с научной точки зрения? Тем, что Гитлер и Сталин договорились выдать друг другу политических врагов и по окрестностям ходили слухи, будто на станции Брест-сортировочный состав с немецкими коммунистами, отправляемыми в Германию, уже поменял железнодорожные оси? Тем, что был уверен: любая проверка документов закончится для него посадкой в этот состав?[47]
Хвастунов, пренебрегающий советами, доносящимися с небес, относит такого рода соображения к смехотворным, изжившим себя предрассудкам. Он утверждает: вы сгущаете краски, ведь наряду со скверным в то время было много хорошего. Он демагогически заявляет: истина в согласии.
Не в пренебрежении, не в умолчании, не в клятвах и заверениях, не в оскорблении всех и вся, но в умелом увязывании всего и вся в некий подвижный конгломерат, называемый «живой жизнью»
Это был сентябрь тридцать девятого года, начало войны. Немцы после двухдневных боев сумели захватить Брест, затем штурмом взяли Брестскую крепость, защищаемую польским гарнизоном под командованием отставного генерала Константина Плисовского, и теперь поджидали «освободителей», приближавшихся к Бресту с востока.
Хочется напомнить о нескольких бессонных ночах, когда Мессинг, прислушиваясь к артиллерийской канонаде, в поисках спасения метался между Гитлером и Сталиным. Пусть первый – враг, но он уже имел с ним дело. Он имел надежду быть прощенным. Вольф готов был покаяться, поклониться «изму», зовущему за горизонт тайны. Об этом горько вспоминать, но вспомнить необходимо, потому это была даже не соломинка, это была смертельно опасная глупость.
Но кем был второй?
Разве Мессинг мог быть спокоен за свою безопасность, зная, что Сталин обещал выдать фюреру всех, кто так или иначе досадил другу Гитлеру? Вольф был уверен, что в этом списке ему было отведено одно из первых мест. Если кому-то эта мысль покажется дикой и неизлечимо эгоцентричной, пусть поостережется бросать камни в перепуганного медиума и вспомнит о бревне в собственном глазу и неглупой подсказке: не суди, да не судим будешь.
Хочется напомнить о холодной дождливой ночи в сентябре тридцать девятого года, когда не умеющий плавать Мессинг обнаружил, что его лодка стремительно наполняется водой. Он проклял себя за патологическую непоследовательность – как только стало известно, что немецкие танки переправились через реку и ворвались в Брест, ошеломленный экстрасенс бросился искать лодочника, который согласился бы переправить его на занятый врагом берег. Ему повезло на негодяя-контрабандиста, за немыслимые деньги всучившего несчастному страдальцу дырявую лодку, которая, добравшись до середины реки, начала тонуть. Раз за разом, скороговоркой, судорожно вычерпывая прибывающую воду, Вольф шептал про себя: «Шма Исраэль, Ад-най Элокейну, Ад-най Эхад…» («Слушай, Израиль: Господь – Бог наш; Господь – един»). Но этого Мессингу показалось мало. Вперемешку с призывом к Богу Единому, Богу Израиля, он твердил, обращаясь к его Сыну: «Спаси и сохрани». Не позабыл он и слова, слышанные от одного старика: «Бисмиллахи р-рахмани р-рахим!..» («Во имя Аллаха, милостивого, милосердного…»).
Пытаясь обрести мужество, отыскать силы вычерпывать воду, он на разные лады повторял эти формулы, но более для того, чтобы разбудить свой дар, чем искренне надеясь на божью подмогу. Он взывал к потусторонней, мистической силе: осуши дно лодки, дай силу пройти по воде аки посуху, одним рывком перебрось на землю твердую, землю мощную.
Так совершается падение, так мы оказываемся в объятьях самого страшного «изма», в просторечье именуемого дьяволом, и если бы не крепкая рука красноармейца, схватившего тонувшего отчаявшегося головастика за шиворот, встряхнувшего его, вернувшего к жизни, никто и никогда больше не услышал бы о таком удивительном вундермане, как Вольф Мессинг.
Красноармейский лекарь осмотрел Вольфа. Политрук успокоил. Этот военный с тремя квадратами на петлицах вместо того, чтобы потребовать у Мессинга слипшиеся документы, которые он с готовностью держал в руке, сказал просто:
– Держись, товарищ.
Вольф зарыдал.
Мессинга накормили горячей кашей – пшенной, с салом. Он ел кашу и рыдал. Затем, словно просыпаясь, огляделся вокруг. От трубы полевой кухни тянуло необыкновенно ароматным дымком – там, по-видимому, пекли картошку.
Когда дождь прекратился и выглянуло солнце, Вольфа угостили печеной картошкой. Солнце, как и предсказывал лучший друг Гюнтер Шуббель, светило с восточной стороны, и пока Мессинг добирался до Бреста – шел пешком, просыхая и радуясь жизни, – дар в полном объеме вернулся к нему и подсказал: ты сделал правильный выбор, Вольф. Чтобы ни случилось, держись его.