Руководитель в пенсне, сидевший ближе ко входу, поинтересовался:
– Как же вы ищете их, Мессинг?
Вольфа словно молнией пронзило – Молотов! Вячеслав Михайлович Молотов, нарком иностранных дел.
– Я ориентируюсь на мысли индуктора, товарищ Молотов.
– То есть? – нарком нахмурился и снял ногу с ноги.
– Индуктор дает мне мысленные указания, я их улавливаю. Все очень просто – немного идеомоторики, немного гипноза, и я нахожу предмет.
– Другими словами, вы умеете читать чужие мысли? – подался вперед лысоватый плотный человек, сидевший на другом конце дивана. Позднее Вольфу объяснили, с кем ему посчастливилось повидаться.
С самим Кагановичем!
Мессинг попытался объяснить, что все дело в неосознанном движении мускулов, и ни о каком чтении чужих мыслей речи быть не может, но было поздно. Все присутствующие разом многозначительно глянули в сторону Пономаренко.
Тот заметно побледнел.
Чтобы снять напряжение, Мессинг доложил, что Пантелеймон Кондратьевич прекрасно руководит Советской Белоруссией, однако с точки зрения тайн человеческой психики он не может служить индуктором. Он цельный и решительный человек, в чем Вольф успел убедиться. Он говорит то, что думает и, скорее, сразу укажет, где спрятан предмет, чем будет петлять и лукавить.
Это признание оказалось роковой ошибкой. После этих слов все гости, собравшиеся на даче, замолчали напрочь. Никто не испытывал желания взять на себя роль индуктора и помочь в поисках трубки.
Решительный отказ всех присутствующих в зале поставил Сталина в тупик.
– Даже такой вопрос, как назначение достойного индуктора товарищу Мессингу, вы не можете решить, – укорил он соратников. – Что уж говорить о войне с Финляндией, которую мы просрали благодаря такому негодному стилю руководства, какой вы демонстрируете сейчас.
Эта выволочка не оказала никакого воздействия на членов и кандидатов в члены Политбюро. Каждый из них отчетливо представлял, чем могло грозить ему чтение потаенных мыслей.
Сталин рассердился:
– Что же получается, мне самому придется прятать трубку, а потом с помощью товарища Мессинга искать ее? Это какая-то чепуха, политическая бессмыслица. Лаврентий, ты у нас отвечаешь за тайные мысли, тебе и карты в руки. Помоги товарищу медиуму. Считай мою просьбу партийным поручением.
Напряжение спало. Все засмеялись. Лаврентий снял пенсне, протер стеклышки и, многозначительно усмехнувшись, позволил себе возразить вождю:
– Конечно, поручения партии необходимо выполнять. Но, товарищ Сталин, вряд ли целесообразно использовать меня в качестве индуктора.
– Это почему же? – заинтересовался Сталин.
Неизвестный Лаврентий объяснил:
– Как утверждают свидетели, наш уважаемый гость действительно умеет читать чужие мысли. Они все подписали признания. Боюсь, что после сеанса нам придется изолировать нашего дорогого гостя.
Мессинг воскликнул:
– Я не умею читать чужие мысли!!
– Свидетели утверждают обратное, – возразил Лаврентий Павлович. – А я привык доверять свидетелям, особенно их показаниям.
Вольф растерялся. С таким индуктором ему еще не приходилось работать, тем более демонстрировать психологические опыты с оглядкой на письменные показания свидетелей. Обращаясь к породившему небу, он взмолился: пусть кто-нибудь объяснит, кем является этот въедливый и напористый кавказец и какой пост он занимает? Мессинг вновь с надеждой глянул на белого как лист бумаги Пономаренко. Тот отвел глаза. Следом медиума с головой накрыла волна страха, плеснувшая со стороны всех присутствующих в зале.
Если вы полагаете, что этот страх выражался постукиванием зубов или выступившим холодным потом на лбах, ошибаетесь. Их страх назывался иначе. На общепонятном языке его можно обозначить как «ответственность».
Это один из самых коварных «измов», который только можно выдумать себе на погибель. Поддаваться ему значило окончательно погубить себя. Это Вольф проверил на себе. Эта «сть», как, впрочем, и «принципиальность», предполагает, что ее носитель изначально кому-то что-то должен. Более того, несчастный чаще всего испытывает головокружащую радость оттого, что допустил эту ядовитую жидкость в свое сердце. Отравленный «ответственностью», он полагает, что ему доверили принять участие в каком-то великом и благородном деле. Его страх – это страх радостный, сходный с энтузиазмом, но от этого он не становится менее страхом.
Лазарь Каганович, например, мыслил гулко и отчетливо. Его голова гудела, как небольших размеров колокол, от распиравшего его восхищения изобретательностью вождя. «Что да, то да», – соглашался он, и напористо выражал готовность оправдать великую честь, оказанную ему товарищем Сталиным, пригласившим его на выступление заезжего гипнотизера. Вождь обязан постоянно проверять тайные мысли руководства страны, и это правильно! Настоящий момент требует от всех предельной искренности и деловитости. Ему нечего скрывать и незачем двурушничать! Но каков Мессинг?! Каков прохвост! Та еще штучка! Если хочешь знать мои мысли, вот они!»
Всякие иные домыслы он изо всех сил гнал из своей достаточно толковой головы.
Героический Клим Ворошилов – этого Мессинг узнал по газетным фотографиям – по привычке мысленно крестился: «пронеси меня нечистая»!
Вячеслав Молотов лихорадочно прикидывал, не заранее ли был подготовлен этот спектакль и кого хозяин на самом деле метит в индукторы? Не сговорился ли он с кавказским гаденышем, и этот специалист по «истории партийных организаций на Кавказе» исключительно для отвода глаз ваньку валяет? Если да, кто тот двурушник, чьи мысли Коба[52] решил проверить таким подлым методом? Этот буржуазный спец напишет отчет, а ты потом доказывай, что ни о чем таком не думал!
С высоты четырнадцатого этажа с гордостью за нашу страну Вольф Мессинг заявлял: Черчилль не ошибся в Молотове. Народный комиссар иностранных дел умел находить выход из любой, даже самой безнадежной, ситуации. Он предложил пригласить на роль индуктора сестру-хозяйку Валеньку Истомину[53].
Это предложение собравшиеся на даче члены Центрального комитета встретили на ура!
Пригласили Истомину.
Вольф попробовал поработать с ней, однако сразу наткнулся на ту же непробиваемо глухую стену. Ей была непонятна цель развлечения, устроенного хозяином, поэтому она всеми силами старалась думать о чем угодно: о наличии чистого белья, об отправке грязного в стирку – только не о спрятанном предмете. В хаосе ее заботливых и хлопотливых мыслей Мессинг уловил все тот же отягощающий совесть груз «ответственности». Эта милая и скромная женщина никак не могла забыть о долге.
Приятно удивил присутствовавший в комнате совсем молоденький, с пухленьким личиком партработник. (Позже Вольфу шепнули: Маленков, Георгий Максимилианович[54], сталинский протеже.) Он с предельной проницательностью оценил ситуацию и искренне переживал за своих старших товарищей, за их неуместную в присутствии вождя подозрительность, за их колебания в проведении в жизнь линии партии о доскональном изучении мыслей всех сотрудников центрального аппарата. Георгий Максимилианович рвался в бой, но как опытный кадровик, к тому же наученный горьким опытом своего бывшего начальника Ежова, сдерживал себя, считая, что пока ему не по рангу высовываться из сплоченных рядов членов ленинской партии. Если товарищ Сталин поручит ему роль индуктора, он охотно пожертвует собой, но высовываться с не обговоренной заранее инициативой – это грубое нарушение неписаных правил поведения члена ЦК. Тем более что Георгий Максимилианович был искренне уверен: смысл выступления заграничного работника в очередной проверке молодого и не по чину хваткого Лаврентия. По заслугам ли кавказский выдвиженец сделал такую стремительную карьеру?
Даже покровитель и импресарио Мессинга Пономаренко не был свободен от такого рода размышлений: как отнесется хозяин к словам не сдержанного на язык местечкового болтуна насчет его решительности и прямолинейности?
Поверите ли, эта истина открылась Вольфу в такой объемной полноте, что он сразу почувствовал груз ответственности, которую легкомысленно взвалил на свои плечи. Поиск трубки вождя превращался в острое и смертоносное оружие разоблачения двурушников и прочих скрытых контрреволюционеров, засевших в высших эшелонах власти.
Если кто-то полагает, что Мессинг иронизировал или, что еще ошибочней, издевался, тот глубоко ошибается, потому что именно иронию, не говоря о презрении к людям, он считал чумой прошедшего века. Лазарь Каганович, например, в начале войны совершил невозможное: под его руководством была проведена эвакуация и перевод промышленности на восток, за что в 1943 году его удостоили звания Героя Социалистического труда.
Не ошибитесь также в Молотове, о котором Уинстон Черчилль отозвался в свойственном ему метафорическом стиле: «Вячеслав Молотов был, очевидно, разумным и тщательно отшлифованным дипломатом, который составил бы достойную компанию таким корифеям, как Мазарини, Талейран или Меттерних».
Тот же Пономаренко во время войны возглавил штаб партизанского движения в Белоруссии.
Были в числе присутствующих и пустоватые фигуры, например, Клим Ворошилов, но и этот не раз проявлял чудеса гибкости и изворотливости.
Минуло более, чем полвека, и теперь, с высоты четырнадцатого этажа, можно заверить каждого сомневающегося: это был общий настрой. Даже в сердце Виссарионыча Мессинг уловил несколько атомов страха, отравлявших ему жизнь.
Удручающие раздумья Сталина были связаны с исходом войны с Финляндией. Эта намечавшаяся как краткосрочная и победоносная военная кампания своим неожиданным результатом озадачила не только его, но и все высшее руководство страны. Если сподвижники имели спасительную возможность спрятаться за спиной вождя, сам Сталин как честный партиец был готов принять на себя вину за бездарную пиррову победу. Он пытался успокоить себя тем, что ошибки, связанные с немыслимыми потерями, неповоротливым руководством, недопустимой расхлябанностью военной машины, обнаружившиеся в преддверии жестоких испытаний, еще можно исправить. Еще есть время по-большевистски взяться за дело: Ворошилов, например, уже получил пинок под зад за неумение воплотить в жизнь решения партии. Следует быстрее растить кадры, в чем Мессинг убедился в июне 1940 года.