Вольф подошел к окну, распахнул его.
Над городом угасало чистое весеннее небо, только на западе, где когда-то жила Ханни, собирались черные тучи. В воздухе пахло грозой. В сумерках рубиновый свет кремлевских звезд завораживал, подобно голосу зовущего в ночи. Эти маяки внушали уверенность в завтрашнем дне, бодрость и оптимизм, призывали «влиться», «примкнуть», «встать в строй». И хотя Вольф постарался ни на йоту не уменьшить дистанцию между собой и миром, частичка той уверенности передалась и ему.
Он вспомнил все. Пересчитал все обиды и разочарования, скомкал всю горечь пережитого, с которой крепко сжился за эти годы, и усилием воли выдохнул их в радостно сумеречное московское небо.
Он вспомнил Ханни.
Вольф поделился с ней радостью: вот она, страна твоей мечты. Твой Вольфи добрался сюда, его поселили на четырнадцатом этаже, его будут обучать коммунизму. Другое дело, что твой бывший любовник, друг и попутчик до сих пор не мог понять, радоваться ему или плакать?
Что обещала Мессингу Москва? Место в строю? Чувство локтя, а в перспективе возможность принять участие в грандиозном эксперименте, неизбежность которого он ощутил на собственной шкуре? Но и здесь все было не так просто. Эксперимент экспериментом, но Вольф не мог отделаться от надоедливого, с горчинкой, привкуса, что этот таинственный город (как, впрочем, и вся страна мечты) только и ждал момента, чтобы изменить ему. Чтобы уверенно чувствовать себя в Москве, он должен изменить себе. Или себя, что, по сути, было одно и то же.
Из гостиничного окна необъятное советское штетеле, в котором была прописана мечта, предстало перед Мессингом раскинувшимся под ногами бесконечным лабиринтом городских улиц. Стены домов были увешаны бесчисленными плакатами, даже на фасаде гостиницы был натянуто полотнище с «пламенным приветом» депутатам Верховного Совета, собравшимся в столице по случаю вступления в семью братских народов Карело-Финской АССР. Такого рода колдовская символика была разбросана повсюду, от Москвы до самых до окраин. Магические формулы можно было встретить по берегам рек, на паровозах, бортах грузовых автомобилей, даже на просеках в тайге, где между деревьями угадывалась усталые, тихие люди в непривычных куртках из ваты, называемых «телогрейками». Надписям не было конца, и погрузившемуся в сулонг заблудшему шнореру Мессингу они представились некими предупреждающими заклятьями, указывавшими «сюда не ходи, туда ходи».
Будущее геометрически ясно вычертило перед его умственным взором запланированную участь: ему не выбраться отсюда. В лучшем случае Вольф до самой смерти будет плутать по здешним улочкам, проспектам, гостиницам, коммунальным квартирам, паркам и скверам, по рабочим клубам и домам литераторов, художников, композиторов, офицеров и работников умственного труда. Самое большее, на что он мог здесь рассчитывать – это сохранить жизнь. Для этого следовало прежде всего отыскать согласие с самим собой, бесшабашным мальчишкой из далекого польского местечка, согласие с созвездием кремлевских звезд и только потом с необъятным небом. Каждый компонент был важен и существен, ведь начни он враждовать с кремлевскими звездами, тем более с необъятным небом, чем бы закончилось его пребывание в Стране Советов?
Но в таком случае, что есть согласие?
Кто смог бы объяснить это просто и кратко? Кто смог бы постичь его мысленно, чтобы ясно рассказать о нем?
Когда речь идет о каком-то конкретном случае, мы, конечно, понимаем, что это такое. По какому-то единичному вопросу Мессинг мог сказать: «мы договорились», «мы сошлись на том-то и том-то», но стоит только вообразить согласие как таковое, как нечто общее, безотносительное к чему-то – он начинал запинаться.
О согласии трудно рассуждать умозрительно, но как быть, когда твоя жизнь и смерть определяется мерой этого непонятного согласия с могучим «измом», ежесекундно принуждающим людей сказку сделать былью. Как принять чужое и не поступиться своим? Как сохранить дистанцию и не потерять уважение к себе? Это нелегкое испытание и для более смелых и возвышенных натур, чем пришлый паранорматик Мессинг. Здесь, в стране мечты, каждый был обязан написать хотя бы один плакат – пусть не на заборе, но хотя бы в душе. Сделать наколку на сердце. Перед Мессингом стояла трудная задача: на собственной шкуре познать цену каждого лишнего слова, легкомысленной доверчивости, невыносимую тяжесть ответственности, возложенной на тебя сильными мира сего, опасность каждого психологического опыта, но более всего отведать такой нестерпимо ядовитой отравы, как бдительность.
Это было нелегко, но… манило.
Глава III
Свой ответ на этот вопрос дал Лаврентий Павлович. Он исполнил обещание насчет посещения Лубянки. Хорошо, что эта захватывающая дух экскурсия состоялась через полтора месяца, в июне, когда Мессинг успел немного освоиться в Москве.
Неоценимую помощь в этом трудном деле Вольфу оказал писатель Виктор Финк. С Виктором Григорьевичем они познакомились на вечере в Доме литераторов, куда его пригласили спустя неделю после выступления на даче Сталина. Писатели оказались прозорливыми людьми и сразу, не в пример деятелям из Академии наук, заинтересовались способностями медиума. Их проницательность, активная жизненная позиция, заключавшаяся в умении держать нос по ветру, по-видимому, являлась лучшим ответом на заботу, какой Советская страна окружила местных инженеров человеческих душ.
За эти несколько недель Вольф заметно подковался в русском языке, обрел «статус» – то есть получил право гастролировать по Советскому Союзу. Финк помог ему заполнить анкету в гастрольном бюро[55], где в графе «происхождение», по его подсказке, Мессинг указал – «из бедной еврейской семьи». Откровенно говоря, ему очень не хотелось упоминать об этом. Какая разница, кто откуда родом! Семью Гершки Босого скорее следовало назвать «нищей», а не бедной, но Финк настоял – так надо!
В бюро Вольфа провели по первой категории. Это можно было бы считать чудом, но товарищ Финк, взявший на себя заботы по организации гастролей, посоветовал поменьше распространяться о чудесах и более напирать на материальную основу психологических опытов.
В прямом и переносном смысле.
Он предупредил, что ни в коем случае нельзя отрываться от масс, надо доходчиво объяснять каждый опыт первичностью материи и вторичностью сознания. Не надо мистики, не надо нелепых жестов или истошных выкриков «тишина! тишина!», тем более щегольских буржуазных нарядов – фраков, цилиндров, лакированных туфель.
Здесь этого не любят…
Сознаться, Мессинг не сразу понял, что он имел в виду, а уж рекомендации насчет сценического костюма посчитал просто оскорбительными. Что же ему, в гимнастерке выступать?! Или сапоги натянуть?! «В гимнастерке и сапогах тем более не следует, – заверил Виктор Григорьевич. – Сочтут, что вы держите кукиш в кармане, ведь вы же не агитатор и не пропагандист». Вольф еще не до конца понимал значение этих слов и был вынужден согласиться с Финком.
Он первый высказал мнение, что Мессингу не следует спешить с гастролями и в ближайшее время лучше не покидать Москву.
– Куда вы торопитесь, Вольф Григорьевич? – спросил он. – Разве вас не устраивает гостиница или питание?
– Нет, конечно, – возразил Вольф. – Но кто оплачивает мое пребывание в такой роскоши? Почему я должен расплачиваться за еду какими-то бумажками? Как, кстати, они называются?
– Талоны.
– Вот именно, талоны. Я не люблю одалживаться.
Финк пожал плечами.
– Вам что за дело. Считайте, что вы в гостях у советского правительства, которое щедро и заботливо оплачивает ваше пребывание в лучшей гостинице Союза.
Такими чудесами Мессинга не раз удивляла его новая родина. Что касается Виктора Григорьевича, работа постепенно сблизила их. От него Вольф узнал много нового насчет внутренних течений в партруководстве, а также о том, кто такие «двурушники», «оппортунисты», как «правые», так и «левые», что означает термин «враги народа» и «расхитители социалистической собственности». Свою доверчивость Финк объяснял убийственным доводом: «Полноте, Вольф Григорьевич, от вас и так ничего не скроешь». Он же научил медиума, как следует читать советские газеты.
Вольф сыронизировал:
– Вверх ногами?
– Нет, – ответил Виктор Григорьевич, затем без тени иронии добавил. – Но что-то в этом кульбите есть.
Мессинг вынужден был верить ему, ведь товарищ Финк являлся не просто опытным в таких делах товарищем, но и орденоносцем, год назад получившим высокую правительственную награду – орден «Знак почета». По его словам, Виктор Григорьевич сумел отличиться двумя захватывающими повестями, повествующими о социалистическом преобразовании какого-то занюханного штетеле, о соотечественниках Вольфа, отправившихся покорять таежные дали и распахивать целину. Первая называлась «Евреи в тайге», другая – «Евреи на земле».
В те дни шла напряженная подготовка к первой гастрольной поездке на Урал. Дело было за малым – за поисками полноценного индуктора.
Лучше, конечно, индукторши.
В середине июня, когда Москва праздновала долгожданное вступление Карело-Финской республики в состав РСФСР, а центральные газеты печатали сообщения о введении новых воинских званий и фотографии счастливчиков, на которых ворохом посыпались первые генеральские чины, Мессингу позвонил Лаврентий Павлович.
Это случилось в ту самую минуту, когда в свежем номере «Известий» Вольфу бросилось в глаза сообщение о том, что фашисты вступили в Париж. Он потерял дар речи. Дело было даже не в поразительной стремительности немецкого наступления и не в том, что французская оборона, опиравшаяся на хваленую линию Мажино, рухнула как карточный домик. Куда хуже было, что прогноз, озвученный в далеком тридцать первом году, в Шарлоттенбурге, так внезапно осуществился.
Телефонный звонок привел Вольфа в чувство. Это был сам наркомвнудел. Он любезно напомнил о моем обещании навестить его в рабочем кабинете: