Глава IV
Через два дня Мессинга вновь вызвали к Лаврентию Павловичу. Прежде всего нарком попросил уточнить даты и места, где он имел встречи с фюрером, затем наркомвнудел указал ему на употребляемый в отчете термин – «угадывание внутренней речи».
– Мы называем эту способность «опознаванием», – сообщил он. – Давайте так и напишем?
– Нет, Лаврентий Павлович, это именно «угадывание». По дыханию, блеску глаз, потоотделению, непроизвольным жестам…
– Движению ушей, табачному дыму, – ехидно подхватил нарком. – Послушайте, Мессинг, здесь не дураки сидят. Если при нахождении нужного предмета или загаданной страницы вы можете сослаться на потоотделение или непроизвольное движение мускулов, то как вы можете объяснить требование сложить номера двух страниц в энциклопедии? Прижками и гримасами индуктора? Чем здесь может помочь блеск глаз или потоотделение?
Это был удар под дых, но на этом нарком не остановился. Он решительно дал Вольфу мысленную установку: «Подойди ближе».
Мессинг легкомысленно, даже с некоторой долей кокетства, сделал шаг в его сторону.
– Ближе.
Продолжая эту игру, он снисходительно придвинулся еще на шаг. Сократил дистанцию до минимума. Его потешала мысль: если на основании такого рода «доказательств» нарком отважится сделать вывод о том, что медиум «распознает» внутреннюю речь, он рассмеется ему в лицо.
– Сними с меня сапоги.
Лицо Мессинга непроизвольно дернулось. Он с ужасом осознал: наркому удалось загнать медиума в ловушку.
Вольф мысленно проклял все на свете, в первую очередь себя, купившегося на простейший трюк. Удар был сокрушительный, ему оставалось только капитулировать и снять сапоги. Забыть о дистанции, о самоуважении, о самом себе, благородном и независимом?
Как бы не так! Не дождетесь.
Но с этого момента, что бы Мессинг ни говорил, какие бы ни приводил научные доводы, Лаврентий Павлович ЗНАЛ. Он поймал его на примитивнейшей провокации, до которой даже Вайскруфт не додумался. Вилли никогда не позволял себе хамить! Возможно, Вайскруфт полагал, что иметь дело с оскорбленным магом опасно. Наркомнуделу было плевать на опасность, он оказался храбрым человеком, ведь за его спиной стояла партия, из членов которой можно было делать гвозди. В прямом и переносном смысле. А может, дело вовсе не в партии, просто таким он появился на свет и по части принуждения людей к исполнению приказов ему не было равных в мире. В этом смысле никакие соображения деликатно-буржуазного свойства не отвлекали наркомвнудела.
Лаврентий Павлович доброжелательно ухмыльнулся. Вольф опознал: за этой гримасой скрывалась гениальная машина по производству исполнителей.
Впрочем, Берия и не скрывал своих мыслей. В его голове ясно читалась не совсем понятная по словам, но вполне доходчивая по смыслу фраза: «Влип – не дергайся».
Неотвратимая перспектива нашего скорого сотрудничества оглушила Мессинга. Единственное, чем он мог ответить дрессировщику экстрасенсов и телепатов, было покаяние и готовность услужить. Домогательства Вилли ничему не научили простодушного Мессинга, это был грех, однако именно с помощью греха ему удалось разбудить строптивость.
Медиум членораздельно и громко выговорил про себя: «Ни-ког-да!»
По-видимому, до него дошло. Ухмылка полиняла, нарком посерьезнел.
Вслух Вольф спросил:
– Вы хотели что-то сказать?
– Хотел и сказал, – подтвердил Берия. – Я гляжу, вы большой хитрец, Мессинг?
– Это вы хитрец, товарищ нарком! – возразил гипнотезер. – Куда мне до вас.
Берия внезапно посуровел.
– Не дерзите. Подготовьтесь. Возможно, вам завтра предстоит встреча с самим…
Он не удержался от кивка в сторону портрета, висевшего над столом.
Мессинг никак не прореагировал на его жест. Нарком встал из-за стола, приблизился к окну и уже оттуда, разглядывая через стекло мрачноватую улицу Дзержинского, посоветовал:
– Мессинг, нам лучше держаться вместе. С моей поддержкой далеко пойдешь.
В попытке отвести беду и в силу присущей мне еврейской изворотливости Вольф согласился:
– Возможно и так. К сожалению, в начале своей творческой карьеры я дал слово никогда не вступать на государственную службу, тем более не иметь дело с секретными органами. Я дал клятву, что ни в коем случае не буду сообщать кому бы то ни было то, что мне удалось угадать во внутренней речи того или иного господина.
– Не вы первий, не вы последний.
– Возможно, но иначе меня лишат дара, а следовательно, и куска хлеба.
– Кто лишит? Назовите имена.
– Небеса. Точнее Адонаи, Элохим, Аллах, одним словом Создатель.
– Это поповшина самого черносотенного толка, – возразил нарком. – Мы отметаем ее с порога.
– Я полностью согласен с вами. К религиозным предрассудкам у меня отношение самое научное.
Он подозрительно глянул на Месинга, затем пожал плечами.
– Это ваша окончателная позиция? Что ж, это ваш вибор. Тогда ответьте на вопрос, кто может дать гарантию, что вы не восползуетесь своим даром во вред партии и государству?
– Есть такой человек.
– Кто же он?
Мессинг промолчал.
Нарком не стал настаивать.
Вольф рискнул взять инициативу на себя:
– Я буду очень благодарен, если вы, Лаврентий Павлович, просветите меня, что именно хотят услышать от меня? Сами понимаете, в свете развернувшихся событий в Европе мнение какого-то Мессинга мало что значит. Я удивляюсь, зачем партии и правительству понадобилось знать о моих встречах с Адди Шикльгрубером? Какое отношение попытки Гитлера переметнуться с баррикады на баррикаду, стрельба по фрейкоровцам, умение заворожить людей своими речами или его острое желание заглянуть за горизонт может иметь к катастрофическому разгрому Франции?
Нарком снял пенсне, протер стеклышки, потом водрузил их на переносицу и остро глянул на медиума:
– Отказываясь сотрудничать, вы обращаетесь с просьбой?
– Именно так, Лаврентий Павлович. Вы знаете, я не враг.
– Скорее, попутчик, – уточнил Берия.
– Даже если и так, ничто не мешает мне стать полноценным союзником.
Берия хмыкнул и примиряюще всплеснул руками.
– Не будем мелочны, Мессинг. От вас как от человека, лично общавшегося с главой германского государства, хотят услышать, каким образом… Или так, что помогло немецким войскам так молниеносно достичь Парижа? Иными словами, почему Франция пала? Что это, трюк? Удача? Или в руки фашистов попало неизвестное оружие, о котором мы ничего не знаем?
– Я не специалист по такого рода вопросам.
– Кто будет решать, специалист Мессинг или не специалист?! Вы или мы? Мой совет: не надо напирать на непобедимость Германии, мы тут тоже не лаптем щи хлебаем.
– Что мы хлебаем? – не понял Вольф.
– Щи, щи, – поморщился нарком. – Суп такой, с капустой.
Мессинг удивленно выдохнул:
– Не пробовал.
– И не советую, – его даже передернуло от отвращения. – Постарайтесь отвечат кратко, ясно, по существу. Не надо врать, все равно мы все о вас знаем, но и ссылаться на незнание тоже не надо. Отвечайте так: пусть только сунутся, мы дадим им по зубам.
Немного больше Мессингу удалось вытянуть из Финка.
Картина вырисовывалась самая безрадостная. На фоне провальной войны с Финляндией успехи немцев выглядели до оторопи пугающими. Не только у высшего руководства, но и в армии, в головах представителей рабочего класса и колхозного крестьянства зародилась мысль: здесь что-то не так. Конечно, ни о какой мистике в круге первом и речи не было. Догадка сводилась к мнению, что у Гитлера появилось какое-то мощное, воздействующее на психику оружие. Этот вопрос в секретнейшем порядке активно дебатировался в военных и политических сферах. Чем иначе объяснить тот факт, что французы, даже не пытаясь принять бой, сдавались дивизиями. Вольф не очень-то доверял подобным спекуляциям, однако, будучи когда-то знаком с Гурджиевым, не мог сбросить со счетов возможность некоего подспорья фашистам со стороны неизвестных науке, скрытых завесой тайны сил.
До остального Мессинг додумался сам. Нельзя отрицать очевидное: не только додумался, но и выудил. Однажды, растворив окно в своем номере, уловил ароматную, наполненную самыми разнообразными размышлениями струйку дыма. Он поспешил захлопнуть створки, направился в глубь комнаты, но знакомые географические названия, военные термины – «скоростные бомбардировщики», например, – и, что было притягательнее всего, сгустки ожесточенных, сумбурно-гневливых ругательств вернули его к подоконнику. Вольф проклял себя за неуместное и крайне опасное в советской стране пристрастие к угадыванию чужих мыслей и чуть приоткрыл форточку.
Так и есть, «Герцеговина Флор».
Несколько ночей Мессинг вслушивался в рассерженный, с легким кавказским акцентом, говорок. Общая направленность долетавших мыслей не представляла секрета – речь шла о немыслимом по здравым меркам поражении Франции, но более всего его заинтересовала болевая точка, которая в те летние дни особенно досаждала таинственному индуктору. Незнакомец решительно отказывался признать, что скоропостижной кончиной Франции «фигляр» (так в кремлевском кругу называли Гитлера) сумел выбить почву у него из-под ног.
Чем гуще были струйки табачного дыма, тем отчетливее и живее перед умственным взором Мессинга рисовалась настольная лампа, из-под плоского ажурного абажура которой стекал (именно так!) мягкий свет, освещавший письменный стол и посасывающего трубку человека, восседавшего в кресле. Прямо виднелся громадный стол для заседаний, на нем читались наваленные грудой географические карты. Света там было чуть-чуть.
…незримый окуляр сдвинулся в сторону, и в поле зрения медиума отчетливо очертились отделанные деревянными панелями стены. В правом углу, подальше от окна, вновь нарисовался заваленный бумагами рабочий стол. Четко обозначились пепельница, подстаканник с цветными карандашами, письменный прибор. Прорезалось усталое донельзя лицо хозяина кабинета. Время от времени он вставал и, покуривая, начинал расхаживать по кабинету. При ходьбе его контуры заметно размывались, всякое движение странным образом удваивало, а то и утраивало его очертания. Когда же индуктор, одетый в полувоенный прилегающий френч, галифе и мягкие сапоги, застывал на месте, отчетливо проступала ярость, с какой он взирал на разбросанные по столу документы. До Вольфа с легким дребезжанием доносились гневливые ругательства – что делать с этой грудой информации, с начала года ворохом посыпавшейся на него и настойчиво доказывающей, что следующей жертвой агрессора станет владычица морей. В долетавшем до Мессинга речитативе не было пауз, деления слов на фразы – только жесткие и яркие эмоции. Они гулко и болезненно отзывались в его сердце. Оно колотилось, как простуженное.