Ермаков придвинул стул и подсел поближе.
– Вы неправильно поняли Гнилощукина. Он не имел в виду применять физическое воздействие. Это был несчастный случай.
– Я не знаю, что имел в виду Гнилощукин, только он «перегнул палку». Об этом я тоже доложу наркому.
Ермаков усмехнулся:
– Хорошо, вам дадут чернила и бумагу.
Составив отчет, более похожий на жалобу, Мессинг более недели ждал результата. Все эти дни к нему относились с повышенным вниманием. Страх сотрудников, имевших доступ в его камеру, был настолько горяч и обилен, что Вольфу не составило труда выявить причину молчания руководства. Нарком внутренних дел Узбекистана Гобулов Амаяк Захарович в связи с намечавшимся в скором времени завершением отправки частей Андерса в Красноводск, а затем в Иран был вызван в Москву, а без него никто, в том числе и Ермаков, не хотел брать на себя ответственность за высокопоставленного (или, как выразился один из охранников-медбратьев, «хитрожопого») стукача.
Прибытие большого начальника Мессинг уловил загодя. В больнице началась суматоха: врач прибежал в камеру и, задыхаясь от волнения, спросил, сможет ли он передвигаться, если ему принесут костыли? Эта забота и хлеставший из него страх обнадежили его, Вольф потребовал кресло-каталку. Все бросились на поиски каталки. Такого предмета в тюремной больнице не оказалось. Пришлось обратиться в соседний военный госпиталь.
Вечером, когда спала жара, Мессинга усадили в каталку, и, ни слова не говоря, повезли к лестнице, где два дюжих охранника подхватили кресло и поволокли по лестнице на третий этаж – как оказалось, в кабинет самого главного балабоса, заведовавшего кирпичным домом.
Все эти дни Мессинг старался не тратить времени даром. Набирался сил, прикидывал, как половчее выскользнуть из объятий такого цепкого, многорукого и многоликого отца, как НКВД.
К сожалению, ему так и не удалось выяснить, что курит Амаяк Захарович. Скорее всего, нарком предпочитает персидские сигареты, которыми после августа сорок первого контрабандисты завалили Ташкент[71]. Представьте разочарование, когда в кабинете Гобулова Вольф не обнаружил ни запаха табака, ни какого-нибудь другого аромата – например, одеколонного или насыщенного женского духа, способного донести до него подспудные мысли местного балабоса.
Товарищ Гобулов оказался красавцем: высокий, с тонкой талией, аккуратными усиками, он трудно поддавался гипнозу. Мысли прятал глубоко, не подступиться.
Но Мессинг не терял надежды. Пусть его недоброжелатели думают и пишут, что угодно, но Мессинг и без применения идеомоторики или гипноза имел возможность докопаться до причины такого странного гуманизма несгибаемых чекистов, который они проявили к залетному гастролеру. В те суровые дни, когда Вольфа поместили в тюремный лазарет, ему пришлось мысленно познакомиться со множеством трагических историй, которые то и дело случались с подследственными в подвалах местного кирпичного дома.
Эти рассказы Мессинга не столько испугали, сколько взбодрили. Ермаков и Гнилощукин подтащили медиума к краю пропасти и на самой кромке дали возможность передохнуть. Он был просто обязан воспользоваться представившейся удачей и для поднятия духа заглянул в бездну. Оттуда, не мигая, на Мессинга пялились желтые, манящие ужасом, прилипчивые глаза альтернативного будущего. Оно непонятно каким образом соседствовало с обещанным ему счастливым концом, наблюдавшим за ним сверху, сквозь божественную лазурь. Незримые сущности, в том числе «измы» и «сти», всякие прочие химеры и эйдосы, толпившиеся рядом, с любопытством ожидали, что предпримет завзятый экстрасенс, чтобы отскочить от края бездны? Какой пируэт совершит?
Мессинг кожей ощущал ответственность перед этой незримой публикой. Чувство ответственности, желание исполнить долг обострили его дар до неслыханных пределов. Он настолько овладел искусством угадывания мыслей, что ему уже не нужен был табачный дым. Ему хватило бы любой зацепки, например, доброжелательного настроя индуктора, его желания поделиться с экстрасенсом сокровенным, какими бы соображениями тот ни руководствовался. Сгодилась бы его отвлеченность на какой-нибудь пустяк, например, на воспоминания о детстве, мечты о женских прелестях или раздумья по поводу того, какую карту, играя в дурака, выгоднее сбросить.
В любом случае нужна была ясность. Вольфу позарез хотелось знать, по какой причине известного артиста, имевшего успех перед самой высокопоставленной публикой, швырнули в лапы Гнилощукина, а потом поспешно, не без некоторой опасливой суетливости поместили в лазарет. Что это, приказ Москвы? Тогда его дело худо. Или это инициатива местного начальства? Эта тайна занимала его куда больше, чем снисходительные извинения красавца Гобулова, который, оказывается, слышал о Мессинге и его минских и московских похождениях.
Случившееся он назвал «досадным недоразумением», затем, глядя куда-то в сторону, на пол-оборота отвернувшись от Мессинга, упрекнул:
– Что же вы, товарищ Мессинг? (Навязался ты нам на голову!) Такой известный человек! Знаток неизвестного! Мы ожидали, что вы поможете нам, а вместо этого вы пишете кляузы. (Нашел время!) Обстановка в Средней Азии сложная, далека от идеальной. В некоторых горных районах не прекращаются волнения, связанные с мобилизацией мужчин призывного возраста.
Он обратился к медиуму «товарищ», поделился секретной информацией о бунтах и выступлениях декхан. Значит ли это, что Гобулов готов на мировую? Даже если так, ученый Вайскруфтом и Берией, Вольф знал цену такого рода предложениям.
Мессинг поддержал доверительный тон:
– Товарищ Гобулов, я не могу взять в толк, какую помощь вы имеете в виду? Если вы имеете мое письмо в центральный аппарат, то посоветуйте, что я должен доложить в Москву по поводу срыва порученного мне задания.
Амаяк Захарович резко повернулся к нему:
– Какое задание? Почему я не в курсе?
– Ну как же. Я приехал в Ташкент по линии Госконцерта для выступлений в госпиталях и воинских частях, в том числе и перед поляками, примкнувшими к Андерсу. Но никто и никогда не заставлял меня готовить отчеты навроде тех, которые потребовал от меня Ермаков. Если вас интересуют подробности, свяжитесь с товарищем Берией. Он вам все объяснит.
– Не надо брать меня на пушку, товарищ Мессинг. (Чертов Ермаков, чтобы шайтан тебя проглотил!). Мы, кажется, делаем одно дело – бьем ненавистного фашистского гада! – поэтому нам надо работать сообща. Я всего лишь хотел проверить, насколько точно вы выполняете приказ наркома.
– В таком случае вам должно быть ясно, что со сломанной ногой мое задание теряет всякий смысл.
– Не беспокойтесь, мы вас быстро подлечим, – заверил Гобулов. – У нас здесь, в военном госпитале для старшего офицерского состава, прекрасные специалисты.
Он поднялся из-за стола и, стараясь взять паузу, в точности как Лаврентий Павлович, направился к окну. По ходу решительно расправил большими пальцами гимнастерку под ремнем.
Начальник республиканского НКВД мало напоминал узбека или таджика. Скорее всего, кавказец, выдвиженец Берии. Но определенно действовал без санкции, на свой страх и риск – это Мессинг сумел угадать по разнобою в его отрывочных, нечитаемых мыслях. Возможно, в наркомате еще в сороковом году был какой-то разговор о «невероятном опознавателе», вот он и пожелал выслужиться. Во время последней командировке в Москву ему, по-видимому, дали по зубам, иначе он разговаривал бы с медиумом по-другому. Не к месту подклеился какой-то недавний фильм, в котором следователь-чекист сначала достает револьвер, затем прокручивает барабан, наставляет оружие на подследственного и только потом начинает требовать: «Колись, троцкистская гнида!»
От окна Амаяк Захарович произнес:
– Что касается Гнилощукина, он будет наказан.
– Причем здесь Гнилощукин? Я имел в виду Ермакова.
Комиссар третьего ранга резко повернулся, развел руками и доверительно вздохнул, да так тяжко, чтобы Вольф сразу догадался: призвать к порядку Ермакова не в его власти.
– В таком случае я хотел бы, чтобы меня оградили от всякого вмешательства ваших сотрудников в мою профессиональную деятельность. И очень прошу, чтобы цензор как можно быстрее подписал афишу.
– Это я вам обещаю.
Глава V
Дни перемирия – так Мессинг назвал время, проведенное в госпитале – он провел на редкость беззаботно и весело. Правда, не без некоторого бодрящего, пружинистого напряжения. Видно, судьба, подготовив ему тяжелый удар, дала время порадоваться, подготовиться к схватке, получить усиленное питание, что очень важно для скорейшего выздоровления. За эти несколько дней ему удалось на своем соседе по палате отточить свой дар до неслыханной виртуозности.
Звали его… Как же его звали? Гериген, Геробой, Герасим?.. Уже не вспомнить, а вот фамилию вызубрил накрепко – Айвазян. Должность он имел неясную, но чин высокий – капитан госбезопасности, что соответствовало армейскому подполковнику[72].
Более неотесанного, а также самоуверенного и самовлюбленного человека Вольфу встречать не приходилось. Тщеславие приставленного к нему соглядатая зашкаливало за всякие разумные пределы. Он, например, даже не скрывал, что сам Гобулов назначил его на этот пост.
– Амаяк во всем доверяет мне. Знаешь почему?
Мессинг отрицательно покачал головой.
– Потому что мне можно доверять.
Многозначительно поджав губы, он кивком подтвердил сказанное.
Такая самооценка плохо увязывалась с отсутствием хотя бы какого-то образования, кроме скромных навыков, позволявших Айвазяну кое-как читать и считать до десяти. Впрочем, как Вольф понял, Гобулов университетов тоже не кончал. При этом Айвазян очень любил играть в шахматы.
К Мессингу, «мошеннику и серасенсу», он относился с откровенной барско-коммунистической снисходительностью. Меня не проведешь! Как ты, змеюка, ни вертись, а я прижму тебе хвост сапогом! При этом, как ни странно, Айвазян относился к нему не без некоторой снисходительной доброжелательности. Более того, Вольф не мог не отметить неясную струйку уважения, которую он испытывал к нему. Сначала медиум решил, что это связано с его выступлениями, на которых капитан побывал в Тбилиси. Оказалось, дело вовсе не в выступлениях, а в том, что его приглашали к Берии и вообще он «имел разговор» с Лаврентием Павловичем. Лучшей аттестации не придумаешь. «Только зачем ты, товарищ Мессинг, отказываешься сотрудничать? Какие-то капризы-мапризы! Вай-вай-вай, такой напряженный момент!.. Немец рвется к Сталинграду, а ты заюлил. Нехорошо. Не по-нашему это. Зачем?».