а площади пастбищных земель и доступе к воде – рекам, ручьям и прудам. В Ярославской губернии на Верхней Волге к 1914 году из своих общин коллективно или поодиночке вышли около 15 тысяч крестьян, но этот показатель колебался от уезда к уезду (от 7 до 13 процентов в зависимости от уезда); в целом чаще всего общину покидали беднейшие крестьяне, желавшие получить работу или землю где-то в другом месте (в городах или в Сибири)[783]. В Казанской губернии из общины вышло всего 8,5 процента домохозяйств, хотя, как и в Ярославской губернии, этот показатель значительно колебался в зависимости от уезда[784].
Частично нежелание крестьян выходить из общины можно объяснить рисками единоличного хозяйствования. В Саратовской губернии один крестьянин объяснил: «Сейчас у меня участки в шести местах. Если будет градобитие или туман, то часть зерна пропадет, но ведь можно будет собрать его на другой полосе»[785]. Крестьяне небезосновательно опасались влияния стихийных бедствий (бурь и пожаров), если решат отрезать себя от села. По большей части правом выделиться без желания общины могли воспользоваться с выгодой только богатые крестьяне (такие выделенные хозяйства называли хуторами, а выделившихся крестьян – единоличниками); к тому же только они имели достаточно уверенности в себе, чтобы обращаться в новые крестьянские ссудные банки. Один крестьянин, некий М. В. Савинов из Казанской губернии, заявил: «Хуторское хозяйство, конечно, хорошо только тем, у кого надел земли достаточен»[786].
Зависть к «единоличникам» впоследствии будет использована советской властью после 1917 года, когда у крестьян экспроприировалось зерно, а затем и во время коллективизации.
Опыт Поволжья ставит вопрос о том, в какой мере освобождение крестьян и столыпинские реформы достигли успеха. Во всей Российской империи около 10 процентов крестьян к концу 1915 года потребовали выделиться, но это не означает, что они действительно соединили свои участки и отделились от остальной деревни. Статистику реакций крестьян на реформы трудно оценить точно, не в последнюю очередь из-за того, что как сторонники Столыпина, так и его противники (в том числе марксисты, а затем и советские историки) использовали имеющиеся цифры для доказательства того, что крестьяне были (или не были) готовы к революции или что в результате реформ возник (или не возник) новый класс зажиточных крестьян. В исследовании, посвященном Тверской губернии, где земля по большей части была неплодородной, выяснилось, что в конце XIX века здесь стали сажать больше видов злаков, а после 1906 года в ответ на требования рынка произошли и другие, впрочем, довольно скромные изменения, однако основные методы ведения сельского хозяйства остались прежними, несмотря на освобождение крестьян и столыпинские реформы[787]. Исследование, предпринятое правительством в 1908 году, выявило, что даже в Саратовской губернии, где по меньшей мере в некоторых уездах земля была плодородной и где крестьяне в целом более благосклонно восприняли реформу, новые отдельные хутора и общины не изменили принципиальным образом методов ведения сельского хозяйства: «В большинстве случаев мы не находим в единоличных хозяйствах изменений по сравнению с общинными»[788]. Однако в то время со времени столыпинских реформ прошло всего два года, а на изменения, разумеется, требовалось время.
Освобождение крепостных оказало меньшее влияние на нерусских крестьян Поволжья, поскольку большинство из них были не крепостными, а государственными крестьянами. Подсчитано, например, что лишь 8,6 % чувашских крестьян были крепостными. Однако эти крепостные по сути не отличались от русских крестьян. Бывшие чувашские крепостные получили после отмены крепостного права меньше земли, чем ожидали и чем (по их мнению) заслужили и считали необходимым. Для чувашских крестьян прослеживаются те же схемы, что и для русских: постепенная потеря земель помещиками, увеличение покупки и аренды земли крестьянами. Во всей Симбирской губернии, где жило большинство чувашских крестьян, количество земли, которой владело дворянство, сократилось с 12 % в 1877 году до 8,9 % в 1905 году, в то время как количество крестьянской земли увеличилось за то же время с 45 до почти 48 процентов. Процесс перехода земли из рук дворянства ускорился после столыпинских реформ 1906 года[789]. После 1861 года наблюдались волнения и в среде нерусского крестьянства. Особенно суровое наказание ждало марийских крестьян, взбунтовавшихся из-за налогового бремени в южной части Вятской губернии в 1889 году. Их выступления были подавлены прибывшим из Казани батальоном, и многим крестьянам дали по 60–80 ударов розгами[790].
Реакция нерусских крестьян на столыпинские реформы была сдержанной. Многие из них жили на земле дурного качества и в меньшей степени могли воспользоваться новыми возможностями для сбыта зерна и других сельскохозяйственных товаров, которые открывала сеть железных дорог. Очень мало кто из татар, марийцев, чувашей и мордвы стал «единоличником» после столыпинских реформ. И действительно, примитивные условия во многих марийских и чувашских деревнях подразумевали, что в этих крестьянских общинах почти не проводилось перераспределение земли. После 1906 года наблюдалось некоторое увеличение кредитной и кооперативной деятельности, но нерусские деревни оно затронуло мало.
Не произошло значительных изменений и в сельскохозяйственной деятельности поволжских немцев того времени. Хотя современники считали, что немецкие колонисты были богаче русских крестьян, на самом деле это было не так из-за сочетания упорного следования традиционным методам хозяйствования и высокой рождаемости[791]. Возможно, из-за этого, однако, поволжские немцы смогли воспользоваться большей свободой передвижения, которую обеспечили реформы 1906 года, и частично двинулись в Сибирь в поисках лучшей земли и лучшей жизни[792]. Во многом это было связано еще и с тем, что многие колонии так и не оправились от разрушительных последствий голода 1890-х годов. Многие другие поволжские немцы в то время и вовсе эмигрировали в Соединенные Штаты – «в больших количествах», как писал из Саратова один британский путешественник[793].
Возникает вопрос: что значил «успех» реформ для крестьянского земледелия? Один историк утверждает, что Столыпин не собирался разрушать крестьянскую общину или преобразовать сельское общество, но скорее хотел со временем изменить крестьянскую экономическую деятельность[794]. Другие историки рассматривают реформы как средство полного изменения крестьянского общества и считают, что в этом качестве они провалились. Правда в том, что задача реформирования российской деревни была «такого масштаба»[795], как выразился один историк, что ее нельзя было решить без более фундаментальных политических и социальных реформ, тем более так быстро. Если бы Российская империя имела время консолидироваться после этих реформ до начала Первой мировой войны, стала бы экономическая и политическая ситуация в деревнях более стабильной? Мы никогда этого не узнаем.
Очень важна была проблема восприятия. Все крестьяне – ярославские, саратовские и казанские, русские и нерусские – считали, что у них недостаточно земли. И винили они в этом как помещиков, так и государство. По мнению крестьян, вся земля должна была принадлежать им, потому что они ее и обрабатывали; в их глазах освобождение 1861 года только лишило их части земли, которую они считали «своей», и заставило их платить за остальную. Русскому правительству явно не удалось удовлетворить интересы большинства крестьян в канун войны и революции. Впрочем, этого, вероятно, и нельзя было достигнуть: только революционное правительство могло задуматься о полной экспроприации всей собственности землевладельцев.
Пламя революции 1905 года разожгла искра Кровавого воскресенья: 9 января войска расстреляли сотни людей, мирно пытавшихся вручить царю в Зимнем дворце петицию об учреждении конституционного собрания[796]. Кровавая расправа породила волны забастовок на заводах и фабриках и митинги в городах по всей Российской империи.
В поволжских городах было неспокойно, потому что в конце XIX – начале XX века здесь наблюдался значительный подъем промышленности и рост населения, что сопровождалось соответствующими социальными проблемами (пусть и не в том масштабе, что в Санкт-Петербурге). В каком-то смысле поволжские города стали жертвами собственного успеха: промышленность и экспорт Российской империи росли быстрее, чем в любой другой европейской стране. Разумеется, это было связано и с эффектом низкой экономической базы, но рост примерно на 8 % в 1890-е годы все равно не может не впечатлять. Новые возможности для торговли зерном, возникшие благодаря железным дорогам, тоже привели к росту числа рабочих в городах Поволжья. Например, в Саратове промышленность стала развиваться после того, как город стал центром торговли зерном после строительства железнодорожной ветки на Москву. Были учреждены крупные кожевенные, кирпичные, металлические заводы, фабрики по производству жировых смесей и поташа. Если Саратов рос в промышленном отношении, то Царицын (в то время скромный уездный город Саратовской губернии) испытывал настоящий бум и получил прозвище «Русский Чикаго»[797]