а. Если смотреть со стороны моря или от кромки лесов, которые окружают это, Виипури кажется одним из тех «шато», тех замков, которые рисовал Пуссен, на заднем плане влажных темных лесов, с видом на зеленые долины и на синее небо, в полосах белых облаков. Как один из высоко взгромоздившихся древних городов Лация, на гравюрах, вроде тех, что украшают старые издания «Энеиды» из восемнадцатого столетия.
Замок стоит на широком острове, отделенный от города морским рукавом, через который русские во время их краткой оккупации проложили два понтонных моста. Он представляет собой огромное строение с господствующей высокой башней, основа которой окружена кольцеобразным гранитным валом. Собственно крепость вся встроена в этот вал: казармы, склады боеприпасов, сараи и склады, казематы. Старая часть города простирается на другой стороне узкого морского рукава, с извилистыми переулками, зданиями в том шведском военном стиле, в котором несомненны признаки старого русского влияния (сходство с Новгородом) и более позднего подражания французам. За ним простирается современный город с его зданиями из стали, стекла и цемента, белизна которых тут и там просвечивает между низкими дворцами начала века, что-то вроде модерна, как в Берлине. Я влез почти до самой вершины башни замка, по прикрепленной к стене лестнице над разевающей пасть глубиной. Ботинки соскальзывали с замороженных ступеней. Наверху, на внешней галереи башни, взгляду открывался ужасный спектакль домов с обгоревшими перекрытиями крыш, потрескавшимися и закоптелыми стенами порта, полного дрейфующих корабельных мачт и дымовых труб, изуродованных кранов, выгоревших корпусов, и всюду на горизонте, насколько хватало взгляда, горы мусора и угасшие пожарища, тусклые куски кулис, качающихся, нависающих над удручающей пустотой площадей и улиц стен. Неземная белизна снега вокруг черных руин, синеватый блеск замерзшего моря с громкими криками указывали на ужас, страх и отвращение. Когда я спустился с башни, люди на улицах казались мне серьезными и замкнутыми, и, все же, полными жизни и человечными. Не привидения, а теплое, живое присутствие. Взгляды спокойные, лица напряженные и жесткие. Из прежнего населения в восемьдесят тысяч человек, почти двенадцать тысяч вернулись в Виипури на руины своих домов. Они живут между треснутыми стенами, за покрытыми обломками дворами, в наполовину наполненных строительным мусором подвалах, в комнатах на краю лестничных клеток без крыш на верхних этажах выпотрошенных обстрелом дворцов. Великолепна жизненная сила этого народа, хладнокровного и молчаливого, и все же решительного и сильного в своих намерениях, своих страстях, своей воле. Молодая женщина поднималась по лестнице разрушенного дворца на Карьяпортин-Кату, она перескакивала через недостающие ступеньки как акробат на веревочной лестнице трапеции; лицо маленькой девочки за стеклом фасада дома на Реполан-Кату, который был выпотрошен внутри тяжелой бомбой; женщина, осторожно, заботливо накрывавшая стол в комнате дома на Линнан-Кату, комнате, в которой сохранились стоящими прямо лишь две стены. С вокзала, который превратился в огромную кучу мусора и деформированных пожаром стальных балок, слышался беспрерывный охающий свист локомотива. И там стойка рыночной торговки, совсем один посреди площади, перед руинами, они сидит на табуретке за ее жалким товаром, который постепенно засыпает снег. Исправные часы Келлоторни, единственной башни, кроме башни замка, которая возвышается неповрежденной посреди бесконечного кладбища домов.
Сегодня в первую половину дня я покинул Виипури, мне было страшно от всего этого разрушения, от такой зверской ярости. И теперь здесь голос русского перебежчика, который перед дверью «корсу» говорит: – Да, пожалуйста, да, да, да, в напрасной и печальной настойчивости. Этот голос будит во мне сочувствие и отвращение, я не хотел бы слышать его, я хотел бы заставить его замолчать. Я покидаю «корсу», прохожу некоторое расстояние между деревьями, перед маленькой деревянной избушкой командования участка. Там, дальше на дороге, которая ведет в Ленинград – прекрасной, широкой, ровной дороге, вымощенной щебнем как папские улицы Лация, можно увидеть маленькие камни сквозь корку льда – там, где теряется дорога, стоят дома пригородов, дымовые трубы фабрик, позолоченные купола церквей Ленинграда. Запретный город медленно тонет в синеватом паре. Артиллеристы громко смеются вокруг своих пушек, замаскированных в лесу за кронами елей. Группы финских егерей – стрелков-лыжников – легко скользят по снегу. В ледяном воздухе тепло повисают их голоса. Со стороны передовых дозоров доносится хриплое тарахтение русского пулемета, сухое «та-пум» карабинов. Дальние раскаты, глухой грохот, щелчок. Это корабли русского флота у Кронштадта; они скованы льдом, они обстреливают дорогу у Терийоки. Старший лейтенант Свардстрём зовет меня от двери штабного барака: – Заходите, – говорит он, – полковник Лукандер ждет вас.
20. Дети в форме
Под Ленинградом, апрель
Они двигались по лесу, по тропе к тыловым позициям, в сопровождении финского солдата. Примерно тридцать было их, тридцать детей. В русской форме, в широкой шинели табачного цвета, сапогах из жесткой кожи, треугольной татарской шапке со свисающими наушниками. У каждого на поясе висели его круглый котелок и большие привязанные к веревке перчатки из овечьей шерсти. Лица грязные и черные от дыма. Когда они увидели стрелков-лыжников в белых маскхалатах, которые легко и быстро скользили между деревьями, они остановились и смотрели им вслед. – Pois, pois! Дальше, дальше! – прикрикнул на них солдат, который сопровождал их. Но он и сам был еще ребенком, и он тоже очень хотел остановиться и посмотреть, и потому он тоже остановился. Сначала пленные смотрели серьезно и внимательно. Потом они начали смеяться, видно было, как они чему-то радовались, некоторые пытались скользить по снегу, начали толкать друг друга, играя, один поднял снег, слепил снежок и бросил его в спину товарищу. Все смеялись, «дурак, дурак», и охраняяющий солдат рычал свое «Рois! pois!» Так они продолжали путь, оборачивались снова и снова, пока финские стрелки-лыжники, тоже еще совсем юные, приблизились и обогнали их. Они быстро скользили между деревьями, едва не задевая стволы сосен и берез своими белыми маскировочными халатами. Был солнечный день, снег блестел, замороженные ветки деревьев светились серебром в легком, живом свете. В Виипури я несколько дней назад был между руинами, обходя призрачные тени домов. Группы советских пленных работали на улицах, убирали лопатами снег, убирали дворы от мусора, сносили качающиеся стены. Пленные выглядели как муравьи, такие маленькие и темные на фоне снега. Высокие татарские шапки над узкими детскими лбами делали их острые, бледные лица еще более худыми, еще более жалкими, еще более грязными. Почти все были очень молоды, не старше семнадцати лет, и выглядели как дети четырнадцати, даже двенадцати лет. Маленького роста, худые, негибкие, еще далекие от первой фазы превращения в молодого человека. Едва завидев меня, они на мгновение прекращали работать, следили за мной взглядами, рассматривая с любопытством мою форму. Когда я собирался обернуться и посмотреть на них, они сразу опускали глаза, боязливо и смущенно, в точности как мальчишки.
Финские офицеры и солдаты все сходятся на том, что эти дети дерутся мужественно, с тем твердым, выносливым мужеством, которое как раз является противоположностью детского мужества. Все же, с военной, технической точки зрения, их достижения невелики. В этом нет никаких сомнений. И это поражает, так как сильно противоречит любому опыту. В этих физически поздно созревших мальчишках во многих аспектах развилось настоящее взрослое мужество. Чему удивляются финские офицеры и солдаты, это, прежде всего, не отставание в физическом развитии, а отставание духа, разума. Их интеллект еще в эмбриональном состоянии. Видно, что это еще дети, которые довольны тем, что живут, что чувствуют себя живыми, счастливы от того, что могут дышать, что они больше не должны ничего бояться, что избежали, наконец, кошмара и страха смерти; но я очень сомневаюсь, что они сами понимают свои собственные чувства. Я имею в виду, что у них нет никаких других проблем, кроме чисто физических, животных. Обычно в возрасте восемнадцати лет у каждого нормально развитого молодого человека, к какой бы нации и к какому бы социальному слою он не принадлежал, есть свои проблемы душевного и интеллектуального характера. У этих советских пленных, этих детей-солдат, нет никаких других проблем, кроме материальных. Они также не знают ответа даже на самые простые вопросы. При вопросе, который они не понимают, их глаза иногда заполняются слезами. Они – никто иные, как дети, в полном смысле слова. Один из примечательных симптомов их опоздавшего развития состоит в том, как легко они для своей защиты прибегают к слезам. Это как полностью соответствует психологии ребенка. Я пересек в Виипури площадь, на которой находится городская библиотека. Строение, очень современное, не повреждено, так же, как и его многие тысячи старых и современных книг, в том числе самые ценные документы об истории Виипури. Когда я свернул на улицу, ведущую к порту, я оказался перед группой советских пленных. Они были одни, без охраны. В общем, пленные работают свободно, контролируют их только патрули, которые c этой целью делают обход по улицам города. Они стояли перед пострадавшим от бомбежки модным магазином. Во время работ по расчистке они вытащили из-под мусора манекен, примерочный бюст, который используют портные. Мальчики прекратили работать и стояли вокруг бюста, они смотрели на него с любопытством, с серьезными лицами, не понимая, что это такое и для чего оно могло бы служить. Между тем один из них поднял с земли шляпку из синей и красной ткани, безобидную маленькую шляпу, на которой сбоку было украшение, что-то вроде желтой розы, надел ее на голову, и все смеялись и робко протягивали руки, чтобы коснуться розы.
Внезапно они заметили меня. Эффект был своеобразным. Их первым импульсом было убежать, спрятаться, точно как дети, когда кто-то, кто внушает им уважение, застает их врасплох за запретной для них игрой. Однако этот импульс сразу резко изменился на противоположный, они столпились вместе, боязливо и смущенно уставились на землю. Паренек со шляпкой на голове начал плакать и повернулся ко мне спиной. Я признаюсь, что я сначала озадаченно остановился и был почти смущен; мне в голову не пришло ничего лучшего, как крикнуть по-русски: – Работайте, работайте! Этим грубо произнесенным словом я вырвал их из состояния страха и замешательства. Они схватили лопаты и тяпки и снова взялись за работу. Они снова были спокойны и довольны, и смотрели на меня снизу с улыбкой.