Их манера двигаться, говорить, ходить является манерой рабочих, а не солдат. У раненых есть то твердое, немного рассерженное выражение лица рабочих, которые были ранены из-за несчастного случая. В их дисциплине лежит та же самая непринужденность, то же самое по-деловому простое поведение, что и у рабочих одного и того же коллектива. Их корпоративный дух – это «спаянность команды» и в то же время дух специалистов. Они связаны со своим подразделением, как рабочие связаны с машиной; как электрики с их динамо, как механики с их прессом, их паровым котлом, их прокатным станом. Офицеры – это их инженеры; унтер-офицеры – это их старшие рабочие, их мастера на заводе. В этой маленькой танковой колонне здесь даже вообще нет офицера, этим танковым подразделением командует фельдфебель. Унтер-офицер командует двадцатью грузовиками. Все они квалифицированные рабочие. Этим самым я хотел бы сказать: у них всех есть опыт в их профессии, они все знают, что они должны делать, куда они должны ехать, как они должны вести себя при тех и этих обстоятельствах.
Теперь колонна готова к маршу. Механики заправили танки, три танка выдвинулись в голову колонны, один стал в ее конце. Моторы тихо ворчат, совсем тихо. Вернулся связной-мотоциклист. Фельдфебель приказывает выключить двигатели. Все садятся на траву, принимаются за завтрак. Солнце только что взошло, лес наполнен чудесным пением птиц, листва деревьев окрашивается в красный цвет, вода пруда постепенно становится зеленой. Стволы светятся, они выглядят как будто только что отлакированные. Солдаты просят меня поесть с ними, я сажусь на траву, унтер-офицер выжимает из жестяного тюбика (он выглядит как тюбик зубной пасты) немного сыра на ломоть ржаного хлеба, широко намазывает его ножом. Мы едим друг с другом. У меня в машине еще есть бутылка «Zuika», приготовленная из слив румынской водки. «Хотите глоток цуйки?» Солдаты едят и пьют, болтают и смеются, и внезапно я замечаю, что среди них сидит один белокурый молодой человек, который совсем не принадлежит к ним, белокурый паренек с гладко выбритым черепом, в форме защитного цвета. Пленный. Несомненно, рабочий. У него жесткие, сильные челюсти, толстые губы, выдающиеся вперед брови, его выражение лица целеустремленное и рассеянное одновременно. По некоторым мелким деталям я замечаю, что солдаты обращаются с ним с легким налетом уважения: он – офицер. Я обращаюсь к нему по-русски. Нет, спасибо, он не голоден. Однако он охотно выпивает глоток цуйки. – О, вы знаете русский? – спрашивает меня фельдфебель. – Парень ни слова не говорит по-немецки. Мы не можем объясниться с ним. Я спрашиваю, как они поймали его. Вчера вечером, посреди дороги. Он шел посреди дороги, в полном душевном спокойствии. Как только он увидел приближающиеся танки, он сделал такой жест, как будто хотел сказать: «Это бесполезно». Из оружия у него был только пистолет. Ни одного патрона больше. Пока я с трудом объясняюсь с унтер-офицером, пленный внимательно рассматривает меня, как будто хочет догадаться, о чем мы говорим. Внезапно он протягивает руку и касается моей руки: – Мы сделали все, что было возможно, – говорит он. – Мои люди сражались. Наконец, нас осталось лишь двое, – добавляет он, выбрасывая сигарету прочь. – Другой погиб по дороге. Я спрашиваю его, был ли другой солдатом. – Да, это был солдат, – отвечает он с удивленным взглядом. – Он был солдатом, – повторяет он потом, как будто он только теперь понял смысл моего вопроса.
Мы беседуем, я говорю медленно, подбирая русские слова, и пленный отвечает мне точно так же осторожно, как будто он тоже ищет слова, но по другой причине. Его глаза выражают недоверие, можно было бы сказать, что он не доверяет самому себе, не только мне. Вновь я спрашиваю его, не хочет ли он чего-то поесть. Он улыбается, он говорит: – Да, с удовольствием. Со вчерашнего утра я ничего не ел. Унтер-офицер предлагает ему кусок колбасы, между двумя толстыми ломтями хлеба. – Спасибо, – говорит пленный. Он с жадностью начинает есть, его глаза пристально смотрят на гусеницу одного из танков. Фельдфебель, который командует взводом, следит за взглядом пленного, потом улыбается, говорит «Ах!», поднимается, вытаскивает из сумки для инструментов английский ключ, склоняется над гусеничной цепью, затягивает болт, и все солдаты смеются, и пленный тоже смеется. Он немного смущен, как будто сделал что-то, что он не должен был делать, как будто он выдал тайну, ему жаль, что он заметил ослабевший болт. – Спасибо, – кричит ему фельдфебель. Пленный краснеет, он тоже смеется. Я спрашиваю его, является ли он кадровым офицером. Он подтверждает. Потом он рассказывает, что он только два года назад вступил в армию. – А раньше? – спрашиваю я его. Раньше он работал на машиностроительном заводе в Харькове на Украине.
Он был рабочим-стахановцем, ударником, это значит, он входил в «ударную трудовую бригаду». В качестве вознаграждения его направили в офицерское училище. Моторизированные подразделения русской армии полны рабочих-стахановцев из тяжелой промышленности. – Это грех, – говорит пленный, – что из-за этого промышленность лишают ее лучших элементов. Он качает головой, он медленно говорит, с едва заметным оттенком усталой скуки. Он говорит, как будто он оторван теперь от всего. Я никак не могу себе представить, что он думает, что он чувствует в этот момент.
Во время нашей беседы возвращается мотоциклист-связной. – Ну, мы отправляемся, – говорит фельдфебель. Пленный встает, проводит ладонью по наголо выбритой голове, с большим интересом рассматривает танки, грузовики. Нет, вот теперь я понимаю его. Все другое его больше не касается, его интересует только машина. Он внимательно рассматривает гусеницы, открытые люки башни, зенитные пулеметы, которые смонтированы на грузовиках, противотанковые пушки за машинами. Он уже больше не офицер, он – рабочий. Машины... ничто другое не интересует его. – Мы едем, – говорит унтер-офицер. Я спрашиваю его, что они будут делать с пленным. – Передадим его первому часовому полевой жандармерии, которого встретим, – отвечает он. – До свидания, – говорю я пленному. Он отвечает: – До свидания, потом он протягивает руку, мы жмем друг другу руки, он влезает на один из грузовиков, колонна приходит в движение, достигает дороги, удаляется с грохотом, исчезает.
Лошади румынского эскадрона ржут, нетерпеливо бьют копытами, разбрасывая ярко-зеленую траву. По команде офицеров солдаты садятся в седло. Эскадрон удаляется. «La revedere», кричу я. «La revedere», отвечают мне солдаты. Недалеко за горизонтом кричат орудия, кричат глубоким голосом.
4. Через Прут
Шанте-Бани в Бессарабии, 2 июля 1941
Погода была неустойчивая, вчера дул сильный холодный ветер, он шипел и резко свистел над широкими камышовыми зарослями, по которым бродили стада коров и лошадей в поисках корма. Мы были в пути пять с половиной часов и приблизительно в десять часов оказались поблизости от Штефанешти (от Ясс до Штефанешти, примерно восемьдесят километров, дорога вьется вдоль правого берега Прута, на склоне широкой болотистой долины, которая до самого недавнего времени обозначала границу между Румынией и Россией); мы уже видели перед собой в туманном утре, всюду рассеченном широкими полосами солнечных лучей, железные крыши большого местечка, почти маленького городка, когда шум моторов и треск зенитной пушки, который ни с чем нельзя спутать, заставил нас остановиться и спрятать машины в укрытие под кронами деревьев. Спустя несколько мгновений первые советские бомбы взорвались между домами Штефанешти. Это был длительный, мощный налет, который закончился только тогда, когда на сером небе появились машины эскадрильи «Мессершмиттов». Воздушный бой происходил невидимо для нас, над слоем облаков и удалился, к небу над Бессарабией. Мы смогли снова продолжить движение и въехали в Штефанешти. От этого красивого городка на Пруте теперь, после беспрерывных советских воздушных налетов, остаются только дымящиеся груды развалин. Много домов горело, на опустошенных улицах мы встречали группы немецких солдат с носилками, которые были покрыты брезентами; на маленькой площади за церковью стояли два немецких грузовых поезда, которые получили прямое попадание и были теперь только лишь скоплением изуродованных масс железа. Одна тяжелая бомба упала прямо перед входом в сад возле церкви, в нескольких шагах от маленького кладбища, на котором покоятся немецкие солдаты, жертвы бомбардировок последних дней. В центре перекрестка стоял полевой жандарм, спокойный, серьезный и неподвижный, с запачканным кровью лицом: он не двинулся с места.
- Как проехать к мосту? – спросили мы его. Он поднял красно-белый сигнальный жезл и указал в направлении моста. При полуповороте, который он сделал при этом, он заметил пять или шесть мальчишек, старшему из которых могло быть лет десять, которые испуганно теснились перед дверью в кафе на углу улицы. На косо свисающей через дверь вывеске я механически прочел «Cafe Central de Jancu Liebermann». Внутри оно, похоже, было разрушено, потому что к двери пробивался легкий дым. – Уходите, уходите, дети, – прокричал полевой жандарм жестким и все же добродушным голосом. Он улыбнулся и вытер тыльной стороной ладони свое забрызганное кровью лицо. При звуке этого голоса дети беззвучно убежали, они спрятались за обломками соседнего дома. Полевой жандарм рассказал нам со смехом, что дети весь день стоят там и смотрят на него, как он поднимает руку, указывает сигнальным жезлом направление и поворачивается, чтобы освободить дорогу. – Они не убегают даже если бомбы падают, – добавил он, – они больше боятся меня, чем русских бомб; но как только я поворачиваюсь спиной... Действительно, они стояли там и осторожно выглядывали из-за угла растрескавшейся стены. – Ничего не поделаешь, – заметил полевой жандарм, смеясь.
В Штефанешти было два моста через Прут, мосты, которые были сколочены из тяжелых деревянных балок; в начале войны русским удалось их взорвать. Казалось, будто разрушение обоих мостов сделало бы для немцев переход реки невозможным. Потому что на этом участке фронта немецкие войска в первые дни войны не сдвинулись с места. С румынского берега не было никакого обстрела из пушек и винтовок по советскому берегу. Настоящая идиллия. Война здесь происходила в воздухе, между советскими самолетами, бомбившими Штефанешти, и немецкими эскадрильями истребителей, которые поддерживались зенитной артиллерией. Все же, позавчера немецкие саперы весьма неожиданно, не обращая внимания на русский обстрел, начали сооружать понтонный мост, и через три часа после начала боя неме