Начальник политотдела наклонился к члену Военного совета. Тот кивнул головой, шепнул:
— Можно вызывать.
— Гвардии сержант Дудников! — выкрикнул капитан Глагольев.
Дудников вышел. Кончики его светлых прокуренных усов были тщательно подкручены.
Как изменился он за три года! Пропеченное солнцем сухое лицо его все изрезано морщинами, скулы резко очерчены, выпирают, но серые, умные глаза смотрят твердо, уверенно — обычный взгляд старого бывалого солдата.
«До свидания, Дудников, — мысленно обратился к нему Алексей. — Желаю тебе довоевать до конца и вернуться домой».
— Правительство и народ благодарят вас, гвардии сержант, за то, что вы честно несли звание бойца Советской Армии! — сказал член Военного совета, — От имени Президиума Верховного Совета вручаю вам орден боевого Красного Знамени. Поздравляю вас.
— Служу Советскому Союзу! — важно ответил Дудников. — Бил фашистов, бью и буду бить!
Генерал пожал ему руку. Дудников весело взглянул на Алексея, пошел на место неторопливо, тяжеловатым шагом.
Вышел Хижняк, за ним автоматчик Гоголкин, потом старшина Коробко.
— Вот умора, — шепнула озорная Тамара, и Таня локтем ощутила, как напрягается от сдерживаемого внутреннего смеха ее тугое тело.
Старшина Коробко стоял перед генералом, плечистый, грузный, багровый от смущения.
Он неловко взял коробочку с медалью «За отвагу» и с таким видом, как будто и такой скромной награды не заслужил, сбившись с шага, вернулся на место.
Наконец очередь дошла до Тани, Она вышла, не чувствуя ног, словно теплая волна вынесла ее. Член Военного совета говорил ей что-то о мужестве, о героических советских девушках, о комсомоле, о достойном поведении в бою, но она плохо его понимала. И только став в шеренгу, опять увидела лица командира дивизии, члена Военного совета и брага. Только в эту минуту она осознала до конца, что все это значило для нее…
Пискливый голосок Тамары вывел Таню из необычного душевного состояния. Тамара и здесь осталась верна себе: отвечая генералу, она спуталась и чуть не фыркнула, чуть не опозорила весь санвзвод.
— Медаль «За отвагу». Вместе с Орхидором, — успела она шепнуть, вернувшись в строй, став рядом с Таней.
Вручив ордена и медали остальным бойцам, Красную Звезду Нине Метелиной, член Военного совета произнес поздравительную речь.
Говорил он скупо до сухости, но и такие слова казались слушающим людям значительными. В них ничего нельзя было заменить, как в словах приказа.
Еще более короткую, но взволнованную речь произнес Алексей. Он сказал всего несколько слов, ставя в пример лучших бойцов и командиров.
— Гвардейцы! — сказал он. — Завтра вы пойдете за границу. Держитесь там так же порядочно, мужественно, справедливо, чтобы о вас говорили: «Вот воин Советской Армии!» Чтобы ни один человек не послал вам упрека в недостойном поведении, в трусости, в своекорыстии, чтобы знамена наши остались такими же чистыми, как всегда! А теперь пожелаю вам боевых удач! Путь вам добрый, гвардейцы!
Алексей чуть не сказал, что завтра он уже не пойдет с ними дальше, Что никогда не забудет своих боевых друзей, но сдержался: пусть эти слова навсегда останутся в его душе.
…Когда он освободился и вышел из политотдела, награжденные уже разъезжались по своим частям.
Алексей услышал голоса Тани, старшины Коробко и Тамары, шум заведенного мотора.
— Поздравляю вас, товарищ старшина, с наградой, — пищала в сгустившихся потемках Тамара.
— Ох, Тамарочка, да и вас также, — гудел Коробко. — Я б вам за вашу храбрость разве такую награду дал? Я бы вам Героя присвоил…
Тамара захохотала:
— Как жаль, Орхидор, что вы не командующий.
— Да я ж им буду, Тамарочка. Вот ей-богу, — добродушно отшучивался старшина.
Алексей окликнул сестру.
— Ну, Танюша, — сказал он, когда она подошла. — Поздравляю тебя, сестричка… А меня вот отзывают из армии.
— Что? Отзывают? Зачем?
Таня с минуту помолчала, ошеломленная, потом добавила не то с радостью, не то с сожалением:
— Впрочем, я этого ожидала, Алеша. Ну что ж… Пожелаю тебе удачи. Нетрудно догадаться, на какую работу тебя отзывают.
Она понизила голос:
— Нине Петровне сказать об этом?
— Я сам скажу, — ответил Алексей.
Даже в прощании чувствовалось, как время изменило их.
— Ты за меня не беспокойся. Надеюсь, скоро увидимся, — сказала Таня.
— Не сомневаюсь, — уверенно ответил Алексей.
Таня первая нарушила сдержанность, кинулась на шею брату и заплакала…
— Вот тебе и раз! Так хорошо вела себя — и вдруг… — пожурил Алексей сестру, целуя ее.
— Не могу, Алеша, не могу, — всхлипывала Таня. — Все разъезжаются, все нас покидают. А ведь сколько еще воевать!
— Ну, успокойся. Все будет хорошо.
Сердце Алексея сжималось от жалости к сестре. Как не хотелось ему отпускать ее одну в долгий, еще не пройденный до конца путь!
Простившись с Таней, Алексей вернулся в комнату, где происходило вручение орденов. Там было пусто и тихо. Член Военного совета и комдив уехали, офицеры разошлись…
Небывалая грусть охватила Алексея.
Он долго стоял посреди тускло освещенной комнаты, задумавшись…
В политуправлении фронта все документы о внесрочном увольнении из армии гвардии полковника Волгина были готовы, и Алексею оставалось только взять их и выехать в Наркомат путей сообщения, куда его вызывали.
Итак, Алексей вновь становился гражданским человеком.
Сдав дивизию новому начальнику политотдела, Алексей распрощался с Ниной, Гармашем, Дудниковым, Хижняком, со всеми, с кем было возможно. В последний раз он объехал вновь вступавшие в бой полки.
Начпоарм Колпаков дал Алексею свой запасный «виллис», и Алексей рано утром по ужасающе разбитой, усеянной брошенными немецкими машинами, орудиями и танками дороге выехал в Минск, а оттуда — самолетом вылетел в Москву.
Авиаистребительный полк Чубарова потерял в последних боях трех человек. Погиб по неосмотрительности, поддавшись безрассудной храбрости, Валентин Сухоручко. Во время воздушного боя он увлекся преследованием «Мессершмитта», оторвался от своей группы, потеряв прикрывающего «ведомого», попал в тиски девяти «фокке-вульфов» и, сражаясь, нападая до конца, сбив двух немцев, сам, изрешеченный пулями, загорелся и упал где-то в расположении войск врага. Уехал в госпиталь тяжело раненный Толя Шатров, выбросился из горевшего самолета на парашюте Нестор Клименко и был расстрелян в ста метрах от земли фашистским ассом.
Невредимыми из знакомых читателю летчиков остались Виктор Волгин и Родя Полубояров, хотя и они за это время побывали в не менее жестоких схватках и не слишком заботились о своей жизни в напряженных воздушных боях. Боевая удача попрежнему сопутствовала Виктору. Он становился все более хладнокровным, расчетливым и неизменно возвращался с увеличенным счетом сбитых машин. С какой-то отчаянной беззаботностью водил свое звено в бой и Родя Полубояров.
«Оголец», «Проказник», «Сорви-голова», «Шельмец» — вот прозвища, которыми наградил Полубоярова «батя», вкладывая в них свою особенно суровую ласковость.
Боевая дружба Виктора и Роди, нарушаемая изредка мелкими размолвками из-за взглядов на некоторые явления жизни, упрочивалась с каждым днем. Они часто ссорились, непрестанно подтрунивали друг над другом и все-таки не могли и дня прожить в разлуке.
Родя вверял Виктору все свои тайны, чаще всего любовные, полные невинных проказ и легких побед. Виктор то сурово осуждал друга, напоминая ему о моральном облике советского летчика, то, не выдержав, сам смеялся вместе с ним. А у Роди все происходило легко и свободно, и так, что никогда никто на него не обижался, а все, наоборот, писали ему ласковые письма и называли его хорошим… Родя и вправду никого не обижал, обходился со всеми весело и добродушно, всюду становился желанным гостем.
И Виктор с уверенностью мог скачать, что, пожалуй, ни у кого не было столько знакомых и друзей по всей земле, сколько было у Роди.
Он втайне даже завидовал в этом другу.
Гибель Сухоручко и Нестора Клименко, отъезд Толи Шатрова сильно взволновали и опечалили Виктора. Он был особенно неприветлив в эти дни и ввязывался в воздушные бои с особенным ожесточением. Взгрустнул и Родя. Он старался шутить и балагурить, но вдруг обрывал шутку, вздыхал и морщился. Нигде так не сживаются люди, как на войне, а летчики особенно остро переживают гибель товарищей.
Виктор не мог спокойно входить в землянку. Он знал: флегматичный и всегда вялый на земле Валентин Сухоручко теперь уж не встретит его немного угрюмым приветствием и не скажет: «Дай, Витька, прикурить!» или не подмигнет в ответ на замечание командира… И звучного, мягкого, продолжающего еще ломаться баска Толи, его полных увлечения рассказов о живописи, о мечте стать водителем мирных пассажирских самолетов не стало слышно. Но Толя мог вылечиться и остаться в живых, а вот кто погиб, того не вернешь…
…Виктор и Родя собирались лететь в охотничьей паре на выполнение особо важного задания командования. Пристегивая лямки парашюта, Родя шутил:
— Слышь, Волгарь! Если я не вернусь, ты разошли письма, по всем адресам, какие я тебе оставлю. Понял? Я их еще раньше заготовил — триста штук!..
Виктор хмурился.
— Нет уж, видно, Родион, фашистские пули нас не трогают, — ответил он серьезно. — Попробовали два раза — крепкие, не пробьешь, ну и отказались. Так что не думай о смерти, Родион.
— Есть не думать о смерти, товарищ майор, — молодцевато пристукнул каблуками Родя. И вдруг, подойдя к товарищу, бережно поправил на нем подвернувшуюся лямку. Шельмоватые глаза Роди высматривали из-под белесоватого, небрежно спущенного на лоб вихорка как-то особенно ласково и любовно.
— Эх, Волгарь, закончить бы нам с тобой эту катавасию поскорее да поехать в твой Ростов, побить баклуши, покупаться в Дону, а потом… потом — куда захочет вольная душа! Только ты, чудак, не захочешь после войны знаться с Родей. Ты же такой моралист…