Кето изумленно раскрыла глаза.
— Стася, ты успела взять мои туфли?
— Пани Катерина, ведь я знаю, как вы не можете без них обходиться.
Кето благодарно взглянула на девушку. Она тотчас же сняла неудобные, с высокими каблуками туфли, в которых ходила с Алексеем только в театр, переобулась.
Стася тем временем вытащила из котомки полотенце, краюшку ржаного хлеба и кусок колбасы.
— О, Стася, когда ты успела все это захватить? — обрадовалась Кето. — Разве ты и дальше пойдешь со мной?
— А куда же мне идти, пани Катерина? Мои родные в Цехановце, а в Цехановце уже немцы.
Стася засуетилась, раскладывая тут же на траве, на чистом полотенце, нарезанный тонкими ломтями хлеб и колбасу.
Близился вечер. Затянутое рыжей мглой солнце спускалось над дальним лесом. На отчетливо видный, багровый, точно набухший кровью шар можно было смотреть незащищенными глазами. От заборов и домиков протягивались расплывчатые тени.
Кето осматривалась с тревогой. Опять почудился ей глубокий подземный гул… Она вздрогнула… Нет, не надолго такая тишина. Нет ничего страшнее неизвестности. Что там происходит? Где Алексей? Как она поедет дальше без него? Да и нужно ли ехать?
Солнце уже заходило. Надо было решать, ночевать ли в поселке, ехать дальше или возвращаться в Н.
Часть женщин разбрелась по дворам, ушел куда-то и мужчина в соломенном картузе. У забора, под деревьями, остались блондинка с крашеными волосами, Стася и еще несколько женщин, которых Кето не видела прежде.
Блондинка продолжала внимательно разглядывать свою спутницу. Кето спросила:
— Мы с вами раньше, кажется, где-то встречались?..
Блондинка поправила потускневшие от пыли волосы, и лицо ее приняло ласковое и приветливое выражение.
— Мне тоже кажется, что мы с вами где-то виделись… — сказала она. — Меня зовут Марья Андреевна… Плотникова. Жена начальника Н-ской почты.
— Ах, вот что… — обрадовалась Кето. — Ну, так я вас в городе и видела.
Она назвала себя, добавила:
— Вот видите: сколько времени жили в одном городе и не были знакомы, а началась война — сразу познакомились.
Они разговорились.
— Я хочу посоветоваться с вами, Марья Андреевна, — оживленно заговорила Кето. — Муж мой, инженер, остался там, под Н. И вот я не знаю, как быть. Оставаться ли здесь или ехать дальше… Как вы думаете?
— Эх, милочка, — покачала головой Марья Андреевна, — я и сама ничего не решила еще… Муж мой тоже остался в Н. — эвакуировать почту… А я вот и не знаю, что делать. Петенька мне сказал, чтобы я ехала в Минск, но мне ехать одной страшно. Со мной ничего нет. Все, что захватила, потеряла в дороге. Право, не знаю, как быть…
Незаметно они излили друг другу свое горе и под конец договорились вместе вернуться в Волковыск, узнать новости, сообщить в Н. о своем местопребывании и ждать мужей.
— Мы пойдем вместе на почту. Я позвоню по телефону Петеньке. Вы свяжетесь со своим мужем через обком, и все будет в порядке, — резонно заключила Марья Андреевна. — Сами посудите: разве мыслимо одной с таким малюткой пускаться в дальний путь? Да еще с пустыми руками. Как это можно? — словоохотливо и очень убедительно рассуждала она. — Надо все точно выяснить, милая Екатерина Георгиевна. Ведь мы побежали просто от страха, а может быть, в самом деле, ехать дальше не следует. Может быть, фашистов давно разбили и война уже кончилась…
Бодрый, уверенный том Марьи Андреевны развеял мрачное настроение Кето.
Они встали, чтобы идти искать подводу, по и это время к ним подошел мужчина в соломенном картузе и унылым голосом сообщил:
— Встретил я тут одного из города, говорит: немцы уже под Н. Вот вам и фунт изюму с рисом…
Мужчина свистнул.
— Искал по поселку радио — не нашел. Здесь не то, что у нас, в Н. Вот говорят, товарищ Молотов нынче выступал, а мы не слыхали… Забрались в это захолустье и ничего не знаем.
Беспокойное чувство вновь охватило Кето. Ей показалось, что они действительно отрезаны от всего мира…
В Вороничах Алексей увидел все последствия трехкратной бомбардировки. Станционное здание, депо и водокачка были разрушены. Всюду на путях зияли огромные воронки. Торчали рельсы, скрученные в узлы. От арки и следа не осталось. Пыль, дым, груды развалин… Сердце Алексея обливалось кровью, когда он вместе с Самсоновым торопливо обходил территорию станции. Служащие попадались редко. В подвале пассажирского здания сидел вместе с семьей странно спокойный, оглохший начальник станции. На вопросы Алексея он бормотал что-то невнятное и только под конец сказал фразу, удивившую всех своим смыслом:
— Ничего… Этим они начали войну против самих себя…
С трудом удалось Алексею собрать оставшихся служащих.
Явился дорожный мастер, прибыли бригады Шматкова и Никитюка.
— Где Спирин? — спросил Алексей у Самсонова.
— Говорят, уехал в Н. Как только это началось, усадил семью на подводу и укатил.
Алексей ничего не сказал, только стиснул зубы. Он организовал тут же, в уцелевшей путевой казарме, нечто вроде оперативного штаба. Механики службы связи провели ему телефонный провод, соединили с участками новостройки. Путевые бригады приступили к восстановлению в одном месте незначительно поврежденного пути, чтобы можно было пропустить на Н. хотя бы один поезд с оборудованием и эвакуированными. Но работы часто прерывались: местная дружина противовоздушной обороны то и дело включала сирену. Большинство сотрудников и рабочих дороги, не дожидаясь команды начальства, сами тронулись на восток — кто пешком до станции, откуда еще шли поезда, кто на подводах.
Из Н. потянулись через Вороничи воинские части на запад; некоторые из них уже занимали оборону вдоль железной дороги. Вокруг станции и у большого моста, который бомбардировщики упорно обходили, точно стальные острые ростки, поднялись к небу дула зениток; всюду можно было видеть красноармейцев, роющих окопы, устанавливающих орудия. Войска готовились к обороне, и это успокаивало.
В общей суете Алексей увидел Шматкова и подошел к нему. Бригадир смущенно взглянул на начальника.
— Опоздали мы отпраздновать новостройку, товарищ начальник. Вы хотя бы доложили наркому, что мы управились, как обещали, с мостом.
— Телеграмма об окончании работ послана в Москву еще вчера вечером. Будем надеяться, Епифан, что немцев отбросят и дорогу мы все-таки откроем, — сказал Алексей.
Глаза Шматкова засияли надеждой.
— Где твоя семья, Шматков?
— Там, на мосту… в казарме, — махнул Шматков рукой, — Жинка и сынок трехлетний… Боюсь я за них, товарищ начальник.
— Мы их вывезем в Минск, — предложил Алексей.
— Товарищ начальник, неужто немец сюда дойдет?
Шматков стоял возле торопливо работающей бригады, сдвигавшей рельсы, выжидающе смотрел на начальника.
— Все равно… семью надо вывезти не теряй времени, Шматков, видишь — подают, — сказал Алексей.
На станцию Вороничи был подан первый состав, началась погрузка рабочих и их семей.
Алексей наконец мог выехать в Н., хотя в этом, как ему казалось, уже не было прямой необходимости. Грохот артиллерии раздавался совсем близко. Эскадрильи вражеских бомбардировщиков вновь потянулись на восток.
Коля с трудом вывел машину на шоссе. Прямо через лесную чащу и поляны, по наливающейся высокой ржи, бездорожно, группами и в одиночку торопливо шагали люди. Чем ближе к шоссе, тем больше их становилось. Шли крестьяне с холщовыми торбами за плечами, понукали взмыленных низкорослых лошадей, везущих телеги с нагруженным кое-как скарбом; шли, сутулясь, белобородые старики, босые, с растрепанными волосами матери несли на руках грудных младенцев, а за ними, цепляясь за юбки, семеня почернелыми босыми ножками, бежали дети… И на подводах, словно гусята в лукошках, сидели дети, и глаза у них были серьезные и печальные.
Алексей высовывался из машины и в сотый раз спрашивал себя: «Да по́лно, не снится ли мне все это?»
На выезде из леса трактор, тянувший сразу две повозки с крестьянским имуществом, загородил дорогу. Коля попытался объехать его, попал в лощину, уперся в подводу и вынужден был остановиться. Алексей вылез из машины. По лесу стлался дым, как будто вся земля медленно тлела. Солнце поднялось высоко и припекало все жарче.
Алексей переждал у края дороги, пока проедут подводы… Ему хотелось пить, во рту пересохло, голову ломило, будто ее зажали в горячие тиски.
— Объезжай! — нетерпеливо приказал он Коле.
Техник Воропонов так и не позвонил ему в Вороничи, и Алексей попрежнему ничего не знал о семье.
Он до сих пор не знал и о положении на фронте, о военных действиях советских войск. Он все время высовывался из кабины, надеясь встретить или обогнать чью-нибудь знакомую машину и расспросить о фронте.
Недалеко от города он все же увидел, как прямо через гречишное поле катило несколько грузовиков с красноармейцами, а за ними, громыхая и взметывая вырванные с корнем стебли гречихи, мчалось несколько легких танков. По шоссе, вклиниваясь в толпу, тянулись на конной тяге орудия.
Алексей приказал Коле подъехать к орудиям и, когда машина выскочила наперерез скакавшему на взмыленном коне командиру, махнул рукой, требуя остановиться. Но командир даже не взглянул на Алексея, поскакал дальше. Тогда Алексей вышел из машины, пошел рядом с головным орудием. На передке его сидели серые от пыли красноармейцы в касках. Это были все, как на подбор, мускулистые, краснощекие ребята в новом добротном обмундировании, ладно обтягивавшем их фигуры.
Алексею было очень приятно идти рядом с орудием и разглядывать артиллеристов. Отыскав среди них бойца постарше, ом спросил:
— Слушай, земляк, что нового слыхать, а?
Лицо бойца сразу стало угрюмым, взгляд подозрительно скользнул по измятой фигуре Алексея.
С грязной марлей на голове, в изодранных тужурке и брюках, он действительно не внушал доверия. Но в лице его, измученном, смуглом от пыли, было столько искреннего волнения, что сидевший на зарядном ящике сержант сочувственно посмотрел на Алексея, спросил: