Братья Борис и Александр ездили в Берлин со своими молодыми женами в 1922–1924 гг. Эти поездки были последним свиданием сыновей с родителями. Затем они лишь переписывались.
Волхонка, дом 14
Переезжая с Волхонки на новую квартиру, Борис Пастернак перебирал работы отца, оставшиеся после его отъезда, и писал ему 6 января 1928 г.: «Я снова до основанья, нет, до каждой бумажки пересмотрел и ощупал руками разновременные свидетельства почти что шестилетнего существованья, если начать счет с комплектов «Артиста» (журнал. – А. В.)… Какое чувство гордости охватывало меня при этом не раз и не два, как во всем немногословии становилось мне ясно, что только эта жизнь и состоялась и имела место, завидно достойная, честная, реальная, до последней одухотворенности отмеченная талантом, удачами, счастливой плодотворностью; как ничего не было потом прибавлено к ней; как самое большое, что я потом мог сделать, это сохранить неопороченным на некоторой высоте то доброе имя, которое готовым получил от вас с более широким, свежим, значительным и счастливым наполнением».
В октябре 1932 г. Борис Пастернак вновь вернулся на Волхонку вместе со своей новой женой Зинаидой Николаевной Нейгауз, о чем он сообщал отцу 18 октября. Из этого письма мы узнаем крайне интересные подробности: «Старая квартира пришла в окончательный упадок. На Волхонке, когда мы переехали, не было ни одного целого стекла в оконных рамах, плинтусы не только прогрызены, но и сорваны крысами, в одной из комнат (крыша худая) текло с потолка и во время дождей пришлось подставлять ванну; и во все время нельзя было добиться ничего от домоуправления за совершенным отсутствием стекол и прочих нужных материалов».
Окна в доме на Волхонке вылетели во время взрыва храма Христа Спасителя. Можно потому себе представить, сколько взрывчатки заложили под храм‑исполин. Этот же взрыв вызвал и миграцию крыс, заполнивших все близлежащие переулки.
На четыре дня поэт покинул Москву, выехав в Ленинград; вернувшись, он не узнал своей квартиры. Супруга навела в ней полный порядок: «Я застал квартиру неузнаваемой, и особенно комнату, отведенную Зиной для моей работы. Все это сделала она сама с той только поправкой, что стекла вставил стекольщик. Все же остальное было сделано ее руками, – раздвигающиеся портьеры на шнурах, ремонт матрацев, совершенно расползшихся, с проваленными вылезшими пружинами (из одного она сделала диван). Сама натерла полы в комнатах, сама вымыла и замазала на зиму окна. Устройство жилья было облегчено тем, что из Зиновьевска (Елисаветграда) вследствие голода приехали со всеми своими вещами старики Нейгаузы и дали нам два шкапа, несколько ковров и Зине – пианино».
Зинаиде Нейгауз удалось на некоторое время создать своему мужу необходимую для творчества обстановку, и Борис Леонидович уже почти не жаловался на неурядицы. Разве что звонить с Волхонки в Германию, где жили тогда его родители, он не мог. Для этого он ходил на Пречистенский бульвар, куда переехал его брат Александр, у которого стоял телефонный аппарат.
Крыло дома на Волхонке, где жили Пастернаки, было разрушено незадолго перед войной, когда расширяли улицу, стена мастерской художника с невыгоревшим отпечатком стоявшего там некогда шкафа смотрела наружу. «Я всегда останавливался, чтобы отыскать ее и проводить взглядом. Этот кусок дома был снесен в последние дни мая 1960 г., время последней болезни и смерти Бориса Пастернака», – писал его сын Евгений Пастернак уже позднее, в конце 1980‑х гг.
Сюда, на Волхонку, приходили к Борису Пастернаку его друзья. Один из них, Константин Локс, вспоминал свое первое посещение: «Мы сидели за чайным столом, у самовара несколько рассеянно разливала чай Розалия Исидоровна, две девочки в гимназических платьицах с косами заняли свои места. Брат Шура на этот раз отсутствовал. Боря был сдержан и являл вид воспитанного молодого человека. Разговаривали об искусстве, о литературе. Леонид Осипович говорил несколько неопределенно, иронически посматривая на сына. «Интересно, – подумал я, – знает ли он о его стихах». Потом оказалось, кое‑что он знал и был не особенно доволен. Комната, в которой помещался Борис вместе с братом, была безликой, очень чистой и аккуратно убранной комнатой, с двумя кроватями и какой‑то стерилизованной скукой в воздухе.
Внутренняя жизнь подразумевалась. Она подразумевалась и у Леонида Осиповича, человека большого жизненного и художественного опыта. Но о ней я мог только догадываться. Я понял только одно, что Борису в родительском доме жить трудно. Ему не хотелось огорчать родителей, а когда‑нибудь, так думал он, их придется огорчить. Пока по внешности речь шла о профессии: философское отделение филологического факультета, стихи в будущем обещали не много. Отсюда неприятные разговоры, о которых он мне иногда рассказывал. Пока в этом доме я бывал не слишком часто. Мы предпочитали встречаться в университете, у Юлиана и в Cafe grec на Тверском бульваре».
В сходных тонах описывает свои посещения Бориса в семейном кругу Сергей Бобров, с которым он вскоре познакомился. Восторженные юноши, с налетом богемы, чувствовали себя неловко в обстановке профессионального искусства с тяготением к преподаванию и основательности в самом артистизме.
Старейшая русская художница Екатерина Васильевна Гольдингер, ученица Л.О. Пастернака, родившаяся еще в 1880‑х и дожившая до середины 1960‑х гг., прожила свою долгую жизнь в собственном доме в Большом Ржевском переулке (бывало и такое при советской власти), да еще и сдавала его внаем. Она вспоминала:
«Сына Леонида Осиповича – Бориса я узнала, когда тому было шесть лет. В квартире Пастернаков, во флигеле во дворе Школы живописи, ваяния и зодчества, то и дело собирались знакомые – художники, писатели, юристы. Устраивались замечательные концерты. Потом за чаем много говорили о музыке, об исполнителях – зарубежных и наших. Как сейчас помню: крохотная передняя, из которой через открытую дверь видна детская. Окно, около него стол; на столе на корточках сидит Шура, младший брат Бориса Леонидовича, а сам Борис, высокий худенький темноволосый мальчик, стоит у окна. Оба заняты изучением двух коробок с конфетами, которые привезла им моя мать. Шура спрашивает:
– Боря, отчего у тебя такая, а у меня такая?
Не знаю, как разрешил вопрос Боря, но это первое впечатление осталось в моей памяти на всю жизнь. Бывало, наши семьи проводили лето в одной местности. Кажется, летом 1902 г. мы жили на станции Оболенской: Пастернаки – направо от железной дороги, мы – налево. Виделись часто, вместе гуляли. Рядом с Пастернаками на соседней даче жил Александр Николаевич Скрябин. Боря страстно увлекался его музыкой. Помню посещение Большого зала консерватории: в тот вечер звучала скрябинская «Поэма экстаза» в исполнении самого композитора. Мы с мамой сидели в ложе партера. В антракте Боря подошел к нам и сказал:
– Катерина Васильевна, я в вакхическом восторге!
Прошло некоторое время, и неожиданно для всех он, мечтавший стать композитором, бросил музыку. Причину этого поступка я поняла значительно позже, прочитав его автобиографию: он поздно начал заниматься музыкой и не обладал достаточной техникой исполнения, но в то же время считал, что композитор без техники – не композитор. Потом Борис Леонидович как‑то резко перешел на литературу, сделался известным поэтом. У него была квартира в Доме писателей в Лаврушинском переулке и дача в Переделкине, где он в основном и жил. Мы виделись с ним очень редко, но встречи эти были сердечны и радостны. Во время одной из них он рассказал мне, что собирается к своим родителям в Берлин. Я сердечно любила своего учителя и обеих его дочерей, особенно дружила со старшей, Жозефиной. Я попросила Бориса Леонидовича передать ей, что помню ее и люблю. Борис Леонидович посмотрел на меня как‑то загадочно, ответил:
– Я передам ей вашу улыбку…»
В 1921 г. после выезда Л.О. Пастернака вместе с дочерьми на лечение в Германию квартира была «уплотнена» другими жильцами.
После открытия в этом доме Музея личных коллекций часть обстановки из квартиры семьи Пастернак долгое время экспонировалась в том же месте, где они и жили. Было бы уместным поставить памятник Борису Пастернаку именно на Волхонке.
После революции в здании находилось общежитие Народного комиссариата иностранных дел. А затем различные организации, под нужды которых оно и перестраивалось.
Дом крутили в разные стороны, наконец, к 1993 г. часть дома, выходящая ранее на Волхонку, была опять повернута в сторону переулка. Будем надеяться, в последний раз.
Последняя перестройка дома предназначалась для Музея личных коллекций. Основными мотивами образного решения здания стали сильно утяжеленная средняя часть фасада и подчеркнутое значение центральной лестницы, что должно было напоминать по замыслу архитекторов об архитектуре главного здания ГМИИ. Оба фасада должны были составлять единый ансамбль, если смотреть на них с противоположной стороны Волхонки.
Еще в 1985 г. было принято решение на уровне правительства о создании первой в Советском Союзе галереи, где выставлялись бы предметы живописи, графики, скульптуры, личного обихода из частных собраний коллекционеров. Воплощение решения затянулось почти на десять лет. Но музей все же открылся, несмотря на развал СССР и появление нового государства.
В новом отреставрированном здании по инициативе коллекционера И.С. Зильберштейна и директора ГМИИ имени Пушкина И.А. Антоновой 24 января 1994 г. открылся Музей личных коллекций при Государственном музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина.
Основой Музея личных коллекций послужило собрание доктора искусствоведения, литературоведа, одного из основателей серии «Литературное наследство» И.С. Зильберштейна (1906–1988). Илья Самойлович подарил государству свою коллекцию с непременным условием, что она будет экспонироваться в музее.
Коллекция И.С. Зильберштейна – одна из самых лучших по ценности представленных в ней предметов искусства.