Стоит сказать о тех условиях, в которых существовали непризнанные гении на Монмартре, ставшие основными поставщиками картин в собрание Щукина. Обстановка их мастерских, служивших одновременно и жильем, вполне соответствовала той, что создал композитор Пуччини в своей опере «Богема». Нищета, постоянная нужда в деньгах, которых не хватало даже на пропитание себя и своих натурщиц, обретавшихся, как правило, тут же. Холод, заставлявший топить печку «авторскими» работами, требования кредиторов оплатить бесчисленные долги и обещания художника, что скоро эти долги будут возвращены, как только очередная картина будет продана… Весь этот замкнутый круг мог разорваться в двух местах: неожиданной смертью творца, как получилось с Модильяни, или появлением на горизонте покупателя, способного за короткое время поправить финансовое положение живописца путем покупки его картин, причем за большие деньги. Таким образом многие художники были спасены от нищеты. И спасителем в данном случае выступал «русский князь» Щукин, как называли его представители парижской богемы. А уж о том, как он повлиял на развитие современной ему французской живописи, и говорить не приходится.
Сергей Щукин не прятал свою коллекцию от народа. Он решил приобщать своих соотечественников к новому западному искусству, несмотря на обструкцию, устраиваемую «художественной общественностью». Сергею Ивановичу непросто было решиться на этот шаг. Он навсегда сохранил в памяти печальный случай, когда несколькими годами ранее один из его гостей в знак протеста против импрессионистских форм искусства перечеркнул карандашом картину Моне. Тем не менее весной 1909 г. двери дома 8 в Большом Знаменском переулке впервые распахнулись для посетителей. Каждое воскресенье в 10 часов утра Сергей Иванович встречал посетителей в вестибюле своего особняка. «Странное чувство. Смешанное чувство. Взоры с радостью останавливаются на стенах, и сердце содрогалось, как будто здесь торжествовала правда… Меня под конец трясла лихорадка», – писала одна из пришедших на выставку посетительниц.
Кузьма Петров‑Водкин, участник «щукинских воскресений», писал: «Сергей Иванович сам показывал посетителям свою галерею. Живой, весь один трепет, заикающийся, он растолковывал свои коллекции. Говорил, что идея красоты изжита, кончила свой век, на смену идет тип, экспрессия живописной вещи, что Гоген заканчивает эпоху идеи о прекрасном, а Пикассо открывает оголенную структуру предмета».
Бывший дом Щукина в 1920‑х гг.
Несмотря на то что Щукин не собирал русских художников, тем не менее в своем московском доме в отсутствие французов он старался общаться с теми русскими, которым художественный стиль парижского Монмартра был близок. Это были футуристы Владимир Маяковский и Давид Бурлюк, художники‑авангардисты Аристарх Лентулов, Казимир Малевич, Владимир Татлин, Михаил Ларионов, Наталья Гончарова, Ольга Розанова, Илья Машков, Павел Кузнецов, Кузьма Петров‑Водкин. Последний писал:
«Вся художественная молодежь Москвы была, как эпидемией, охвачена влиянием позднейшей французской живописи. Зараза шла со Знаменского переулка», где «седой, влюбленный в живопись юноша С.И. Щукин собирает диковины из боевой лаборатории Европы и страстно разъясняет бесконечным посетителям своих любимцев.
– И что бы это затеял Сергей Иванович? – недоумевали его приятели в складах и лавках. – У него смекалка коммерческая, он зря не начнет, уж он покажет Рябушинским да Морозовым!»
Упоминание здесь фамилий других известных богатых семейств пришлось довольно кстати. Им ведь тоже было не чуждо прекрасное. Такое тесное общение купечества с представителями творческой интеллигенции Москвы диктовалось существовавшей тогда модой на меценатство. Каждый из московских богатеев рассчитывал на определенную поддержку в среде художников, скульпторов, архитекторов, писателей. Но что интересно – вкусы у них были разными. И каждый стремился перещеголять своего конкурента. Например, другой известный меценат – Савва Мамонтов – тоже любил живопись, скульптуру. Он пробовал силы в ваянии, сотворив бюст одного из друзей‑художников, организовал и активно участвовал в деятельности абрамцевского художественного кружка. То есть в художественном творчестве Мамонтов пошел дальше Щукина, которого хватило разве что на собственноручное замазывание «нехороших» излишеств на фигурах обнаженных юношей с картин Матисса.
Но круг общения Мамонтова был совершенно иным: братья Васнецовы, Репин, Суриков, Поленов, Антокольский. Это были лучшие представители так называемого русского реалистического искусства. Они были тогда в силе. Их картины и скульптуры окружали мамонтовское семейство и в Абрамцеве, и в московском доме Саввы Ивановича. Картины приближенных к Мамонтову художников не называли «белибердой, издевательством над здравым смыслом», как говорили Щукину о его собрании. Александр Бенуа позднее, в некрологе на смерть Щукина, писал: «Сергей Иванович знал, что многие считали его просто сумасшедшим». В этом и отличие Щукина от других: он упорно шел наперекор общественному мнению, веря, что потомки оценят его усилия.
А время шло. И кто знает, какой в итоге была бы коллекция Щукина, если бы не начавшаяся в 1914 г. Первая мировая война, обусловившая нереальность дальнейшего пополнения коллекции, поездок во Францию. Щукин был лишен возможности общения с богемной средой парижских салонов и ателье, с миром дорогого его сердцу французского искусства. Взамен Сергей Иванович впервые за свои шестьдесят с лишним лет попробовал сам заняться живописью, но с огорчением вынужден был констатировать, что из‑под его кисти выходили, по собственному признанию, «одни банальности».
Назрели перемены и в личной жизни коллекционера. В 1915 г. в доме в Большом Знаменском состоялась тихая свадьба. Сергей Иванович связал свою судьбу с бывшей женой известного пианиста, профессора Московской консерватории Льва Конюса Надеждой Афанасьевной. В конце того же года у Щукиных родилась дочь Ирина. Отцу было шестьдесят три года, матери – сорок два…
Незадолго до февраля 1917 г. Щукин попытался вновь использовать напряженное положение в стране и проделать тот же фортель с мануфактурным товаром, что и в 1905 г. Но на этот раз коммерческая афера не удалась, и неудачливый «игрок» поплатился более чем миллионом рублей.
Февральскую революцию Щукин с его миллионами, заранее переведенными в западные банки, встретил спокойно. Получил общественную должность – член Московского совета по делам искусств, куда входили художники, архитекторы, искусствоведы. Но заседания проводились недолго – до октября 1917 г.
Вскоре после большевистского переворота Щукин решил отправить за границу жену и двухлетнюю дочь. Дальновидный Сергей Иванович купил жене фальшивый паспорт, снабдив ее зашитыми в живот тряпичной куклы деньгами. Они поселились в Веймаре, так как «Щукин издавна имел на своем счету в Германии некоторую сумму для покупки картин», – скромно пишет один из биографов коллекционера. Эта «некоторая» сумма тем не менее позволила вполне безбедно существовать семье Щукина в ведущей войну Германии.
Но ведь сотню‑другую картин не спрячешь в тряпичную игрушку! Поэтому сам Щукин не решился уехать, опасаясь бросить на произвол судьбы свою коллекцию. На что он надеялся? На то, что «власть рабочих и крестьян» забудет, что истинная его профессия – не собиратель, а буржуй, капиталист, кровосос и т. д.? Он решил опередить события, и вот уже не прошло и месяца после переворота, как Сергей Иванович обратился в художественно‑просветительный отдел Совета рабочих депутатов с предложением создать в одном из дворцов Кремля национальную галерею на основе пяти частных московских художественных собраний произведений искусств. Но рабочим депутатам было не до собирателя. Ведь, право же, не все московские капиталисты, как Щукин, озаботились судьбой картин, для многих пришло время задуматься о своей личной безопасности. Они активно противодействовали победившему пролетариату.
О Щукине не забыли. Ответ пришел другого порядка. Он был обвинен в экономическом саботаже и, хотя таковым не занимался, попал под «горячую руку». В январе 1918 г. его «взяли». Но вскоре выпустили: следствие установило его непричастность к организации саботажа, и через некоторое время Сергей Иванович вышел на свободу. Позднее позаботились и о коллекции. В Совнаркоме постановили превратить дом Щукина в Большом Знаменском переулке в музей современного искусства. Новая власть решила приобщать к современному искусству победивший пролетариат.
Бывший владелец назначался хранителем музея и экскурсоводом. Сергей Иванович предполагал, что произошло это по настоянию Луначарского. Семья Щукина, поместившаяся в помещениях, где раньше жила прислуга, могла теперь рассчитывать на получение продовольственного пайка.
Интересно, что сам Щукин жил в бывшей комнате своей кухарки. Как символично! Ведь, как писал Ленин В.И., каждая кухарка должна учиться управлять государством. Получилось, что кухарка после революции поменялась с Щукиным местами. Он, блестящий управленец и предприниматель, занял ее место, а она, наверное, возглавила одну из его бывших мануфактур. «Музей был национализирован, – вспоминал художник Юрий Анненков, – и самому Щукину, который открыл Пикассо, открыл Матисса, Щукину, создавшему в Москве бесценный музей новейшей европейской живописи, – этому щедрейшему Щукину была отведена в его доме находившаяся при кухне «комната для прислуги».
А в музее вновь появились посетители. Но гидом Сергей Иванович работал недолго. Да и какая перспектива ждала его в новой стране? Например, его младшего брата Дмитрия Ивановича приютили хранителем в Музее изящных искусств. «Его знания, интуиция, были бесценным подспорьем для сотрудников музея», – писали в советское время. Но этого было явно мало для нормального человеческого существования. Дмитрий Иванович умер в 1932 г. в нищете, ослепший, в убогой комнатушке тесной коммунальной квартиры.
Воспользовавшись очередным ухудшением ситуации на советско‑германском фронте, когда большевикам было не до него, Щукин в августе 1918 г. с сыном Иваном добрался до оккупированной немцами Украины. Здесь он получил разрешение на проезд к жене в Германию, откуда в 1919 г. объединившаяся семья переехала во Францию. А сын, Иван Сергеевич, отправился в Одессу, а оттуда осенью 1919 г. отплыл в Бейрут.