аться к оборотам моим» (из письма к П.А. Вяземскому от 29 января 1830 г.).
Пушкин и Давыдов, несмотря на разницу в возрасте, были близки по духу. На многие вещи смотрели они с одной точки зрения. Однажды в 1836 г., незадолго до роковой дуэли Пушкина, Денис Давыдов написал эпиграмму на Фаддея Булгарина. Булгарин по числу адресованных ему эпиграмм в XIX в., наверное, занимал одно из первых мест. Имя его стало почти нарицательным. В первой строке Давыдов обращается к Пушкину, во второй к его врагу – Булгарину:
Нет, кажется, тебе не суждено
Сразить врага; твой враг – детина чудный,
В нем совесть спит спокойно, непробудно,
Заставить бестию стыдиться – мудрено,
Заставить покраснеть – не трудно.
Есть один портрет Дениса Давыдова, который редко публикуется. Очень занимательно его происхождение. Владельцем портрета был не менее знаменитый в Англии, чем Давыдов в России, писатель Вальтер Скотт. «Мне удалось достать Ваше изображение, капитан Давыдов, которое висит над одним из предметов, самых драгоценных для меня, а именно над добрым мечом, который достался мне от предков и который в свое время не раз бывал в деле…» – писал Вальтер Скотт к Денису Давыдову от 17 апреля 1826 г. из Абботсфорда, родового поместья английского писателя.
Денис Давыдов и Вальтер Скотт были знакомы по переписке. История знакомства такова. Работая над «Историей Наполеона» (вышла в свет в 1827 г.), Вальтер Скотт интересовался событиями и героями Русской кампании. О храбром партизане Давыдове Скотт узнал от его двоюродного племянника, Владимира Петровича Давыдова (1809–1882), студента Эдинбургского университета, частого гостя Абботсфорда. Денисом Давыдовым Скотт восхищался, равно как и русский поэт очень высоко ценил английского писателя, романы которого читал в русских и французских переводах.
Денис Давыдов тоже мечтал иметь портрет Вальтера Скотта, да еще с его собственноручной надписью, которую, дабы не затруднять дарителя, сам и сочинил. Портрет Скотта, подписанный им той самой надписью, Давыдов получил в 1827 г., только что вернувшись с Кавказа. В знак благодарности поэт и партизан отправил Скотту, большому любителю и собирателю оружия, захваченные у неприятеля «курдскую пику, колчан, полный стрел, лук и горский кинжал». Кроме того, он собирался отправить в Англию и свои книги, а также несколько стихотворений, с просьбой к племяннику о переводе их на английский язык. Посылка с оружием дошла до Скотта в декабре 1827 г.: «…оружие доставило ему самое большое удовольствие и… если он ценит эти вещи больше других, то потому, что они пришли от дядюшки Дениса», – писал племянник Давыдова.
А вот что записал сам Вальтер Скотт в дневнике в 1826 г.: «Получил письмо от знаменитого Дениса Давыдова, Черного Капитана, так отличившегося умелыми партизанскими действиями во время отступления французской армии от Москвы. Всего было по три письма с каждой стороны». Переписка прервалась со смертью писателя в 1832 г.
Интересно, что гравер Денис Дайтон никогда не видел своего русского тезку, поэтому он и изобразил его отнюдь не таким, каков тот был на самом деле. Сам того не ведая, английский гравер уловил особенность характера портретируемого: как поэт Давыдов тоже представлял читателю свой образ, отличный от реального. Это было одно из его качеств – воссоздание в литературе желаемого им образа, не вполне соответствовавшего оценке окружающих. Портрет Дениса Давыдова хранится в Государственном литературном музее.
Большой Знаменский переулок, дом 19. Драматург Гладков, придумавший поручика Ржевского
Дом построен в XIX в.
В Большом Знаменском переулке во время Великой Отечественной войны жил драматург Александр Константинович Гладков (1912–1976), известный прежде всего своей пьесой «Давным‑давно», написанной им в 1940 г. и поставленной на сценах многих советских театров. Позднее пьеса была экранизирована кинорежиссером Э. Рязановым под названием «Гусарская баллада». Гладков придумал самого, наверное, известного персонажа русских народных анекдотов – поручика Ржевского. Но немногие, к сожалению, об этом помнят.
Вместе с тем творческий багаж Гладкова представляется намного значительнее, писал он и киносценарии («Зеленая карета», «Невероятный Иегудиил Хламида» и др.). Замечательны и посмертно изданные в 1990 г. его воспоминания о Мейерхольде и Государственном театре имени Мейерхольда. Незадолго до ареста режиссера судьба связала двадцатитрехлетнего Гладкова с Мейерхольдом. Интересны и «Встречи с Пастернаком», опубликованные в 1973 г. в Париже. В 1981 г. вышли в свет мемуары Гладкова «Виктор Кин» о его встречах с коллегами‑писателями, привлекающие своей достоверностью и парадоксальностью суждений. Но не все еще из написанного Гладковым напечатано. Для его дневника, по мнению ряда литераторов, еще не пришло время публикации.
По отзывам современников, Гладков был не слишком общителен, даже заслужил репутацию «бирюка». Любил одиночество. В его дневнике 1937 г. есть запись о том, что он не может хорошо себя чувствовать в семье, постоянно ощущать «чье‑то дыхание рядом». Но вместе с тем среди его друзей и знакомых в разные годы были Михаил Светлов, Эраст Гарин, Юрий Олеша, Борис Пастернак, Илья Эренбург, Борис Слуцкий, Виктор Шкловский, Надежда Мандельштам, Анна Ахматова, Варлам Шаламов, Константин Паустовский, Юрий Трифонов, Андрей Старостин, Константин Ваншенкин.
Б. Знаменский, дом 19
С Андреем Петровичем Старостиным, основателем «Спартака», Гладкова свело общее лагерное прошлое. Оба провели не один год за колючей проволокой в период культа личности.
Подвела Гладкова любовь к собирательству книг. Страстный библиофил, хранил он у себя дома самую разную литературу, в том числе и «антисоветскую». Скорее всего, на Гладкова кто‑то написал донос. 1 октября 1948 г. Александра Константиновича ждали на генеральной репетиции его пьесы «До новых встреч!» в Театре имени Евг. Вахтангова. Но не дождались. Гладкова взяли.
А с Театром имени Евг. Вахтангова Гладков сотрудничал не первый раз. В 1946 г. спектакль по его пьесе «Новогодняя ночь» был подвергнут резкой критике в постановлении ЦК ВКП(б). В пьесе, оказывается, не было «самых передовых качеств любого человека – советской морали, советской нравственности».
Но в 1948 г. все кончилось для драматурга гораздо хуже. Выпустили его только в 1954 г. Гладков сумел организовать на зоне театр. Премьерой в этом театре стала, разумеется, пьеса «Давным‑давно».
В дневнике, который Гладков вел всю жизнь, исключая лагерные времена, драматург немного пишет о том времени: «На каждом лагпункте есть свой ведущий грубиян, так сказать, мастер матерного слова. Про таких говорят: «Он птицу на лету бранью собьет». Ими даже гордятся. Только новички их побаиваются и считают злыми. А это – просто артисты, часто добродушнейшие люди. Их власть над словом огромна, и количество вариаций беспредельно. Можно даже получать наслаждение, если посмотреть на это с эстетической точки зрения. Куда только ни уходит русский талант!»
Летом 1974 г. к Гладкову на его дачу в Загорянке приехал А.И. Солженицын. Для своего «Архипелага…» Александр Исаевич старался опросить возможно большее число бывших лагерников. Небезынтересна была ему и история бытования гулаговских театров, лагерной самодеятельности. В дневнике описан визит Солженицына:
«Сегодня у меня утром был А.И. Солженицын. В лице его много красок: он румяный, белозубый и улыбающийся. На фото он строг и даже суров. Быстрый. Все понимает с полуслова. Ведет разговор. Паузы не возникают.
…Он уехал, и сразу ощущение какой‑то пустоты. В нем очень заметна инерция движения, энергии, чему невольно завидуешь. И немножко грустно. Мимо меня пронеслась какая‑то сила, ее уже нет, а я остался на месте».
В дневнике Гладкова можно найти интереснейшие и парадоксальные суждения о времени, о себе, о людях, окружавших драматурга:
«…Двадцатые годы формировали среди молодой советской интеллигенции людей высокомерных и ироничных. Они обо всем судили свысока: о Дантоне и Робеспьере, о Льве Толстом и Художественном театре, об английских лейбористах и французских пацифистах, о Скрябине и Родене. Существовала некоторая подразумеваемая психологическая преамбула постоянного превосходства самого передового мировоззрения, самой победной истории, самой высшей философии. Казалось несомненным, что все идет на лад и, несмотря на трудности и яростное сопротивление врага, конечная победа обеспечена научно, что все варианты истории вычислены и рассчитаны и каждый рабфаковец, верящий в это, мудрее и прозорливее – в общем и целом (была такая формула) – Бертрана Рассела, Освальда Шпенглера и Зигмунда Фрейда вместе с Анри Бергсоном. Эта презумпция распространялась на все: на трамовское движение (Театр рабочей молодежи. – Авт.), которое, того и гляди, вытеснит старые театры, на премудрых аспирантов Комакадемии и на молодых пролетарских писателей.
Сергей Эйзенштейн принадлежал к этой прослойке и, когда она была исторически вырублена в середине тридцатых, остался неким мамонтом. В конце двадцатых он намеревался инсценировать в кинематографе «Капитал» Маркса; в сороковых воспевал «хороших царей» с самыми недвусмысленными ближними политическими целями. Не могу отделаться от ощущения, что он – самая трагическая фигура советского искусства. Автор всего одной прекрасной картины («Броненосец «Потемкин»), он создал еще несколько лжешедевров, претенциозных и фальшивых.
Случилось так, что в последний год я по разным обстоятельствам пересмотрел эти фильмы и пришел к выводу, что он гораздо ниже своей репутации. И я задаю себе вопрос: был ли С. Эйзенштейн умным и глубоким человеком? Кажется, что его ум признается всеми. Но в этом уме есть такие странности, которые многое ставят под сомнение. Можно ли назвать умными замыслы‑концепции «Александра Невского» и «Ивана Грозного»? Сомнения вызывает задуманный «Пушкин». Замысел и историческая концепция «Октября» – ниже современной 1927 г. мемуаристики и истории. Он на уровне агитлубков «Окон РОСТА». Все это бесконечно ниже уровня подлинной истории.