Не станем ссылаться на «обстоятельства». Подлинно умный человек не позволяет сделать себя лакеем нужд утверждения тирании. Он нашел бы обходные нейтральные темы. Да, но тогда он не смог бы играть роль первого режиссера советского кино. Совершенно верно. Но потребность играть эту роль – не признак блестящего ума. И при всем том он действительно при своем восхождении подавал большие надежды. Когда будет написана его истинная биография – это будет страшная книга. Чем больше об этом думаю, тем больше нахожу подтверждения этому, несмотря на все красноречивые панегирики Шкловского, Юренева и других.
В «Вопросах литературы» недавно была напечатана запись разговора И. Вайсфельда и С. Эйзенштейна, произошедшего незадолго до его смерти. Там Эйзенштейн, говоря о фильме о Пушкине, упоминает «известный эпизод», когда в утро после брачной ночи Пушкина тот увидел императора гарцующим у окна дома. Но такого «известного эпизода» быть не могло. Свадьба Пушкина была в Москве, а царь в это время был в Петербурге. Брачная ночь Пушкина была в доме на Арбате, и ясно, что там царь гарцевать не мог. Таким образом, этот невероятный эпизод целиком вымышлен в самом бульварном духе С. Эйзенштейном. И далее о «центральной роли Пушкина» – сплошные неумные натяжки.
История советского кино, где Эйзенштейн изображается вершиной, – не что иное, как мифология. Что же мешает прямо признать это? Помимо бюрократической любви к полочкам и ярлычкам какое‑то странное человеческое обаяние Эйзенштейна и явная радиогеничность неиспользованных ресурсов его дарования. Но если судить по сделанному – то итог его жизни печален».
В записях Гладкова находим любопытные суждения о таких понятиях, как «сальеризм» и «моцартианское»:
«Как ни интересно было бы прочесть правдивый и точный роман о Н. Вавилове и его судьбе, как ни высока была бы задача написать этого замечательного человека, роман о Лысенко нужнее и интереснее. Именно в таких людях заключена загадка века. Не нужно думать, что люди, подобные Лысенко, элементарны. Их «элементарность» сложна исторически. И разве Сальери не сложнее Моцарта?
Или, например, роман о Булгарине. Умно и остро написанный, он мог бы стать событием и полнее раскрыть эпоху, чем даже роман о Пушкине. Сколько тут всего: и Грибоедов, и Пушкин, и вся николаевщина, и декабристы, и смена литературных школ, и проблема литературной профессионализации, и Полевой, и Кукольник, и Греч, и тема зависти, и вопрос о доносе как жанре и о доносе как о доносе. Но это нужно писать спокойно, без гражданского негодования, иронично, доказательно, забравшись в шкуру героя и понимая его точку зрения. И те психологические маневры, которыми он для себя оставался хорошим и «порядочным» человеком.
«Сальеризм» и «моцартианское» очень редко встречаются в таком чистом виде, как в драме Пушкина: чаще они смешаны или являются разными стадиями развития художника, в котором или берет попеременно верх то одно, то другое, или одно постепенно уступает место другому. Так в Станиславском к концу жизни «моцартианское» уступило место «сальеризму»; у Мейерхольда – наоборот.
С. Эйзенштейн – явно всю жизнь был «сальеристом», и некоторые его претензии к Мейерхольду (как, например, то, что тот не хотел поделиться с учениками некой «тайной» ремесла режиссуры) объясняются органическим непониманием Сальери Моцарта как художника, не знающего «законов»: только пушкинский Сальери видел в этом некую божественную наивность гения, а Эйзенштейн – лукавство хитреца, берегущего «коммерческую тайну». Меня всегда поражало это место воспоминаний Эйзенштейна, так его выдающее. Если верно прочитать эти строки, то они совсем не снижают образа Мейерхольда, а очень невыгодно характеризуют Эйзенштейна. Есть подозрения, компрометирующие не подозреваемого, а подозревающего».
Тонкие наблюдения Гладкова о современниках, коллегах и о Москве:
«Мейерхольд разбирался в пьесах, как Бонапарт в полевых картах… Катаев рассказывает, что Маяковский всегда носил с собой маленький маузер (тот, из которого застрелился) и стальной кастет. Почему? Чего мог он остерегаться в переулках Таганки и Сретенки? Что это – неизжитое мальчишество, с его любовью к игре с оружием, или подсознательная настороженность, инстинктивная готовность к обороне? Чудачество или психоз? В этом есть какой‑то ответ на один из многих вопросов или, наоборот, еще один вопрос. Невозможно представить Пастернака, таскающего с собой оружие.
…В писательском доме работал плотник, делавший книжные полки одному драматургу. Однажды он спросил хозяина, правда ли, что в этом доме живут одни писатели. «Да, правда, – сказал хозяин. – А что?….» – «Вот я думаю, что не стал бы жить в доме, где живут одни плотники. Скучно!….»
Поздней осенью 1939 года в Москве модницы начали носить остроконечные вязаные дамские башлычки, занесенные к нам после вступления Красной армии в Западную Украину и Белоруссию.
…Прейскурант «Коктейль‑холла»[10] читался как роман. Малиновая наливка в графине «Утка», охотничья водка в плоской бутылке, шартрез в испанской бутылке, ликер «Мараскин» в графине «Мороз», «Ковбой‑коктейль», коктейль «Аромат полей», коктейль «В полет», «Аэроглинтвейн».
…Про художественную выставку, помещающуюся в бывшем Манеже, москвичи говорят: «Когда там находились лошади, говна там было меньше».
Одна запись в дневнике привлекает внимание как подведенный Гладковым некий итог своей жизни: «Живу как получилось. Не предвидел этого, не ждал, не добивался. Жил инерцией вчерашнего своего поступка, а что вышло – то вышло…»
Малый Знаменский переулок
Переулок назван так по располагавшейся рядом церкви Знамения Богородицы, разрушенной в 1930‑х гг. С 1926 по 1996 г. переулок назывался улицей К. Маркса и Ф. Энгельса. Переименование случилось по причине открытия в одном из близлежащих зданий сначала института, а затем и музея классиков марксизма‑ленинизма.
Малый Знаменский переулок, дом 1. Усадьба Голицыных: от музея до гостиницы
Главный дом усадьбы князей Голицыных, 1756–1761 гг., архитекторы С.И. Чевакинский, И.П. Жеребцов. Перестроен архитектором М.Ф. Казаковым в 1774–1775 гг. В 1928 г. дом надстроили двумя этажами. В соответствии с планом усадьбы, типичным для первой половины XVIII в., главный дом и два флигеля по сторонам создавали парадный двор – курдонер – с цветником посередине. Первоначальный общий план сохранился, несмотря на перестройку усадьбы по проекту архитектора М.Ф. Казакова. Казаков придал дому и флигелям черты раннего классицизма, сохранившиеся в наши дни лишь в правом флигеле, украшенном портиком с четырьмя колоннами.
М. Знаменский, дом 1
История владения этим домом княжеской фамилией Голицыных восходит к 1730‑м гг., когда ими был приобретен участок земли за Колымажным двором. Усадьба Голицыных была построена для генерал‑адмирала и президента Адмиралтейств‑коллегии Михаила Михайловича Голицына‑младшего (1681–1764). Младшим он стал, потому как был полным тезкой своего старшего брата, которого прозвали соответственно М.М. Голицын‑старший.
В 1775 г. уже следующий потомок княжеского рода Голицыных по случаю прибытия Екатерины II в Москву на торжества в честь заключения Кючук‑Кайнарджийского мира с Турцией предложил свою усадьбу для размещения императрицы. В Кремле же она не любила останавливаться, считая его для себя плохо приспособленным.
Начальник Кремлевской экспедиции М.М. Измайлов поручил М.Ф. Казакову перестроить дворец. Что и было оперативно проделано: усадьба и соседние владения спешно соединили переходами, приспособив под жилье государыни. Дворец на основе перестроенной усадьбы Голицыных получил название Пречистенского. Часть дворца позднее была перенесена на Воробьевы горы и затем сгорела.
В сборнике «Описание Московской губернии» 1781 г., составленном в процессе работы Комиссии по учреждению губерний, и представляющем инвентаризацию недвижимого имущества императрицы, об этом читаем: «Дворец при селе Воробьеве, на самом лучшем и высшем Воробьевской горы месте, от города в 4 верстах. Здесь было только каменное основание, но Ея Императорское Величество указала перенесть на оное бывший Пречистенский деревянный дворец, который на том основании расположен. С сего места весь почти город как на картине изображается. Равным образом и дворец сей со всякаго не закрытаго и высокаго места в городе взору представляется».
Императрица осталась недовольна жильем на Пречистенке: тесновато ей было в княжеских покоях, да и печки плохо отапливали дворец. Видимо, сыграла свою роль поспешность, с какой перестраивался дом. Особенно раздражена была Екатерина лабиринтом коридоров. «Прошло два часа, прежде чем я узнала дорогу к себе в кабинет», – жаловалась Екатерина в одном из писем, называя свой дворец «торжеством путаницы». Да и соседство с Колымажным двором и конюшнями создавало не самую свежую атмосферу.
В начале XIX в. оставшееся после переноса дворца владение принадлежало князю С.М. Голицыну (1784–1859). Князь Сергей Михайлович Голицын – член Государственного совета, действительный тайный советник, удостоенный почти всех гражданских орденов наивысшей степени, занимавший одно время должность попечителя Московского учебного округа, вошел в историю как ярый крепостник. Намерение правительства отменить крепостное право страшно раздосадовало князя: он ведь владел не одной тысячью крестьян. В герценовском «Колоколе» о нем была опубликована заметка, содержавшая ироничные строки: «Известный старичок князь Сергей Михайлович Голицын… сказал: «Прошу Бога об одном только, чтоб позволил умереть до 12 лет».
Александр Герцен также писал о Голицыне: «Голицын был удивительный человек; он долго не мог привыкнуть к тому порядку, что когда профессор болен, то и лекции нет; он думал, что следующий по очереди должен был его заменить, так что отцу Терновскому пришлось бы иной раз читать в клинике о женских болезнях, а акушеру Рихтеру толковать бессеменное зачатие».