Запомнил Борис Леонидович и долгоруковский сад в Мучном городке. «В этом саду стоял дом, где жили Серовы. Мальчиком я часто туда ездил, мы всегда бывали у Серовых на елке, а они у нас. Я очень любил Рождество и елку, и до сих пор осталось ощущение чего‑то сказочного, праздничного. И я хорошо помню, как вырубали этот сад, корчевали деревья, потом рыли котлован. Мне было очень жаль этот сад», – вспоминал писатель в 1958 г.
Дух декабризма не выветрился из этих стен. Он материализовался (в буквальном смысле) здесь после 1917 г. в качестве Института Маркса – Энгельса – Ленина при ЦК ВКП(б). А позднее здесь был открыт первый в мире Музей
Маркса и Энгельса. По личному указанию Ленина эмиссары новой большевистской власти искали по всей Европе личные вещи вождей марксизма, снимали копии практически со всех документов, писем, рукописей. Таким образом, в России оказались личные часы Карла Маркса, два кресла, чайный сервиз, медальон с портретом и прядью волос Маркса, который носила его дочь. И все это приобреталось на народные деньги.
Интересно, что сами основоположники научного коммунизма никогда не бывали в России, зато их идеи воплотились здесь с лихвой. Особенно гордились сотрудники музея креслом, в котором умер Карл Маркс. Старожилы музея рассказывали, что посидеть в самом марксистском в мире кресле можно было только по особому разрешению отдела культуры ЦК КПСС.
Хранились здесь и все научные труды Маркса и Энгельса. Советская целлюлозно‑бумажная промышленность извела бесчисленные тонны бумаги на печать многотомных собраний сочинений классиков коммунизма. С какой благодарностью уже в более поздние годы – во время заката советской власти, вспоминали люди об этих книгах. Сколько их было сдано в пункты приема макулатуры в обмен на дефицитные подписные издания! Нужно было лишь отодрать переплет как следует, чтобы синие и бордовые обложки с барельефами классиков не бросались в глаза.
Чтобы разъяснять населению необходимость дальнейшего развития идей марксизма‑ленинизма на нашей земле, в этом особняке развила активную деятельность партийная печать. Денно и нощно трудились здесь сотрудники журналов «Коммунист», «Партийная жизнь», «Агитатор» и даже «Политическое самообразование».
В 1920‑х гг. здесь жила писательница Л.М. Рейснер, работавшая в Управлении личного состава военно‑морского флота республики. Это было что‑то вроде политуправления.
Лариса Михайловна Рейснер (1895–1926), уроженка польского города Люблин, родилась в семье профессора права М.А. Рейснера и урожденной Е.А. Хитрово, находившейся в родстве с военным министром генералом Сухомлиновым.
Окончив с золотой медалью петербургскую гимназию, Лариса Рейснер поступила в Психоневрологический институт и одновременно стала единственной женщиной‑вольно‑слушательницей в Санкт‑Петербургском университете. Литературные способности ее раскрылись в университетском «Кружке поэтов» (членами этого объединения были Лев Никулин, Осип Мандельштам и Всеволод Рождественский).
Лариса сочиняла стихи («красивые и холодные») в духе сначала декадентской, а потом «научной» поэзии; под псевдонимом Лео Ринус писала литературно‑критические работы, публикуемые издательством «Наука и жизнь». В 1913 г. в альманахе «Шиповник» была опубликована ее драма «Атлантида».
Были у Ларисы Рейснер «лирические отношения» с Николаем Гумилевым, писавшим ей: «…Вы мне расскажете такие чудесные вещи, о которых я только смутно догадывался в мои лучшие минуты. До свидания, Лери, я буду писать Вам». Когда Гумилев назначил ей свидание в публичном доме на Гороховой улице, Рейснер приглашение приняла. Уже гораздо позднее возникла еще одна версия о том, почему все‑таки расстреляли Гумилева. Причиной якобы стала месть Гумилеву со стороны мужа Ларисы, Федора Раскольникова, комиссара Балтфлота. Но это лишь одно из предположений.
Современники Ларисы Рейснер отмечали ее красоту. Сын писателя Леонида Андреева писал: «Не было ни одного мужчины, который прошел бы мимо, не заметив ее, и каждый третий – статистика, точно мною установленная, – врывался в землю столбом и смотрел вслед, пока мы не исчезали в толпе». Писатель Юрий Либединский отмечал «необычайную красоту ее, необычайную потому, что в ней начисто отсутствовала какая бы то ни было анемичность, изнеженность, – это была не то античная богиня, не то валькирия древненемецких саг…»
В годы Первой мировой войны семья Рейснер издавала антивоенный, оппозиционный журнал «Рудин». Но вот как часто бывает в смутное время с поэтами и писателями – то ли собственное воображение настолько разбирает их, то ли воплощают они свои потаенные мечты, – откладывают они в один прекрасный день перо и берутся за маузер, требуя от него какого‑то слова. Так произошло и с Ларисой Рейснер. И в 1918 г. еще одной большевичкой стало больше. Она вступила в ряды РКП(б). Ходили упорные слухи, что она была и на «Авроре» в момент исторического выстрела, конечно, в качестве писателя.
«Вот Смольный начала революции. В его коридорах тяжелый шаг красноармейцев, спертый воздух… И вдруг, стук в дверь, и входит Лариса Рейснер… – Что вы умеете делать, товарищ? – Умею ездить верхом, стрелять, могу быть разведчиком, умею писать, могу послать корреспонденцию с фронта, если надо, могу умереть, если надо» (по воспоминаниям Веры Инбер).
Вскоре Лариса стала пользоваться такой же славой, как Инесса Арманд и Александра Коллонтай, со всеми соответствующими для образа жизни последствиями.
Бывший коллега по «Кружку поэтов» Лев Никулин встречался с Ларисой летом 1918 г. в Москве в гостинице «Красный флот» (бывшей «Лоскутной»), являющейся «чем‑то вроде общежития Комиссариата по морским делам». В вестибюле – пулемет «максим», на лестницах – вооруженные матросы, в комнате Ларисы – полевой телефон, телеграфный аппарат «прямого провода», на столе – черствый пайковый хлеб и браунинг. Соседом по комнате был знаменитый матрос Железняков. Тот самый, который сказал: «Караул устал!» – и разогнал Учредительное собрание. Лариса говорила Никулину:
– Мы расстреливаем и будем расстреливать контрреволюционеров! Будем! Британские подводные лодки атакуют наши эсминцы, на Волге начались военные действия. Гражданская война. Это было неизбежно. Страшнее – голод.
В августе 1918 г. в Казани Лариса «оказалась во вражеской контрразведке», из которой ей чудом удалось выбраться, да еще вынести из города шифр и печать заместителя наркома по морским делам. Она потом писала об этом сама, в очерках «Казань», «Свияжск», «Астрахань».
Затем она отправилась в Нижний Новгород на бывшей царской яхте «Межень». «Она по‑хозяйски расположилась в покоях бывшей императрицы и, узнав из рассказов команды о том, что императрица нацарапала алмазом свое имя на оконном стекле кают‑компании, тотчас же озорно зачеркнула его и вычертила рядом, тоже алмазом, свое имя» (по воспоминаниям Л. Берлина). Упоминание об алмазе заставляет более подробно на нем остановиться. Историки не раз упрекали Ларису в причастности к «охране» царских спален и будуаров. А ведь, как известно, кто что охраняет, тот то и имеет. Ничего не поделаешь, романтика революции – «Грабь награбленное!».
В Нижний Новгород приехал и замнаркома по морским делам Ф.Ф. Раскольников, назначенный командующим Волжской флотилией. Но ведь и революционеры – тоже люди, и у них иногда в перерыве между боями и расстрелами обнаруживаются обычные человеческие чувства. Проявились они и у Рейснер с Раскольниковым. С этого времени они не расставались.
Раскольников зачем‑то притащил с собой четырнадцатилетнего Лютика – так в просторечии звали Александра Каменева, сына Льва Борисовича Каменева. Лариса Рейснер и Федор Раскольников устроили на царской яхте настоящий карнавал с переодеванием. Они обрядили Лютика в матросский костюм цесаревича Алексея, который нашли на царской яхте.
Ольга Давидовна, жена Л.Б. Каменева и сестра Л.Д. Троцкого, все умилялась: «…матросская куртка, матросская шапочка, фуфайка такая, знаете, полосатая. Даже башмаки – как матросы носят. Ну – настоящий маленький матросик». Добавим, что карнавал с переодеванием происходил всего через месяц после расстрела царской семьи в Екатеринбурге и зверской расправы над тяжелобольным наследником престола. Могли ли участники топтания на костях предполагать, что никто из них не доживет и до 1940 г., а несчастного Лютика Каменева, обряженного в цесаревича, поставят к стенке вслед за отцом в 1939 г.
Нина Берберова уже позднее, в 1930‑х гг., восхищалась Федором Раскольниковым: «…краса и гордость Балтфлота, автор книг о 1917 годе…»
Возглавляемая Раскольниковым Волжская флотилия осенью 1918 г. столкнулась с ожесточенным сопротивлением тех, кому нахождение выпускницы Психоневрологического института в покоях императрицы явно претило. Крови в Поволжье пролилось тогда немало. И все это потом в советских учебниках истории называлось «победоносным шествием Советской власти». А Лариса все писала и писала свои корреспонденции, отправляя их прямо с фронта в «Известия».
Ларису наблюдал в деле драматург Всеволод Вишневский, бывший на одном из кораблей, когда Рейснер прибыла туда вдохновлять матросов. По мотивам он написал свою «Оптимистическую трагедию». Прообразом комиссарши, с пистолетом в руке то и дело вопрошавшей обалдевших мужиков в тельняшках: «Ну, кто еще хочет комиссарского тела?», и стала Лариса Рейснер. Образ, надо сказать, получился нетривиальный. Женщина, взявшая на себя привычно мужские обязанности, во все времена привлекала внимание поэтов и писателей. Из всей советской драматургии 1920‑х гг., может быть, один этот образ и останется через много лет. И не потому ли все семьдесят лет коммунисты не допускали женщин к управлению партией и страной, что вот такой вот образ могущей за себя постоять женщины с пистолетом уже сам по себе пугал престарелых советских вождей?
На пути следования Волжской флотилии было много брошенных помещичьих имений, куда не преминули заглянуть влюбленные. Не чуждая вкуса, Лариса одевалась то в пышные наряды, то в легкие платьица и появлялась на палубе, бурно п