Вино. Он отравил вино.
Рорн перешагнул через меня и направился к дверям.
– Ее действие закончится примерно через неделю, а к тому времени… – Он выдохнул, и его тон стал жестче: – Ты поймешь, что подвергать себя опасности больше нет смысла.
Двери закрылись.
Часы тянулись, превратившись в два дня. Еду в мою комнату приносил только муж.
После бесчисленных провальных попыток уговорить его меня отпустить или найти способ положить конец этому жестокому наказанию, мне оставалось лишь сдаться.
Я металась туда-сюда, я плакала. Я игнорировала Рорна.
Я начала его ненавидеть.
Несправедливость всего, что он сделал, всего, что мне пришлось вытерпеть из чувства долга и якобы предсказанной любви…
Все это перевоплотилось в такую глубокую ненависть, что даже моя кожа пылала, обожженная пламенем, что медленно горело в груди. В самой глубине моей души.
Ненависть копилась, росла и стала в конце концов такой сильной, что, стоило мне просто присесть, и я начинала раздирать себе кожу.
Я не спала. Я мерила шагами мастерскую или рисовала.
Даже Тинону не разрешалось меня навещать. Я осталась наедине с собой, но не так, как раньше. Теперь мне не просто было одиноко, я страдала и сгорала заживо в холодных объятиях так называемой преданности нашего короля.
И я позволила этому чувству вырваться наружу. До последней капли. Я выпустила на волю все, что раньше подавляла, на что закрывала глаза, с чем тщетно боролась долгие месяцы.
Дрожа всем телом, я нашла картину, где изобразила зеленоглазого волка.
Одну из многих, которые мне пришлось оставить незавершенными, ведь я его бросила, считая, что должна так поступить, считая, что он больше меня не захочет. А если и захочет, то у нас все равно ничего не выйдет. Что оставить его было к лучшему.
Теперь мне было все равно, нужна я ему или нет. Я лишь хотела, чтобы он выжил. Так что я поставила картину на мольберт, вытерла слезы с лица и поддалась агонии, чтобы ее закончить.
Хоть так я посмотрю на него, если мы не сможем больше увидеться, если пришедшая в Вордан война его унесла. Я отказывалась его забывать, как бы это меня ни разрушало. Все равно все попытки позабыть оказались тщетны.
Каждый трепетный мазок кисти, оживлявший его на холсте, мало-помалу пускал трещины в чем-то самом важном у меня внутри. Один лишь вид волка – вид того, кто никогда не станет моим и кого я, вероятно, больше никогда не увижу, – ломал во мне нечто такое, чему уже не срастись.
Но я не могла остановиться, пока не закончу картину. Пока эта сущность внутри меня не вырвется на волю.
Дыши, цветочек.
По каждой вене растеклась мучительная боль. Каждый мускул свело судорогой, и кисть наконец выпала из трясущихся пальцев.
Я рухнула на колени, запрокинув голову, пока моя боль вырывалась наружу.
Извергалась.
Слезы хлынули из глаз, потекли по щекам. Я с воем взорвалась осколками, полными сожаления и ярости.
И вместе со мной – все стеклянные вещи в мастерской.
Разлетаясь во все стороны острыми, как кинжалы, осколками, стекло кричало вместе со мной. Так громко, что пустота не просто пришла на зов. Она разверзлась ураганным ветром, что погасил пламя свечей и засвистел в пустых оконных рамах.
Крик эхом унесся в пустоту, но я уже выскальзывала на свободу, проваливалась в дыру, которую каким-то образом умудрилась прорвать, несмотря на зелье, которым меня опоили.
Дверь в мастерскую с грохотом распахнулась. Прямо на глазах уже мутнеющих силуэтов стражи я улыбнулась и исчезла.
И, задыхаясь, свалилась на пол перед огромной кроватью в маленькой квартире волка.
16Астер
В ушах звенело. Перед глазами все плыло.
Поморгав, я потерла лицо онемевшими руками и вздрогнула – в щеку вонзилось острое.
Стеклышко.
В ладони засел осколок. Я вытащила его и почти не почувствовала ни жжения, ни потекшей между пальцами крови, когда уперлась ладонями в ковер.
Закрыв глаза, я попыталась унять бешено колотящееся сердце и льющиеся слезы.
Успокоившись достаточно, чтобы начать видеть и мыслить здраво, я открыла глаза и окунулась в гулкую тишину жилища. Запах волка мгновенно стал для меня и бальзамом для израненной души, и смертельным ядом.
Дверь была закрыта. Кровать – застелена знакомым мне постельным бельем, в которое я бесчисленное количество ночей мечтала закутаться. Я поднялась на колени и оперлась о край кровати, чтобы встать на дрожащие ноги. Кухонный уголок выглядел нетронутым, как и полтора года назад.
Я проверила пустую купальню и вернулась к кровати.
Единственным, что точно изменилось с тех пор, как я сообщила хозяину этого жилья, что я замужем, были книги. Их стало больше. Некоторые даже лежали стопками на обеденном столе, будто у волка не нашлось желания или времени найти для них место на и без того переполненных полках.
Самого его тут не было.
В голове гулко стучало, я сглотнула вязкую слюну. Перемещение еще никогда не причиняло мне боли. Даже в юности, когда я не смогла обозначить точное намерение перед тем, как шагнуть в пустоту. Тогда я просто впечаталась в дерево рядом с нашим домиком, от которого и пыталась перенестись.
Тогда мне было больно и обидно – отец хохотал надо мной до упаду. Но никаких травм серьезнее того синяка у меня не осталось.
А сейчас на языке будто образовалась кислая пленка. Все мысли плавали в тумане.
На кухне у раковины стоял графин с водой. Мне было плевать, как давно ее набрали. Привалившись к столешнице, я выхлебала половину. С каждым глотком звон в ушах стихал, и постепенно проявлялся шум города за окном.
Я могла подождать тут – разумный шаг, ведь я только что сняла с себя оковы зелья. И понятия не имела, сколько будут длиться последствия, часы или дни, и не добавится ли новых.
Но я должна была идти. Я должна была его отыскать.
Я выпустила из рук графин и направилась к лестнице, ведущей на сырые мощеные улицы.
Моросил дождь, погружая и без того изломанный мир, в который я попала, в серую мглу. У меня закружилась голова, так что пришлось вцепиться в перила у подножия лестницы. Я старательно заморгала, стараясь рассмотреть, что происходит вокруг.
Мимо проезжали груженные камнем телеги, за ними шли рослые воины в доспехах. Некоторые несли на плече лопату, другие – мешки со строительными материалами. А еще все эти воины были вооружены мечами и кинжалами.
Один лающе расхохотался вместе с товарищем, а потом потянул носом воздух и вперил в меня острый взгляд. Ветер разметал его рыжие волосы, обнажая темные круги под глазами.
Я уставилась в ответ, не двигаясь с места. Мне очень хотелось спросить его о Тесаке. Спросить, все ли кончено и не опоздала ли я.
Но страх перед неизвестностью не давал мне шелохнуться, даже вздохнуть.
Воин-волк наконец оторвал от меня взгляд, шагая дальше со своим отрядом, и я хрипло выдохнула. Закашлялась, прикрывая рот рукой. Что-то влажное испачкало мне губы и щеку.
Я могла бы догнать воинов. Расспросить, где их командир и что с ним. Но они, скорее всего, поинтересуются, зачем мне это знать. Или даже потребуют ответа, кто я такая.
Плевать. Я же здесь именно за этим. Я должна узнать. Страх не мог пересилить потребность убедиться, что Тесак в порядке. Поэтому я нетвердым шагом последовала за волками вниз по склону, и платье затрепетало на ветру.
Чужие взгляды окутывали меня, душили, словно плотное одеяло. Некоторые торговцы и горожане переставали разговаривать и замирали, когда я, спотыкаясь, проходила мимо. Стиснув зубы, я старалась идти ровнее, но желудок свело спазмом, а перед глазами все снова помутилось.
Сор впивался в босые ноги. Но повозки по-прежнему маячили впереди. Если бы я только могла заставить себя…
– Астер?
Я остановилась так резко, что чуть не упала.
Женщина выругалась, схватила меня за локоть и помогла зайти под навес.
Затуманенным взором я беспомощно наблюдала, как повозка и собратья Тесака свернули на перекрестке в конце улицы и направились к лесу.
– Куда они… – начала я, лихорадочно замахав рукой в сторону воинов. – Они мне нужны.
– Зачем, во имя звезд? – Женщина поймала и вторую мою руку, затем приобняла меня за талию. – Они направляются в разрушенную деревню вниз по реке. У тебя кровь идет, Астер.
Сквозь туман пробился детский голосок:
– Мама?
Может, Тесак тоже там. В разрушенной деревне. Может, я все-таки их догоню.
Но, когда туман рассеялся, я перевела дыхание и поняла, что они, наверное, мне и не нужны. Я медленно заморгала – в глаза будто песка насыпало – и посмотрела на женщину, которая меня поддерживала.
– Оливиана?
Ее волосы стали короче, но это определенно была она.
Швея, встревоженно поджав губы, всматривалась в мое лицо медовыми глазами. Затем кивнула.
– Поинтересовалась бы, где ты пропадала, но сейчас нам нужно привести тебя в порядок, пока кто-нибудь еще не пристал с расспросами.
Я мельком окинула взглядом улицу. На меня действительно поглядывали с любопытством.
С помощью Оливианы я доковыляла до перекрестка и свернула налево, к белой двери с голубой отделкой. Сын швеи, маленький мальчик не старше трех-четырех лет на вид, всю дорогу засыпал ее вопросами, на которые она не могла ответить.
Пока Оливиана доставала из потайного кармана юбки связку ключей, я оперлась о деревянный косяк. Вывеска над нами, поскрипывая, покачивалась на набирающем силу ветру. Сын Оливианы выглядывал из-за юбки матери, пока та отпирала дверь, и смотрел на меня с таким подозрением в обсидиановых глазенках, что аж нос морщил.
Внутри Оливиана усадила меня на бархатную кушетку в углу заваленного тканями помещения. Перед ней располагался металлический стол, а по обе стороны от него – два кресла с цветочным узором. На шестиугольном столе стояла стеклянная ваза со свежей лавандой и лавандовые свечи, отчего по небольшой лавке растекался пьянящий аромат.