[92] От соплей и самодовольства меня спасло лишь погружение с головой в Уитмена, Фолкнера, Достоевского, Рембо и Генри Миллера – они стали моей постоянной подкачкой, пищей, позволявшей избежать меланхолии. В восемнадцать-девятнадцать лет в книгах черпаешь не удовольствие, а силу. На протянутую через комнатку веревку я повесил два портрета: один – Рембо, а второй – желтоватый портретный рисунок Достоевского с высоким шарообразным лбом, словно заключавшим в себе все зло и всю радость, когда либо известные человеку, торжество и обреченность одновременно. Но жизнь всегда получает преимущество, и, если ты собираешь в ресторане посуду, или машешь мотыгой, или закидываешь на сеновале скирды сена, приземленность работы задавит величие книг. Для нищего чужака из глубинки первый сэндвич с горячим пастрами – чудо, в которое трудно поверить. Почему у нас дома нет такой еды? Или львы у входа в библиотеку, и одна только мысль, что мне позволено сколь угодно долго там бродить и смотреть на рукопись самого Китса. Воистину город золотой, думал я. И восторг первой марихуаны в углу «Файв-спот», где Пеппер Адамс играл с Элвином Джонсом,[93] который заводил на полчаса барабанное соло, рыча и обливаясь потом, так что его синий костюм становился черным. В восемнадцать лет я был готов с болью вобрать в себя все и бродил по этому городу в вязком, будто сон, изумлении.
Теперь, два года спустя, я подползал на пароме к Бэттери, и город казался мне плоским, словно нарисованным, – клеймо на горизонте, сочащееся гноем, грязью и холодной злобой. Ни обещаний, ни будущего. Я войду в него и сразу выйду после двух коротких визитов. Если только не подвалит счастье посмотреть, как его сровняет с землей гигантская приливная волна, поднятая кометой, что нырнет в Атлантический океан в нескольких милях от берега и запрудит бухту мертвыми кальмарами. Вода подо мной была мокрой и вонючей – моторы ревели на реверсе, паром становился на якорь. Сяду в трамвай, доеду до мидтауна и буду бродить там до рассвета. Как ни странно, в Нью-Йорке мне совсем не страшно. Возможно, все дело в невинности, с которой я болтался по Гарлему, Испанскому Гарлему, Нижнему Ист-Сайду, и, конечно, в потрепанном виде: неприметно одетый человек – плохая добыча. Даже если он расселся на скамейке в – как я потом выяснил – Нидл-парке. Запросто болтает с ворами и проститутками, выпытывая, чем они живут и о чем думают. Приятель сказал, что меня никто не трогает из-за болтающегося глаза – с ним я страшен и сам похож на преступника. Сколько раз, когда я спрашивал о чем-то посторонних людей, они вздрагивали и оглядывались через правое плечо, не обращаюсь ли я к кому-то другому. Как бы то ни было, я не чувствовал опасности. И без колебаний шел, куда хотел. Пожив три раза в этом городе, я лишь дважды попадал в ситуации, которые можно как-то соотнести с насилием. Мы ехали в метро на вечеринку в Дальний Рокуэй, когда молодые гопники принялись вспарывать ножами сиденья, а затем, уже в Бруклине, высовываться в открытую дверь и таскать с платформы снег. Нас было пятеро – три девушки из Барнарда, я и один мой приятель, сандальных дел мастер из Виллиджа. Его девушка сказала одному из этих уродов, чтобы, мол, не вздумал бросать в нее снегом, – что тот немедленно и проделал на ближайшей остановке. Мы гнались за ними по всей платформе, приятель, схватив одного за волосы, повалил на бетон, а я добежал за другим до самого края и стал орать: чтоб тебе долбануться о третий рельс, хуесос. Но он перескочил через полотно и влез на забор. Вернувшись на платформу, я увидел, что кондуктор держит поезд, а первый урод сидит на бетоне и воет. Мой приятель дожидался меня с полной горстью волос, выдранных в конце погони. Он сказал, что вмазал уроду разок-другой и с него хватит. Когда мы вернулись к девушкам, моя сказала, чтобы я никогда больше этого не делал, если не хочу, чтобы меня пырнули ножом. Впрочем, за несколько месяцев езды в нью-йоркском метро я видел и не такое, и ни кондукторы, ни кто-либо из работников ни разу не вмешались. Другой случай был неприятным, поскольку виноват я сам. Мы сидели с какими-то людьми в популярном среди художников баре. Потом я зашел в туалет, и хорошо одетый мужчина, стоявший над писсуаром, сказал: вам, пидорам, нравится этот бар, правда? Когда он стал причесываться, я с размаху засадил ему в ухо, потом еще пару раз в голову, в плечи и в солнечное сплетение – так, что он повалился на колени. Я раздавил ногой слетевшие на пол очки. Он сел, глупо на меня посмотрел, схватился за голову и опять сказал, что я пидор, после чего я сунул его башку в унитаз, где что-то плавало, вышел из туалета и вернулся к столику. Он тоже выбрался, что-то шепнул бармену, тот подошел ко мне и сказал, чтобы я прекратил бить их постоянных посетителей. Один из художников объяснил, что у этого парня такая «мода» – получать по морде в туалете. Мне было очень неловко, но они быстро замяли тему и вернулись к разговору о Кунинге.[94] Я ведь сам ненавидел насилие любого рода с тех пор, как впервые увидел драку, – меня тогда затошнило и подкосились ноги.
Прошагав несколько часов приблизительно на запад, я понял, насколько жарким будет сегодняшний день. Горы Гурон располагаются примерно на широте Квебека, но стоит утихнуть ветру с озера Верхнего, как летний воздух замирает и становится непереносимым. Год назад я поставил палатку в сосновой пустоши долины Йеллоу-Дог и почти все время просидел, высунув язык, в прохладной реке. Жара была сильной настолько, а лес раскалился и высох так, что единственная спичка могла вызвать огненную бурю, настоящий Дрезден для зверья, когда огонь распространяется со скоростью двести миль в час громадными рыжими скачками – та же скорость, между прочим, и у лавины. Отсюда можно вывести несколько ложных заключений. Ни в коем случае нельзя забывать, что онтогенез повторяет филогенез. И наоборот. Мировая башка в своем вдовьем одиночестве и величии творит этот мир ежедневно с математическим правдоподобием. Вспаханная борозда напоминает раскрытую вагину и так далее. Ствол винтовки – это подобие члена, а член – подобие ствола, бесполезное, коли японцы завоюют Калифорнию. Всего неделю назад мне сказали, что мы живем во время апокалипсиса. Возможно, наступают «последние дни». Да, конечно, срочно соорудить себе чепец и ожерелье с кулоном из лошадиного дерьма в шоколадной глазури, чтобы отвадить силы зла. Проблема не в апокалипсисе, а в удушающих кружевах; в зерновом ангаре слишком много крыс, у кого-то из них начинается лихорадка, и скоро они умрут от перенапряжения – сначала мозг, затем постепенно тело. Продираясь через осиново-тополиный бурелом, я с трудом карабкался в гору, наконец забрался на вершину и плюхнулся на замшелый камень. Кругом сплошная зелень, только лес, и ни единого признака человеческого присутствия, хотя где-то там они рубят деревья для бумажных комбинатов. Или кедровые бревна для летних домиков автомобильным рабочим Детройта, их построят на удобно расположенных шестистах квадратных милях к югу отсюда. Продышавшись, я стал спускаться по северному склону холма к не так давно замеченному озерцу, до которого было еще мили три. Макнусь и поверну на восток. Я вспомнил, что не курил уже несколько часов, посмотрел на продубленные пальцы в табачных пятнах и представил, как, всасывая воздух, сжимаются легкие, чтобы напитать мое тело кислородом. Короткий приступ, и вот я давлю каблуком полпачки сигарет и закапываю ее в сухих листьях. До чего уродская упаковка. Встав на колени, я выковырял пальцем ямку и зарыл сигареты, зная прекрасно, что пожалею об этом жесте, как только доберусь до озера. Мною вновь овладевала апатия, и теперь я пробивался через лес как можно быстрее. Злость подпитывалась мыслями о девушке, пытавшейся угадать, под каким знаком я родился. На хуй гороскопы. И все же я помню сон, в котором был кентавром, пробирался через болото и нырял в реку, чтобы смыть с боков грязь. Еще снимал с плеча лук, доставал из колчана стрелу и бесцельно стрелял в дерево. Все это досужая болтовня и астрологический мусор. У алхимиков хватало ума не высовываться, так же и настоящие сатанисты предпочитают неизвестность и творят свои чудеса в одиночестве. Я сказал, что я шпион, и этим выдал, что не шпион вовсе, несмотря на «люгер» и габардиновый плащ. Черная магия, частью которой является астрология, требует от послушников самоотверженности в учебе и великого труда. В результате ты постигнешь, что нет истинных загадок и тайн, кроме Тайны, и нет священных книг, кроме тех, что либо еще не написаны, либо скрыты от нас в центре Земли. Темная сторона Луны не такая уж темная и холодная, а Юпитер и Сатурн – всего лишь далекие чешуйки мозга, исторгнутые вовне в незапамятные времена. Оступившись, я сполз к поросшему папоротником берегу и долбанулся о ствол лиственницы так, что перехватило дыхание. Я лежал, сопя и потея, – легкая добыча для местных комаров и мух. Ты Рыбы? – спросила она. Нет, сказал я, ловко раскручивая за хвост селедку со шмальцем и хлопая ее по щеке. Можно мне пососать щелку Весов? Отвечайте незамедлительно. Засадить в жопу Скорпиону? Загнать мистера Могучего в горло глупому Тельцу? Я перевернулся на бок и машинально полез за сигаретами, которых не было. Может, вскарабкаться обратно на горку и найти эту могилку. Спасти хотя бы одну. Это послужит мне уроком. Лучи солнца с трудом пробивались сквозь папоротник и прямые легкие стебли. Мэри Джейн и мышонок Снифлс,[95] полезайте сквозь дупло в пень. Миниатюризация посредством волшебного песка. Кто же станет совать руки в черное дупло пня? Разве что безмозглые натуралисты, достойные того, чтобы им откусили пальцы. Я вспомнил охотника на пум, с которым познакомился в Дачесне, Юта. Длинные сальные волосы по плечам, заляпанная рубашка из оленьей кожи. Мы ехали на его древнем «плимуте», и он все жаловался, что ни одна мормонка не желает с ним ебаться, им только своих подавай. Когда дела с пумами идут плохо, он собирает два-три джутовых мешка гремучих змей и продает их колледжу в Прово для медицинских экспериментов. Пять баксов штука. Мы застряли на горном склоне, но проезжавший мимо грузовик-внедорожник нас подтолкнул. Охотник сказал, что обычно живет у брата-ранчера недалеко от Рузвельта, только спать предпочитает на свежем воздухе. Там можно проскакать семьдесят пять миль на север до самого Вайоминга и не встретить ни одной живой души. А на юг так еще дальше, если вдоль Грин-ривер и плато Тавапутс. Он дал мне адрес девушки из Верналя, которая, может статься, о