Волк мало интересуется этим проезжающим. Правда, он не бежит от него без оглядки, да и близко к нему не подскакивает… Пробирается волк между кустами и все поглядывает на собаку. Неотступно манит его к себе свежее, живое мясцо. И старается он улучить такую минуту, когда собака поотстанет или отбежит в сторону. Долго волк дожидался, все бежал за кустами, да поглядывал на собачонку и, наконец, дождался… Собака приметила на снегу заячий след и вдруг бросилась в сторону — все дальше да дальше в кусты.
— Медведко! Медведко!.. Вот я тебя… бродяга! — кричал мужик, оглядываясь по сторонам и не видя нигде собачонки.
А волк той порой уже настиг собаку и впился ей зубами прямо в горло.
— Ой, хозяин, голубчик! Пропала моя голова… Серый волк душит меня… — взвизгивала собака, напрасно вырываясь из стиснувших ее лап.
Собака хрипела, задыхаясь и мутною влагой подергивались ее глаза. И слышно было, как мужик надсажался, кричал:
— Медведко! Медведко!
А волк, между тем, уже придушил Медведку, утащил в лес и с голоду съел его почти за раз, даже косточки обглодал…
Так, хотя зимой волку иногда и перепадало живое мясцо, но все-таки в эту пору ему бывало очень скучно, голодно, тоскливо. Вот поэтому он и воет так протяжно, жалобно, сидя ночью где-нибудь на лесной прогалине и смотря на мутное ночное небо и на пустынную лесную чащу, так неприветно чернеющую вокруг него…
«Месяц сквозь туманы
Льет свой свет на снежные поляны…»
И все вокруг — безмолвно, мрачно, угрюмо.
III
Весною волчьи дела поправляются.
Солнце в полдень начинает все выше и выше подниматься над землей; все теплее и теплее становятся его яркие лучи. Громче чирикают воробьи, перепархивая по изгороди. Тает обледенелый, безобразный «дедушка», сделанный мальчишками из снега, снег исчезает, на полях показываются проталины, в оврагах ручьи бегут, шумят, и особенно явственно в ночном безмолвии слышен шум весенних вод. По утрам жаворонок поет в голубых небесах… Вода уходит, травка начинает зеленеть, деревья опушаются молодою листвой. Первовесенние желтые цветы пестреют в лугах; птички в кустах запевают…
Лошади, коровы и овцы, отощавшие за зиму, тащатся в поле, с наслаждением пощипывая свежую травку. У волка глаза разгораются… Но броситься зря на скотину тоже нельзя, — не зима! ведь теперь везде бродят рабочие люди, с криком бегают повсюду надоедливые, непоседливые ребятишки. «Смотри, брат, в оба!» — говорит про себя волк.
«Теперь такое времечко, что можно отлично поживиться, да можно, пожалуй, и собственной шкурой поплатиться…» И он, «смотря в оба», рыскает туда и сюда, нюхает, озирается, высматривает себе добычу.
Вдали от деревни, на краю поля, он увидал стадо овец, бродивших без пастуха, без призора. «Вот это на руку!» — подумал волк. Он уже облюбовал для себя одну крупную, хорошую овцу и заранее предвкушал то наслаждение, которое она должна была доставить ему.
— Ах, как я люблю свежее мясо! — говорил он про себя, поглядывая на овец и ягнят, мирно щипавших травку. — Особенно с зимы, с зимней-то голодовки… ух! как приятно!..
Слюнки потекли у волка. Разгоревшимися глазами он, казалось, уже издали пожирал овец. Вот он идет, крадется… только один плетень остается между ним и тем полем, где гуляет «живое мясо». Все животные — слабее его — были для волка ходячим «мясом». Он так и звал их…
Во мгновенье ока перемахнул он через плетень и как снег на голову налетел на овец. Овцы, разумеется, тотчас же ошалели, шарахнулись в сторону и пустились от волка врассыпную… толкаются, суются, бегут, куда глаза глядят, то бросятся в одну сторону, то в другую, то летят стремглав, невзвидев свету, сами не зная, куда и зачем летят, то вдруг остановятся, блеют и толкутся на месте, с каким-то глупым любопытством оглядываясь назад, как бы поджидая волка…
Волк схватил намеченную им овцу.
Овца лежала на земле, не шевелясь, и тяжело дышала. Она уже не боролась, не сопротивлялась, но растянулась, как пласт, лишь вся вздрагивая и трепеща от ужаса.
Страх, на нее напавший, казалось, разом обессилил ее и как бы всю ее сковал невидимыми цепями. Она в беспамятстве то смыкала, то опять открывала на мгновенье свои глаза, помутившиеся от ужаса. Рот ее был полураскрыт и дыхание из него вырывалось как-то неровно, с трудом. Когда волк сдавил ей горло, овца с энергией отчаяния хотела было поднять голову, сделала последнее усилие освободиться из волчьих лап, но напрасно! — голова ее в туже минуту бессильно стукнулась о землю…
Вдруг овца чувствует, как острые зубы вонзаются ей в грудь, в горло, и начинают терзать ее тело. С невыразимым ужасом смотрит она на волка, навалившегося на нее. Ей больно, жутко, но она не в силах отвести своих обезумевших очей от этой свирепой морды, забрызганной кровью, ее собственной кровью.
— Волченька! Оставь… Ох, оставь! Пусти меня! — блеет овца прерывающимся голосом. — Пожалей ты меня, бедную… У меня двое ягняток; один пестрый, а другой — беленький. Ведь я сама их кормлю. Они еще маленькие… Как же они сиротами останутся! Ведь их обидят без меня… Ой, волченька! Отпусти, пусти! Пожалей!..
Овца задыхалась от волнения и от жгучей боли в груди и в боку. Алою струйкой текла кровь из укушенных мест, и ее мягкая серая шерсть уже смокла, окрасившись теплою кровью.
— Пожалей! А-а! — зарычал волк, щелкая зубами и наслаждаясь тем страхом, какой он нагонял на свою жертву, наслаждаясь ее мучениями, ее болью, ее тревожным, трепетным блеяньем и боязнью за участь сирот. — Пожалей! — повторил он с усмешкой. — А с чего я буду жалеть тебя, глупая голова? Ты говоришь: после тебя ягнята останутся… Тем лучше! В свое время, когда они подрастут, я их сцапаю. Не минуют моих лап твои ягняточки! Не бойся! Я не оставлю их…
Волк скалит зубы, и губы его окровавленные подергиваются злою, торжествующею усмешкой.
— Волченька! Послушай… — собрав последние силы, блеет овца. — Мужика-то хоть пожалей!.. Ведь у него и всей-то скотины я одна, с малыми ягнятами… Чем только живет человек… Совсем-то он бедный…
— А что мне за дело до мужика! — окрысился волк. — Мало хорошего я видал от него… Хоть бы все они переколели с голоду, твои мужики-то, так мне и горя мало… Ну, а с тобой я сейчас покончу!..
Овца уже не блеяла и только тихо плакала. Слезы заволакивали ей глаза и дрожали у нее на ресницах. Волк близко наклонился к ней и пытливо смотрел на нее. Грустные, кроткие глаза ее молили о пощаде, молили о жизни…
— Сейчас я тебя съем! Слышишь? — с дьявольским злорадством шептал волк, тормоша ее за голову и за ноги. — Я хочу только подольше помучить тебя, понимаешь? А потом и съем… Захрустят твои косточки… Я раздеру тебе грудь, выну твои теплые внутренности… Ах, как это вкусно! Прелесть!.. Я выпью твою кровь и всю тебя съем до последнего кусочка, даже костей не оставлю, разве только пустую голову твою брошу, когда высосу мозг из нее… Ну! и это будет сейчас, сию минуту… Смотри! Раз, два… Эй! (Волк с силой тряхнул овцу, уже лишавшуюся чувств, и заставил ее на минуту очнуться. Но ужас, казалось, окончательно сковал овцу. Она молчала и лежала неподвижно, едва дыша.) Умирай же, скотина! — продолжал волк, наклоняясь к ее уху. — И знай, что твои ягнята не минуют моих лап. Я потешусь над ними так же, как тешился над тобой. Непременно!.. Раз, два, три!..
Тут вдруг произошло что-то очень странное, необычайное. Даже волку, кажется, стало жутко… Умиравшая овца с неимоверными усилиями подняла голову, не обращая внимания на волка, как бы не видя перед собой его щелкающих зубов, словно позабыв все страхи и ужасы, и с решимостью повернулась в ту сторону, куда умчалось стадо.
В смертельной тоске посмотрела она на поле и жалобно, но громко, сквозь слезы, заблеяла: — Ягнятки мои… милые!..
Но в тоже мгновенье все было кончено. Волк бросился на овцу и, как уже ранее говорил, распорол ей грудь, вырвал оттуда еще горячее, трепещущее сердце и сожрал его… Захрустели нежные овечьи косточки на волчьих зубах…
IV
Вздумалось волку однажды отведать ягненка. Подкрался он к стаду, выхватил ягненочка пожирнее и, разогнав все стадо куда попало, сам пустился наутек.
— Дедушка! Миленький! Отпусти меня, не замай… — взмолился ягненок, когда волк затащил его в кусты и бросил наземь. — Мамка обо мне будет плакать… Голубчик, пусти меня к ней! Она меня так любит… Я у нее один!
— А что мне за дело до твоей матери, олух ты этакий! — зарычал волк. — Один ли ты у нее или не один — мне все равно… Я вот возьму да и съем тебя!
— Как это «съем»? — пролепетал ягненок. — Меня?
— Да! Именно тебя, мое сокровище! — с усмешкой проворчал волк. — Ты щиплешь травку и ешь… так? Ну, вот, и я точно так же перегрызу тебе горло и съем, и ничего от тебя не останется, мой свет!
— Господи! Да за что же, за что же это! — блеял ягненок. — За что ты меня, дедушка, так тормошишь, так больно давишь мне горло… Ой-ой-ой, больно!.. ой, больно!.. Что я тебе сделал?
— Ха! Что сделал! — шипел волк сквозь зубы, обнюхивая морду ягненка, как бы целуя его. — Если до сих пор ты еще ничего не сделал мне, так сделаешь, когда-нибудь после, ужо, когда вырастешь… Будешь блеять да глумиться надо мной. Знаю я вашу овечью братию! Очень хорошо знаю… В лапах у волка вы все смирны, воды не замутите, а пусти вас в поле, так вам и чорт не брат! Вы сейчас, как шальные, пуститесь в деревню, заберетесь на двор, да и ну оттуда дразнить меня… «бя-бя, бя-бя!..» Издыхай, негодное отродье!
— Ой, мама!.. ой, тошнехонько… — забился ягненок и через минуту уже валялся окровавленный в лапах у волка.
Волк потрошил его, с жадностью вылизывая сочившуюся кровь, ухмыляясь и рыча от удовольствия…
Волк не всегда с голоду нападал на «живое мясо». Иной раз, бывало, съест овцу, казалось бы, уж надо быть сытым… Ан — нет!.. Злая волчья похоть расходилась. Налетит на стадо овец и начнет зря бросаться направо и налево, только клочья летят… ухватит одну овцу, вырвет у нее бок и хлоп ее на землю; схватит другую, закусит, швырнет! Третью — свалит, разорвет ей грудь, попьет немного крови и бросит ее замертво… В такие минуты волк становился как бешеный.