– Да на Уолл-стрит все жулики, уж ты-то это точно знаешь! – я наклонил голову набок и сощурился, всем своим видом выражая подозрение. – Что же ты тогда за адвокат, если этого не знаешь? Господи боже мой, да я же, блин, ни в чем не виноват! Совершенно ни в чем!
– Да, ты невиновен… – сказал мой друг и адвокат с четырехлетним стажем. – А я, блин, мать Тереза и отправляюсь в паломничество в Рим! А Ник, – тут он подбородком кивнул на третьего человека, бывшего в комнате, своего партнера Ника де Файса, занимавшего второе черное кожаное кресло рядом со мной, – Ник – это Махатма Ганди! Правда, Ник?
– Зовите меня Мохандас, – скромно ответил Ник. Партнер Грега закончил Йельский университет с лучшими результатами на курсе. Он был примерно одного возраста с Грегом, и IQ у него был около семи тысяч. У него были короткие темные волосы, напряженный взгляд, спокойные манеры и стройная фигура. Мы с ним были одного роста, и он еще больше меня любил ходить в синих костюмах в мелкую полоску, в рубашках с сильно накрахмаленными воротничками и носить броги – туфли с перфорацией, словно настоящий васп. Все вместе это придавало ему вид настоящего интеллектуала.
– Махатма – это вообще-то не имя, – продолжал выпускник Йеля, – это на санскрите значит «великая душа», если вам интересно. А вот Мохандас…
Я прервал его:
– К дьяволу все это, Ник. Господи боже мой! Мне угрожает пожизненное заключение, а тут два ублюдка болтают на санскрите!
Я подошел к огромному зеркальному окну, откуда открывался замечательный вид на бетонные джунгли манхэттенского Даунтауна. Я тупо уставился в окно, удивляясь тому, как, черт возьми, я здесь очутился, хотя ответ на этот вопрос был мне известен.
Мы находились на двадцать шестом этаже офисного здания в стиле ар-деко, все шестьдесят этажей которого возвышались над перекрестком Пятой авеню и 42-й улицы. На этом углу находится Брайант-парк, он же Шприц-парк – такое имя он получил в семидесятые, когда пара сотен подсевших на героин шлюх с гордостью называли его своим домом. За прошедшие годы шлюх из парка выгнали, и теперь он считался приличным местом, где представители манхэттенского рабочего класса могли спокойно пообедать, где можно было посидеть на дощатой зеленой скамейке, вдыхая мерзкие испарения сотен тысяч проезжающих мимо автомобилей, прислушиваясь к гудению двадцати тысяч такси, за рулем которых сидели иммигранты. Я посмотрел вниз на парк, но разглядел только полоску зеленой травы и каких-то крошечных людишек, сверху похожих на муравьев. Готов поклясться, ни у кого из них на лодыжке не было электронного браслета. Меня это очень угнетало.
Но как бы то ни было, это здание – Пятая авеню, 5 – исключительно подходило для офиса юридической фирмы. Когда я четыре года назад познакомился с Ником и Грегом, именно это здание внушило мне чувство доверия и укрепило интуитивное ощущение, что эти два молодых юриста далеко пойдут.
Видите ли, в то время юридическую фирму «Де Файс, О’Коннел и Роуз» никак нельзя было назвать гордостью Нью-Йорка. Первые двое были двумя многообещающими и шустрыми молодыми юристами, которые составили себе имя в прокуратуре (занимаясь преследованием таких жуликов, как я) и только недавно занялись частной практикой, где можно было заработать реальные баксы (защищая таких жуликов, как я).
Третий партнер фирмы, Чарли Роуз, трагически скончался от злокачественной опухоли мозга. Но на золотой табличке, висевшей на входной двери из орехового дерева, по-прежнему значилось его имя, а на стенах в приемной, в конференц-зале и в кабинетах Ника и Грега висели его многочисленные фотографии. Я обратил внимание на эту сентиментальную деталь. Для меня это было ясным знаком, что Ник и Грег – очень преданные люди; это были как раз такие парни, которым я готов был доверить свою свободу.
– Почему бы тебе не сесть? – успокаивающе сказал Магнум, указывая своей бесконечно длинной рукой на мое кресло. – Тебе, чувак, необходимо успокоиться.
– Я спокоен, – пробормотал я, – я, блин, спокоен. Какого черта мне нервничать? Подумаешь, большое дело – сесть в тюрьму лет на триста!
Я пожал плечами и сел.
– Ты не сядешь на триста лет, – ответил Магнум таким тоном, каким обычно полицейский психиатр разговаривает с человеком, который собирается броситься с моста. – В худшем случае – на тридцать… ну, может, максимум на тридцать пять.
Потом он замолчал и поджал губы, что твой гробовщик.
– Хотя, конечно, есть большая вероятность того, что правительство захочет к этому что-то и добавить…
Я просто сжался в кресле.
– Добавить? О чем ты говоришь?
Конечно, я прекрасно знал, что, блин, он имел в виду. Я вообще-то находился под следствием большую часть своей взрослой жизни и уже научился разбираться в таких вопросах. Однако мне показалось, что если я произнесу слово добавить так, как будто это нечто мне совершенно не известное, то вероятность этого добавить уменьшится.
– Давай я все объясню, – сказал выпускник Йеля. – Сейчас тебя обвиняют в махинациях с ценными бумагами и в отмывании денег, но только по четырем эпизодам. Но есть вероятность, что они захотят добавить еще и другие обвинения. Не удивляйся, если они попытаются обвинить тебя, притянув к делу все остальные компании, которые ты превратил в открытые акционерные общества. Их ведь было тридцать пять, правильно?
– Что-то в этом роде, – небрежно ответил я, похолодев от этой новости, из-за которой обычный человек уже давно обмочился бы. И, кстати, какая разница, тридцать или тридцать пять? Это же все равно вроде как пожизненное заключение? Герцогиня уже давно исчезнет, мои дети вырастут, женятся и, скорее всего, уже своих детей заведут.
А что же будет со мной? Ну, наверное, я стану одним из тех беззубых стариков-алкашей, которые так смущают своих детей и внуков, когда приходят к ним в гости по праздникам. Я был бы старым арестантом, как аптекарь мистер Гоуэр из фильма «Эта замечательная жизнь». Его когда-то все уважали, а потом, когда он получил телеграмму, сообщавшую о гибели его сына на Первой мировой войне, то отравил невинного ребенка. Когда я в последний раз смотрел это кино, мистеру Гоуэру выплеснули в лицо бутылку содовой, а потом пинком под зад выгнали из бара.
Я глубоко вздохнул. Господи! Мне надо совладать со всеми этими безумными мыслями! Даже в хорошие времена я часто уносился в своих фантазиях неизвестно куда. Я сказал:
– Хорошо, расскажи мне, какие возможны варианты. Ты знаешь, мысль о тридцати годах в тюрьме почему-то не приводит меня в восторг.
– Ну-у-у, – сказал Магнум, – вот как я понимаю ситуацию. (Ник, скажи, согласен ли ты?) У тебя есть три варианта. Первый – бороться до конца, победить в суде и добиться оправдания. – Он кивнул и дал возможность слову оправдание немного повисеть в воздухе.
– Если мы действительно победим, то так оно и будет. Все останется позади раз и навсегда.
– Никакой повторной ответственности, – добавил я, одновременно волнуясь и гордясь собственной осведомленностью в уголовном праве.
– Точно, – подтвердил выпускник Йеля, – тебя не могут дважды судить за одно и то же преступление. И твое дело будут обсуждать много лет. Из-за него мы с Грегом станем большими шишками в городе, – тут он остановился и печально улыбнулся, – но я бы ни в коем случае не советовал тебе действовать таким образом. Я думаю, что было бы большой ошибкой доводить дело до суда. Я говорю это тебе как друг, Джордан, а не как твой адвокат.
Теперь опять вступил Магнум:
– Чувак, ты должен понять, что наша юридическая фирма заработала бы намного больше денег, если бы мы посоветовали тебе судиться, может быть, в десять раз больше, чем обычно. Такой сложный процесс может длиться вечно – скажем, больше года – и будет стоить астрономическую сумму: больше десяти миллионов.
Снова вступил выпускник Йеля:
– Но если мы все-таки пойдем в суд и ты проиграешь, то это будет катастрофа. Причем катастрофа библейских масштабов. Джордан, ты получишь минимум тридцать лет и…
Магнум снова перебил:
– …и сидеть ты будешь не в колонии, где играют в гольф и теннис. Тебя упекут в федеральное исправительное учреждение, где сидят убийцы и насильники, – он мрачно покачал головой, – это будет настоящий ад.
Я понимающе кивнул, так как прекрасно знал, куда федералы отправляют «своих» преступников. Все зависело от срока: чем больше у тебя срок, тем строже режим. Всех, кого приговаривали меньше чем к десяти годам за преступления, не связанные с насилием, отправляли в тюрьму с наименее строгим режимом (этакий «Клуб федералов»). Но если ты получил больше десяти лет, то тебя загоняли в такое место, где баночка вазелина ценилась больше, чем грузовик с оружейным плутонием.
Грег медленно продолжал:
– И я, как твой друг, был бы очень огорчен, узнав, что тебя посадили в такое место, особенно с учетом того, что у тебя были другие варианты, я бы сказал, лучшие варианты.
Магнум продолжал говорить, но я отключился. Я уже понял, что суд не был реальным вариантом. Я знал: вопреки тому, что обычно думают, приговоры за финансовые преступления бывают куда более суровыми, чем за обычную уголовщину. Тут все дело было в размерах: если потери инвесторов были больше миллиона долларов, то приговор был суров. А если потери были больше ста миллионов – как в моем случае, – то приговор вообще зашкаливал.
Но и это еще не все. Надо было учесть, что я ведь был виновен, как сам грех. Ник это знал, и Грег это знал, и я тоже. Ник и Грег представляли мои интересы с самого начала – с лета 1994 года, когда я совершил ужасную ошибку и контрабандой вывез миллионы долларов в Швейцарию.
В то время на меня оказывал большое давление регулятор – Комиссия по ценным бумагам и биржам, которая просто зациклилась на моей брокерской фирме «Стрэттон-Окмонт». Я создал компанию осенью 1988 года, быстро нашел невероятно прибыльную нишу на рынке ценных бумаг и начал продавать пятидолларовые «мусорные» акции одному проценту самых богатых американцев. И просто в результате этой идеи «Стрэттон» стала одной из самых крупных брокерских фирм в Америке.