– Конечно, – сказала Исида.
– А! Но тут сразу возникают сложности. В природе слабые погибают, сильные выживают. Следовательно, если мы будем защищать слабых, они будут процветать, разрастаться в обществе подобно сорнякам, нуждаясь во все большей и большей защите, так что в конце концов превзойдут численностью сильных и – при демократии – придут к власти и начнут вводить законы, способствующие росту слабости. Такое общество разложится и погибнет, медленно распадаясь по мере того, как оно сеет семена собственной гибели.
– Как ты определишь слабость, Джейк? – спросил Иеремия. – Ты подразумеваешь больных и увечных?
Джейк засмеялся:
– Как я и сказал, тут-то и возникают сложности. Есть слабые телом, но сильные разумом и сердцем. Есть обладающие физической силой льва, но трусливые и слабые духом. В конечном счете любое общество судит своих членов по их способности обеспечивать его тем, что ему необходимо для того, чтобы быть сильным и процветающим.
– А-а! – сказал Иеремия. – Но это подводит нас к старым людям, которые уже поработали на общество, но более не могут. Они становятся слабыми и, согласно вашей логике, бесполезными. Ты рубишь сук, на котором сидишь, старик. В сильном обществе тебе не будет места.
– А вот и нет! – возразил Джейк. – Если я достаточно зарабатывал своими трудами и сделал накопления, то буду тратить их на еду и одежду, а значит, помогать обществу и дальше. Платя портному за одежду, я дам ему заработок и тем самым внесу свою лепту.
– Ну а если вы ничего не накопили? – спросила Исида.
– Тогда, по моему определению, я глупец, и значит – бесполезен.
– Ты рисуешь жестокую картину, Джейк, – сказал Иеремия.
– А мир – жестокое место. Но поверьте, друзья мои, он куда менее жесток, чем тот, который Диакон оставил позади себя. Как я сказал, возникают моря сложностей. Однако здесь, под Божьими звездами, еще можно обрести простоту. Вы, странники, понимаете это. Охотитесь на оленей и диких баранов, чтобы утолять голод, и заворачиваете в города заработать обменники для поддержания образа жизни, который избрали. Если не будет оленей, вы умрете с голоду. Так просто! А если кто-то из вас не захочет или не сможет охотиться, вы его изгоните.
– Неправда! – воскликнула Исида. – Мы будем его содержать.
– И как долго? – спросил Джейк. – А что, если речь пойдет не об одном, но о трех, или пяти, или двадцати пяти? Вы можете выжить, только пока работаете все вместе. Как и общество, дитя мое.
– Но ведь в своих уравнениях, Джейк, вы кое-чего не учитываете, верно? – не отступала Исида. – Согласна, человек – охотящееся, убивающее животное. Но он, кроме того, способен на любовь, сострадание, бескорыстие. И общество, конечно же, должно включать и все это.
– Вы мудрая женщина, Исида, – сказал ей Джейк, – но ведь вы, в свою очередь, не коснулись целого ряда человеческих пороков, например, склонности ко злу. Некоторые мужчины – и женщины тоже – попросту злы. Сострадание, бескорыстие недоступны их пониманию. Они убьют вас за любую мелочь или потому лишь, что им так захотелось. В конечном счете общество процветает только до тех пор, пока все его члены готовы трудиться ему на благо. Слово «слабый» многозначно. Пожалуй, точнее будет сказать «паразиты». Но все ответы мне ведь неизвестны. Как и Диакону.
– Объясните мне, Джейк, – сказала Исида, – даже если я приму все приведенные вами аргументы, как понять истребление исчадий? Войска Диакона убивали подряд всех мужчин, женщин, детей. Тысячами тысяч. Они все принадлежали к слабым, Джейк? Младенцы, которых уничтожали, были средоточием зла?
Джейк покачал головой и перестал улыбаться.
– Нет, девочка, зла в них не было. На мой взгляд, Диакон был не прав. В его защиту можно сказать лишь, что произошло это на исходе страшной войны и страсти вырвались из-под контроля. Две армии соединились под Вавилоном… – Он умолк и уставился на огонь.
– Ты был там? – прошептал Иеремия.
– Я был там. Но не в городе, когда пали его стены. Однако я слышал… Крики, вопли! Диакон их тоже слышал. Он выбежал из палатки, перебрался через обломки стены и трупы ее защитников. Остановить бойню было невозможно. С наступлением рассвета Диакон бродил по городу, его глаза покраснели и опухли от слез. И в Божьем войске не нашлось бы человека, который не испытывал бы стыда. Но война закончилась. Там и тогда. И исчадия больше никогда сюда не вторгнутся.
Джеремия наклонился и положил руку на плечо Джейка.
– Мне кажется, ты тоже хранишь рубцы, оставленные тем днем.
Джейк кивнул.
– Такие рубцы остаются навсегда, – сказал он печально.
Шэнноу спустился со склона холма в долину, где вспаханные поля были защищены от ветра рядами лесопосадок. В полумиле справа виднелся двухэтажный бревенчатый дом с черепичной крышей, за ним – огороженный луг-загон, а еще дальше – амбар. Картина была на редкость мирной. Извернувшись в седле, Шэнноу оглянулся. Позади стеной вставали горы. И никаких признаков погони.
Конь устал и еле брел.
– Потерпи, малый, уже немного осталось, – сказал Шэнноу.
Он подъехал к воротам загона и спешился. Дверь дома распахнулась, и во двор решительным шагом вышла пожилая женщина. Высокая, худая, волосы закручены в тугой пучок. Она направилась к незнакомцу, держа длинное ружье со взведенным затвором. Указательный палец правой руки лежал на спусковом крючке.
– Если ты разбойник, то остерегись, – сказала она. – Я тут никаких бесчинств не потерплю. А из этого ружья я с пятидесяти шагов комара охолощу.
Шэнноу улыбнулся:
– Хотя вид у меня совсем не святой, госпожа, но я не зачинатель войн и не разбойник. Но буду очень благодарен, если вы дадите мне напиться и разрешите моему коню попастись на вашем лугу денек. А я нарублю вам дров или выполню любую работу, как скажете.
Глаза у нее были живыми и ясными, множество мелких морщин разбегались по словно выдубленному лицу. Она громко фыркнула и не ответила на его улыбку.
– Я никого не отправлю восвояси, не накормив, – сказала она. – Расседлай свою животину и иди в дом. Только пистолеты оставь на крюке снаружи двери. В комнате они тебе не понадобятся. – С этими словами она повернулась и скрылась за дверью.
Шэнноу расседлал коня и отвел его в загон. Дверь открывалась в длинную прямоугольную комнату, красиво обставленную резными деревянными креслами и стульями, искусно сделанным раздвижным столом и длинным диваном, обтянутым лошадиной шкурой. Даже шкафчики по стенам щеголяли затейливыми резными узорами. Шэнноу повесил пистолеты, как она велела, и направился к креслу у пустого очага. Шея и спина ныли от долгой езды, и в кресло он опустился со вздохом облегчения.
– Вижу, ты умеешь устроиться как дома, – заметила хозяйка, выходя из кухни с подносом, который поставила на столик перед ним. На тонких фарфоровых тарелках лежали краюха хлеба и внушительный кусок сыра.
– У вас очень красивый дом, госпожа.
– Угу. Зеб умел творить чудеса из дерева и всякого такого. И не называй меня госпожой. Меня звать Уилер. Зера Уилер.
– Занимающийся свет, – сказал Шэнноу.
– Что-что?
– Женщину, которая меня вырастила, звали Зера. На одном из древнейших языков, думается, на иврите, это значит «занимающийся свет», – ответил Шэнноу.
Зера села напротив него.
– Мне нравится, – сказала она. – Ты едешь в Доманго?
– Далеко до него? – спросил Шэнноу.
– Дня три пути на запад. Если погода позволит. Ну да она в это время года держится хорошая.
– Может, и поеду, – сказал Шэнноу, откусывая хлеб. Но от усталости даже есть было трудно.
Зера протянула ему кружку с холодной водой.
– Видно, ты долго ехал? – спросила она.
– Да. Всю мою жизнь. – Откинувшись на спинку, он закрыл глаза.
– Смотри не засни тут! – сказала она резко. – Ты же весь в пыли. Отправляйся в амбар. У двери там бочка с дождевой водой. Смой с себя пот и запахи дороги. Если проснешься рано, позавтракаешь яичницей с салом, а проспишь – ничего, кроме черствого хлеба, не получишь. Утром можешь починить изгородь, если хочешь отработать еду.
Шэнноу заставил себя встать.
– Примите мою благодарность, Зера Уилер. Да благословит Бог ваш дом.
– У тебя имя есть, парень? – спросила она, когда он вышел за дверь и перебросил через плечо пояс с пистолетами.
– Йон, – ответил он и ушел в сгущающиеся сумерки.
В амбаре было тепло, и он устроил себе постель из соломы. Ему снилось много снов, но беспорядочных. Он видел себя в маленькой церковке, а потом на корабле высоко в горах. Перед его глазами плясали лица, в памяти мелькали имена.
Он проснулся на заре и умылся холодной водой. Найдя ящик с инструментами, починил сломанную изгородь, затем закрепил несколько черепиц, соскользнувших с покатой крыши дровяного сарая. Зимний запас дров был невелик, но нашлись и пила, и топор. Он принялся пилить и колоть. Проработал так около часу, и тут Зера позвала его завтракать.
– Мне нравятся люди, которые умеют работать, – сказала она, когда он сел за стол. – У меня было три сына, и ни один не ленился. А где ты поранил голову?
– В меня стреляли, – ответил он, накладывая себе на тарелку яичницу с салом.
– Это кто же?
– Не знаю. Я ничего не помню.
– Думается, ты стрелял в ответ, – сказала она. – Ты не похож на человека, который позволит напасть на себя и не воздаст сторицей.
– А где ваши сыновья? – ответил Шэнноу вопросом на подразумевавшийся вопрос.
– Один погиб в войне за Единство. Сиф и Пэдлок живут в Чистоте. Сиф теперь Крестоносец. Это ему подходит, он во всем любит порядок. Ты проезжал там?
– Да.
– А знаешь, странная вещь! По-моему, я тебя где-то уже видела. Вот только никак не вспомню где.
– Если вспомните, рад буду узнать, – сказал Шэнноу. Закончив есть, он помог ей убрать посуду, а потом вернулся в дровяной сарай. Работа была утомительной, но разминала мышцы, а горный воздух освежал легкие. После полудня пришла Зера с кружкой горячего сладкого травяного настоя.