— Я вам вот что скажу, — заявляет Виолета с важным видом. — Я про это читала. Это у вас просто от воздержания — вы ведь с ней жили по-настоящему.
— Ух ты черт! — удивляется Пагель. — Для вашего возраста, фройляйн, это очень мило!
С минуту он молчит в раздумье. В нем подымаются сомнения: хорошо ли рассказывать такой молоденькой девушке, именно этой молоденькой девушке, о своем открытии? Но затем он успокаивается: будь она такой, как можно предположить по ее словам, она бы такого не сказала! Люди, действительно испорченные, стараются скрыть свою испорченность.
— Нет, — говорит он немного спустя, — в деревне девушек хватает. В том-то и заключается мое открытие, что на каждом углу не стоит другая. Или нет, стоит именно другая. А ищешь все ту же. Счастье может дать только та же. И вы ищете все того же…
Она на минуту задумалась, потом сказала:
— Я сама не знаю, сама не понимаю. Нет мне покоя, все меня куда-то гонит, и вот, как я посмотрела к вам в окно, мне и пришло в голову: все равно, кто ни будь, любой может меня успокоить…
— А я, — сказал Пагель, — понял только сейчас: какая бы девушка мне ни нравилась, я сразу же сравниваю ее с Петером, и тогда мне ясно: из этого ничего не выйдет.
— Понимаете? — спрашивает Вайо, она почти его не слушала. — О таких вещах ведь никого не спросишь! Ни родителей, никого. Я целыми днями про это думаю, а по ночам мне это же снится. Иногда мне кажется, я с ума сойду. Когда папы с мамой дома нет, я пробираюсь к папе в кабинет и роюсь в энциклопедическом словаре. И как почитаешь словарь да редеровскую книгу почитаешь, вот и выходит, будто так оно и есть, и мне так грустно станет. А потом я опять думаю: не может этого быть…
— Конечно, не только тело, — продолжал Пагель. — Это вы придумали. Если бы только тело, любой мужчина любой девушке подходил бы, а тут взглянешь на других, и видишь: нет, не подходят.
— В этом вы правы, — заметила она. — Но, может быть, все же подходит не один, а несколько? Может быть, очень многие? Только не все! Все, конечно, не подходят.
— А я думаю: только одна! — сказал Пагель. — И я ужасно рад, что понял это…
— Господин Пагель… — говорит она робко.
— Да?
— Господин Пагель… мне тогда… ужасно хотелось пойти к вам в комнату.
Он молчит.
Она настаивает:
— Это, конечно, очень грубо, так прямо говорить, но от правды не уйдешь. Мне всем приходится врать, даже Фрицу. Вот и хочется хоть вам сказать правду.
— А потом бы у вас обязательно на сердце кошки скребли, — говорит он осторожно. — И у меня тоже.
— Послушайте, — снова начинает она, — вот сейчас, у окна, вы только потому такой были, что мне всего пятнадцать лет и что тот, кто спутается с пятнадцатилетней, — подлец?
— Нет! — говорит он в смущении. — Об этом я не подумал.
— Вот видите! — торжествует она. — Тогда, значит, и мой лейтенант не подлец.
Она остановилась, они часто останавливались, пока шли деревней. Сейчас двенадцатый час, а в страду об эту пору все уже спят. Она отпустила его руку, он почувствовал, что она хочет что-то сказать.
— Ну? — спрашивает он.
— Пожалуйста, — запинаясь и в то же время с каким-то отчаянным упорством, почти с мольбой просит она, — пожалуйста, вернемся обратно к вам, мне так хочется…
— Нет, нет, — мягко протестует он.
Но она уже обвила руками его шею, она прижимается к нему, смеется и плачет сразу, осыпает его поцелуями, она соблазняет его…
И от этого соблазна все в нем холодеет, он не отталкивает ее, он даже держит ее, не сжимая, в своих объятиях, только чтобы она не упала. Он уже не забывает, что она еще почти ребенок… Рот его холоден, и кровь холодна, он не чувствует, чтобы в нем подымалось пламя…
И вот из темноты вырастает образ другой, не маменькиной дочки, не барышни из хорошей семьи, не наследницы — нет, конечно нет! «Есть что-то другое, — думает он, внезапно потрясенный, сильно потрясенный, взволнованный и захваченный. — Можно ходить по грязи и испытать много дурного и все же не стать грязной и дурной. Она, она, она любила меня, и она была чиста — а я этого не знал!» И ему представляется таким неважным то, что рассказывали ему про болезнь и про панель, — это неправда!
А пока все это мелькает у него в голове, Виолета донимает его поцелуями и ласками.
«Эх, надоело бы уж ей, поскорее перестала бы», — думает он с отвращением. Но она словно одурела, словно голову потеряла от собственной нежности, она тихонько стонет, берет его руку и опять прижимает к своей груди. «Неужели мне придется быть грубым!» — озабоченно думает он.
Тут в темноте раздаются шаги, уж совсем близко… С молниеносной быстротой отскакивает она от него, прижимается к ближайшему забору и стоит там, повернувшись спиной к дороге… Пагель тоже отворачивается…
И господин фон Штудман, вечная нянька, на этот раз нянька невольная, проходит мимо них. Он как будто всматривается в темноту, он даже приподымает шляпу, вежливо говорит:
— Добрый вечер!
Пагель что-то бормочет, а от забора доносится какой-то звук — то ли смех? то ли плач? Шаги замирают.
— Это господин фон Штудман, фройляйн Виолета, — говорит Пагель.
— Да, надо спешить домой, верно, родители сейчас спать пойдут. Господи, если мама заглянет ко мне в комнату! — Она торопится, бежит рядом с ним, у нее вырывается возглас досады: — И все понапрасну! Такой уж неудачный день!
— Я думал, вы были у бабушки с дедушкой? — заметил Пагель чуть насмешливо.
— А, что за глупости! — в ярости кричит она. — Мне вас жаль, если до вас еще не дошло, что мне нужно было!
Пагель не отвечает, и она тоже молчит. Они подходят к вилле. «Слава богу, они еще внизу!» — радуется Вайо. Но как раз когда она это говорит, свет в ротмистровом кабинете гаснет и освещаются пестрые окошечки на лестнице, идущие вверх по косой линии.
— Скорей, по шпалере! Может быть, еще успею! — шепчет Виолета.
Они бегут вокруг дома.
— Нагнитесь, я влезу к вам на закорки! Хоть какой-нибудь прок от вас! со смехом говорит она.
— Всегда рад служить, — вежливо заявляет Пагель. Она уже у него на спине, тянется к карнизу.
«Сильфидой тебя не назовешь», — думает Пагель, замечая, с каким удовольствием она наступает на него всей своей тяжестью. Но вот она уже вскарабкалась выше, он отходит в кусты; шуршат усики глициний, вот уже светлая тень исчезла в темном провале окна.
Пагель видит, как освещаются четыре других окна, он слышит через открытое окно, как жалуется, ругается и хнычет ротмистр.
«Ишь ты как нализался», — удивляется Пагель.
Он отходит от окна, идет к себе во флигель. «Надо написать маме про Петру, — думает он. — Пусть справится, что с ней сталось. А если в течение недели я не получу сведений, поеду в Берлин. Уж я ее разыщу… Вайо — это тяжелый случай… Ну, да бог с ней!»
Лето медленно сменялось осенью, желтые поля ржи опустели, плуг окрасил светлое жнивье в коричневый тон, в деревнях говорили: «Вот мы и убрались!» Крестьяне поплевывали на ладони и косили отаву, а кое-кто уже принимался за картофель!
Да, кое-что было сделано, какая-то работа выполнена. Но вот они открывают газеты — реже вечерком под праздник, когда уже невмоготу работать, а чаще по воскресеньям — и читают. Что же сделано на белом свете? Какая работа выполнена?
Они читают в газетах о том, что правительство Куно пало. Его сменило правительство Штреземана, как говорили более приятное французам, но сами французы не стали приятнее.
Они читают о том, что забастовала и государственная типография. Некоторое время совсем не было денег, даже паршивых бумажек.
Они читают о том, что начинается война, пока еще на бумаге, между общегерманским военным министром и саксонским премьером. Они читают также о борьбе баварского правительства с общегерманским правительством.
Они читают о том, что Англия уже не противится оккупации Рура французами; они читают о демонстрациях сепаратистов в Аахене, Кельне, Висбадене, Трире. Они читают о том, что финансирование пассивного сопротивления на Рейне и Руре обошлось государству за одну неделю в три тысячи пятьсот биллионов марок. Еще они читают о прекращении пассивного сопротивления на Руре и Рейне и о полном отказе правительства от борьбы с противозаконной французской оккупацией.
Они читают о том, что экспорт прекращен, что в хозяйственной жизни Германии полный развал; они читают также о стычках между сепаратистами и полицией и что полицейских французы сажают в тюрьму.
За это время, за эти несколько недель, пока шла уборка хлеба, доллар с четырех миллионов марок поднялся до ста шестидесяти миллионов!
— Ради чего мы работаем? — спрашивали люди. — Ради чего мы живем? спрашивали люди. — Мир гибнет, все распадается, — говорили они. — Давайте же, пока живы, веселиться, позабудем о нашем позоре!
Так они говорили, так думали, так поступали.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯПОТЕРЯННОГО НЕ ВЕРНУТЬ
Каждый раз в течение последних недель, когда фрау Эва фон Праквиц приходила в контору посоветоваться с господином фон Штудманом по хозяйству, Штудман не забывал спросить, быстро, серьезно взглянув на нее:
— А как ваш супруг? Что пишет Праквиц?
Обычно фрау Эва только пожимала красивыми полными плечами, которые раз от разу были прикрыты все более привлекательными, все более прозрачными блузками (так во всяком случае казалось Штудману). А иногда говорила:
— Опять открытка! Ему живется неплохо. Он уже пристрелил пятисотого кролика.
— Превосходно! — говаривал в таких случаях господин фон Штудман. И больше они о ротмистре не беседовали; они беседовали об урожае, о работе. Оба они были довольны результатами своих трудов, да и друг другом тоже были довольны. Если они считали что-либо целесообразным, то без долгих разговоров принимали решение и проводили его в жизнь. Если же потом выяснялось, что это все же было нецелесообразно, то они не тратили времени на бесплодное сожаление, а изменяли, исправляли, пробовали сделать иначе.