Их фамилии: Либшнер, Козегартен, Мацке, Вендт, Голдриан.
«Великий мудрец Марофке!» — подумал Пагель и устыдился собственной глупости. (Сколько раз запрещал ему Марофке заводить разговор с надзирателями, несущими охрану! Что за идиотство гнаться за сбежавшими, когда только что два арестанта продемонстрировали, как легко погоней прикрыть побег!)
Арестанты гудели от возбуждения, галдели — или мрачно молчали; надзиратели волновались, огрызались, сердились.
— Послушайте, господин Пагель, мчитесь во весь дух в имение, расскажите Марофке, что дело дрянь. Господи, он просто лопнет с досады. Господи, вот будет ругаться-то! Он был прав — мы все перед ним идиоты, ну, теперь уборочной команде крышка — сегодня же обратно в Мейенбург. Скажите Марофке, что придем не раньше, как через два часа. Я поведу их вокруг, по открытому полю. Идти с ними лесом я сейчас не рискну, ну, шпарьте!
Пагель вскочил на велосипед и покатил лесом. «Господи, что скажет Марофке? — думал он, проезжая вдоль просек. — Им теперь ничего не стоит свалить меня с велосипеда! Ах, Марофке, если бы я наблюдал как следует…»
В течение ближайших трех-четырех часов Нейлоэ гудело и жужжало, как улей перед вылетом роя. Но здесь вылет уже произошел — и не роем!
— Так я и думал! — только и сказал старший надзиратель Марофке и бросился в контору, чтобы позвонить тюремному начальству, а следом за ним побежал запыхавшийся Пагель, с которого пот лил ручьями.
— Надо было лучше глядеть за людьми, — сердито сказал Штудман.
Но тщеславный, заносчивый Марофке не стал терять времени оправдываться, устанавливать свою правоту.
— Их надо поймать сегодня же, пока они не выбрались из лесу, а то мы их вообще не поймаем, — сказал он Пагелю и связался по телефону с начальством; он не стал терять времени даже на то, чтобы похвастать своей проницательностью.
Пока надзиратель звонил по телефону, Пагель шептался со Штудманом. Пагель с удивлением констатировал, что оправдать Марофке в глазах Штудмана представляется ему сейчас самым важным. Потому-то он и шептался со Штудманом. Другое дело Марофке, все его помыслы свелись к двум вещам: доставить остаток команды без проволочек и без дальнейшей убыли в Мейенбург и как можно скорей поймать беглецов.
Было слышно, как Марофке ругательски ругали по телефону, но он даже бровью не повел, ни словом не упомянул о том, что его ходатайство было отклонено. Что теперь будет? — только этим он и интересовался.
— Вот молодец! — сказал Пагель фон Штудману.
Но Штудман проворчал:
— Будь он молодцом, не упустил бы арестантов!
Старший надзиратель Марофке повесил трубку.
— Господин фон Штудман! — по-военному и очень холодно отрапортовал он. — Уборочная команда, присланная в Нейлоэ, сегодня же снимается с работы. Конвой для доставки людей на место прибудет из Мейенбурга. Я прошу к… ну, скажем, к трем часам приготовить две подводы для вещей. Сам я отправлюсь навстречу команде и доставлю ее в казарму.
— Вы лично? Быть не может! — съязвил фон Штудман. — А картофель как же? — Он предвидел крупные неприятности и не мог не съязвить.
Но Марофке не обратил внимания на шпильку.
— Попрошу вас, господин фон Штудман, связаться с лесничим, а еще лучше и с владельцем леса. В ближайшие полчаса надо точно определить по плану, где могут находиться сбежавшие. Господин Пагель, когда они сбежали, точно?
— Около половины одиннадцатого.
— Итак, место известно, теперь надо сообразить, куда они могли добраться, где могли спрятаться. Прибудут жандармы, человек пятьдесят или сто, может быть, солдаты — еще до вечера будет организована облава…
— Приятно! — сказал господин фон Штудман.
— Я сам вернусь, как только успею. Вы, Пагель, сейчас же отправляйтесь в замок, свяжитесь с франкфуртским полицейским управлением, оттуда получите указания. Затем вам, верно, придется позвонить на все окрестные жандармские посты… Надо усилить охрану на польской границе, преградить дорогу на Берлин — этот аппарат остается для телефонных звонков сюда, по нему не звоните, сообщите это на почту…
— Господи боже мой! — воскликнул Штудман, заразившись, наконец, энергией этого пузана. — Неужели же опасность так велика?
— Четверо сравнительно не опасны, — сказал старший надзиратель. Сутенеры, аферисты, шулера. Но один, Мацке, тот и на убийство пойдет ради партикулярной одежды и денег… Живо, господа, за работу…
И он пулей вылетел из конторы.
— Живо, Пагель! — крикнул и Штудман. — Пошлите сюда старика Тешова.
Пагель мчался парком. По боковой дорожке шла фройляйн Виолета, она что-то сказала, он только крикнул: «Арестанты сбежали!» — и помчался дальше. Пагель отстранил старика Элиаса, открывшего дверь, — откуда только взялась у него живость! — подбежал к аппарату в передней: «Алло, алло, станция! Полицейское управление, во Франкфурте-на-Одере. Спешно! Спешно! Нет, сию же минуту! Я подожду у аппарата…»
В дверях передней показались люди, перепуганные, удивленные. Две горничные переглянулись. «Почему они так странно друг на друга посмотрели?» — мелькнуло в голове у Пагеля. Тут в передней появилась Виолета, она подбежала к Пагелю:
— Что случилось, господин Пагель? Арестанты?..
С шумом открылась дверь из кабинета тайного советника:
— Кто у меня в доме разорался? У себя в доме я один ору.
— Господин тайный советник, пожалуйте сию же минуту в контору. Пять арестантов сбежало…
Наверху истерически захохотала горничная.
— А зачем мне к вам к контору? — Тайный советник сиял. — Думаете, они придут в контору, чтобы на меня полюбоваться? Говорил вам: берите подходящих людей. Теперь каждый вечер придется жене под кровать револьвером светить…
— Говорят из имения Нейлоэ, — сказал Пагель в трубку. — Ней-ло-э. По поручению мейенбургского тюремного управления сообщаю…
— Все в порядке, — отозвался равнодушный голос. — Нам уже сообщили из Мейенбурга. Кто говорит? Управляющий? Нечего сказать, хорошие дела у вас творятся! Не могли устеречь? Ну, слушайте. Повесьте трубку, я отдам распоряжение вашей телефонной станции, вам оттуда позвонят и назовут все окрестные жандармские посты. Вы только сообщайте: пятеро арестантов сбежали, присылайте людей в Нейлоэ! Так, справляйтесь поскорей, у нас здесь все телефоны заняты, до границы и двадцати километров не будет…
Тайный советник все же отправился вместе с внучкой в контору. Пагель стоял у телефона и звонил. Горничные как потерянные метались по дому, то одна, то другая останавливалась, быстро дыша, возле Пагеля, смотрела ему в рот и прочитывала все то же сообщение. «Ну и сумасшедший же вид у женщин, когда они перепугаются, — думал Пагель, тоже очень взволнованный. Какие-то возбужденные и в то же время счастливые. Наверху, кажется, плачет фрау фон Тешов? Трясется за свою драгоценную жизнь!»
Сообщая все то же тревожное известие, он мог убедиться, как различно реагируют на него люди:
— Черт возьми!
— Да ну?
— А у меня как назло в ногу вступило!
— Чудно! В Нейлоэ — и вдруг арестанты!
— Премия назначена?
— Ну и дела, ну и дела, э-э-э, да ведь сегодня у нас пятница!
— Надо же, как раз когда жена курицу зажарила!
— Этак всякий может сказать, что звонит по поручению полицейского управления. Кто вы такой будете?
— Как вы думаете, господин управляющий, являться в сапогах? Или можно рискнуть в длинных брюках?
— Пятеро, тяжелый случай!
И страшные слова:
— Вот так человек живет и не думает, а его, может, через десять минут прикончат!
От этих слов веяло чем-то страшным, — сознанием вины и совиновности… И, продолжая звонить, Вольфганг задавал себе вопрос, в чем он сам тут проштрафился? Ни в чем особенно, пустяки, ни один здраво рассуждающий человек не может упрекнуть его, человека неопытного, когда сплоховало столько опытных людей. Он ошибся в пустяках… Но Вольфганг Пагель, еще четверть года назад склонный оправдывать все свои грехи, мало того, даже не чувствовавший потребности в их оправдании, этот самый Вольфганг Пагель думал теперь иначе. Нет, не думал, чувствовал иначе. То ли работа в деревне подействовала, то ли пережитое за последнее время, то ли слова в Миннином письме о том, что пора стать мужчиной, — все равно, пусть другие нагрешили больше, а он не хочет иметь основания упрекать себя в чем-либо даже в мелочах.
Жандармских постов очень много, все снова звонит телефон, все снова то же самое сообщение, все снова сердитые, удивленные, сочувственные возгласы. И все время он видит их, пятерых сбежавших; пять человек в арестантской одежде. Они скрываются, как звери, в лесах между Нейлоэ и Бирнбаумом, у них нет ни денег, ни оружия, ни особого ума. Но у них есть то, что отличает их от прочих людей; чувство полной дозволенности делать все, что они хотят.
Вольфганг Пагель думает о том, что было время, и не так давно, когда он с гордостью думал о себе: «Меня ничто не связывает; я могу делать что хочу; я свободен…»
Да, Вольфганг Пагель, теперь ты понимаешь: ты был свободен, тебе было все дозволено, как зверю! Но человеческое достоинство не в том, чтобы делать то, что хочется, в том, чтобы делать то, что должно.
И снова и снова передавая то же сообщение, тридцать, пятьдесят, семьдесят раз, Вольфганг Пагель видит, как здоровая жизненная сила выступает на борьбу с нездоровой. И шуточки по поводу острожных гусар представляются ему вдруг такими плоскими, такой наглой кажется ему эта их острожная песня! Он видит, как пятьдесят, как сто жандармов садятся на велосипеды, по многим дорогам устремляются они к одной цели: к Нейлоэ. Он видит служащих франкфуртского полицейского управления, в десятках полицейских отделений звонят телефоны, стучат аппараты Морзе. На заставах пограничники надевают фуражки, покрепче затягивают ремни, проверяют пистолеты: поблизости бродит смерть.
Поблизости бродит смерть! Пять человек, готовых на все, — и в такое время, когда ничто, кажется, не объединяет людей, когда все распалось, прогнило, рушится, даже в такое время жизнь объединяет против смерти. Это жизнь, это она выставляет заставы на дорогах, зорко смотрит вперед. На дорогах, ведущих к большим городам, стоят полицейские и оглядывают каждого прохожего — галстук, брюки, все может быть уликой! Ночлежки, углы, где гнездится преступление, взяты под особый надзор. В маленьких городах полицейские обходят задворки, откуда видны сады, дворы. На проселочных дорогах останавливают и предупреждают прохожих, кучеров, шоферов грузовых машин. Целый край от польской границы до Берлина пришел в движение. Уже работают в типографиях скоропечатные машины, из них ползут приказы об аресте, воззвания, списки особых примет, сегодня же к вечеру они будут расклеены на столбах, на стенах. Над судебными делами Либшнера, Козегартена, Мацке, Вендта, Голдриана сидят служащие. Из сведений об уже совершенных проступках они стараются вычитать указания, чего можно ожидать в дальнейшем. Они изучают дела, по старым следам пытаются угадать новые. Куда мог обратиться сбежавший? Кто его друзья? От кого получал он в тюрьме письма?