Приятно сидеть, забившись в угол автомобиля. Она тепло укрыта, мимо окон медленно скользит ландшафт — бесконечные пустынные пашни или смутные силуэты людей, идущих за плугом; вверх, к небу, уходят картофельные поля с мокрой, жухлой, увядшей ботвой; длинные ряды крестьян, копающих картофель, ползают на коленях с трехзубыми мотыжками в руках; на минуту они поднимают голову и смотрят вслед быстро проносящейся машине. А дальше — почти неоглядные леса; деревья подступают так близко к дороге, что порою ветви их с шумом задевают за стекло машины. Испуганно откидываешься назад, смеешься своему испугу и смотришь на стекло, обрызганное бесчисленными водяными каплями, которыми обдала его ветка и которые так быстро осушает встречный ветер.
Проселочные дороги, эти размытые дождем, изъезженные тяжелыми возами, захолустные дороги, по которым приходилось ехать из Нейлоэ в Остаде, были из рук вон плохи, мощная машина не могла здесь показать себя. Шофер Фингер осторожно, со скоростью не больше тридцати километров в час, вел ее по ухабам и лужам, которыми так богаты эти образчики сельского дорожного строительства. Но, несмотря на медленный темп, это глухое гудение мотора, это эластичное покачивание машины, это плавное движение — все вливало в Виолету чувство спокойной радостной силы. Казалось, мотор отдает ей часть своей неиспользованной энергии. Это чувство еще усиливалось благодаря алкоголю, который медленно разливался теплом по отдыхающему телу, а затем рождал в мозгу целую вереницу образов; едва возникнув, они таяли и все же оставляли радостный след в душе.
Молодой организм жадно впитывал в себя яд. Вкус и обоняние противились запаху алкоголя; быстро глотая его, она дрожала всем телом, но что не нравилось небу, сулило тем больше удовольствия какому-то другому органу, не то мозгу, не то еще более таинственному центру, который часто против нашей воли решает, что любить и что ненавидеть. Теперь Вайо хотелось бы молча ехать рядом с отцом до самого Остаде, до «него», хотя она уже и не боялась неизбежного объяснения. Мчаться вдаль было невыразимым блаженством: она всей душой отдыхала!
Но объяснение, конечно, началось; как раз в ту минуту, когда Виолета отдалась особенно приятным мыслям о свидании со своим Фрицем, ротмистр поднял голову и спросил довольно угрюмо:
— Откуда ты, собственно, знаешь этого лейтенанта?
— Но, папа, — с упреком воскликнула Виолета, — его же знают все!
— Все! Я его не знаю! — с раздражением ответил ротмистр.
— Но, папа, ведь ты еще вчера вечером так его хвалил!
— Ну да! — Ротмистр несколько опешил. — Но я с ним не знаком — в обычном смысле этого слова. Он даже мне не представлен. Я не знаю, как его зовут…
— Я тоже не знаю, папа!
— Что? Чепуха! Не лги, Виолета!
— Но право же, папа! Честное слово! Во всей округе его называют лейтенант Фриц. Ведь так тебе сказал и лесничий.
— Мне ты ничего об этом не рассказывала! Ты что-то от меня скрываешь, Виолета!
— Да нет же, папа! Я говорю тебе все!
— Но не о путче и не о лейтенанте!
— Ты же был в отъезде, папа!
— А разве он не приезжал еще раньше?
— Нет, папа! Только в последние недели.
— Значит, не он был тот человек, который ночью шел с тобой и Губертом по двору?
— Да это же был лесничий Книбуш, папа! Я уже сто раз говорила.
— Значит, мама была к тебе несправедлива?
— Конечно, папа!
— Я всегда ей это говорил!
Ротмистр снова погружается в молчание. Но это уж не то угрюмое молчание. Господину фон Праквицу кажется, что он очень удовлетворительно выяснил дело. Но больше всего он доволен тем, что снова прав перед женой! Чувствуя себя виноватым — сегодня в особенности, — он испытывает потребность вновь и вновь доказывать себе собственную правоту. Единственное, что еще смущает его, это мысль, что Виолета собиралась за его спиной отослать письмо, в котором предостерегала лейтенанта. Это доказывает, что она либо не доверяет отцу, либо находится с лейтенантом в каких-то таинственных отношениях.
Вдруг его точно варом обдает мысль, что Виолета ему налгала! Ведь когда она увидела лейтенанта возле склада с оружием, оба они вели себя так, будто друг друга не знают. Больше того, лейтенант был прямо-таки невежлив по отношению к Виолете. И все же Вайо написала ему письмо! Значит, они хотели обмануть отца. Или же они в самом деле познакомились позднее почему же тогда Вайо не предупредила его насчет лесничего?
Для ротмистра это неимоверно сложный вопрос, неразрешимая загадка, ему приходится напряженно размышлять, хитрить, чтобы во всем разобраться.
— Послушай, Вайо, — говорит он, недовольно насупившись.
— Да, папа? — Она сама готовность.
— Когда мы встретили лейтенанта возле склада с оружием, ты уже была с ним знакома?
— Конечно нет, папа, иначе бы он так не обращался со мной!
Но Виолета чует опасность, ей не хочется, чтобы отец слишком долго задерживался на этой мысли. И она переходит в наступление.
— Послушай, папа, — говорит она задорно. — Я думаю, ты, как мама, воображаешь, будто у меня любовные истории.
— Да что ты! — поспешно отвечает ротмистр. Волшебные слова «как мама» тотчас же вызывают в нем отпор. Но, подумав, он подозрительно спрашивает:
— Что ты называешь любовными историями, Виолета?
— Ну, лапаться и все такое, папа, — говорит Виолета с той девической строптивостью, которая кажется ей уместной в данном случае.
— «Лапаться» — какой ужас! — возмущается ротмистр. — От кого ты это слышала?
— От горничных, папа. Ведь все так говорят!
— Наши горничные? Армгард? Лотта?
— Конечно, папа, все так говорят. Но я не могу поклясться, что слышала это как раз от Армгард или Лотты.
— Я их выгоню! — бормочет про себя ротмистр. Таков его способ отделываться от неприятных вещей.
Виолета не расслышала его слов. Она очень довольна оборотом, который принимает допрос. Она смеется и рассказывает:
— Недавно я слышала, папа, как в деревне одна девушка сказала другой: «Ты зачем приходила в трактир — танцевать или лапаться!» Я так смеялась, папа!
— Ничего тут нет смешного, Вайо! — с возмущением говорит ротмистр. Это просто отвратительно. Я не желаю больше слышать ничего подобного и не желаю, чтобы ты слушала! Лапать — вульгарное слово!
— Разве это не то же самое, что обниматься? — с удивлением спрашивает Виолета.
— Виолета! — почти проревел ротмистр.
Звук этого гневного выкрика донесся через стекло до шофера: он оборачивается и смотрит на них с вопросительным видом. Господин фон Праквиц сердитым жестом показывает, чтобы он ехал дальше, что дело его не касается; шофер не понимает, он тормозит, открывает окно и спрашивает:
— Как вы сказали? Я не понял, господин ротмистр.
— Поезжайте дальше! — восклицает ротмистр. — Катите, не стойте.
— Хорошо, господин ротмистр, — вежливо отвечает шофер. — Через двадцать минут мы будем в Остаде.
— Ну, так езжайте! — еще раз сказал ротмистр.
Окно снова закрывается, машина несется вперед. И только теперь ротмистр с досадой произносит в закрытое окно: «Болван!» — а затем спокойнее, дочери:
— Для многих вещей существует приличное и неприличное название. Ведь ты не говоришь: «я жру», — ты кушаешь. Точно так же приличный человек не скажет вместо обниматься то другое, неприличное слово…
Виолета с минуту раздумывает. Затем говорит, оглядывая отца смеющимися блестящими глазами:
— Понимаю, папа. Когда ты хорошо настроен, то говоришь: мед; а когда плохо настроен, — слово, которое мне не разрешается употреблять, не правда ли, папа?
До Остаде ротмистр не произнес ни слова. Он не удостаивает Виолету ни одним замечанием — она очень довольна.
Они уже ехали вдоль Одера. Несколько оживившийся ротмистр велел шоферу остановиться на Старом рынке, возле ресторана «Золотой шлем». В «Золотом шлеме» бывали офицеры. Здесь они сидели по утрам, читали газеты за стаканчиком шерри или портвейна, саперы обменивались приветствиями с артиллеристами. Питомцы святой Варвары узнавали последние новости от обитателей саперных казарм: это было такое же излюбленное место встреч, как и офицерское собрание. Разумеется, в «Золотом шлеме» бывали и помещики.
По распоряжению ротмистра, новая машина, вместо того чтобы завернуть во двор, остановилась у дверей гостиницы.
— Мы сейчас же поедем дальше, — сказал он шоферу Фингеру.
Но он вовсе не намерен был тотчас же ехать дальше; ему хотелось, чтобы новая машина ослепляла своим блеском всех приходящих.
В зале никого не было, по крайней мере никого из тех, кем интересовался ротмистр. Только двое-трое штатских. Хотя ротмистр и сам был в штатском, он себя к таковым не причислял.
Было немного более одиннадцати. В это время или поближе к половине двенадцатого обычно являлись офицеры. Ротмистр обложился иллюстрированными газетами и юмористическими журналами. Разговаривать с дочерью он не имел ни малейшего желания, она его слишком рассердила. Заказав стаканчик портвейна для себя и чашку бульона для Виолеты, он погрузился в чтение.
Какое безобразие, что эта девчонка испортила ему еще и сегодняшний день. В Нейлоэ ты вообще жизни не рад! В течение трех минут ротмистр серьезно раздумывал над тем, не покинуть ли ему Нейлоэ и не вернуться ли на военную службу. Надо только дождаться путча, и все двери перед ним открыты! Успокоившись на том, что решение придется принять не раньше, чем послезавтра, ротмистр углубился в последний номер «Кляддерадача»[9] со свеженькими выпадами против правительства.
Виолета села так, чтобы видеть из окна рыночную площадь. Для городка, где назавтра ожидался большой путч, который должен был в корне изменить конституцию и правительство 60-миллионного народа, площадь казалась на редкость мирной. Мимо окон проехало несколько возов с картофелем или капустой, прошло несколько женщин с кошелками — ничего интересного, ничего нового, а главное, не видно ни одного мундира.