— Но ведь мы и без этих фокусов оставили бы его в покое? — недоумевает Пагель.
— Вот в том-то и дело, что нет! — уверенно возразил санитар. — Тут он прав. Знай вы, что он в здравом уме, вы приставали бы к нему с требованиями — пусть позаботится о хозяйстве, пораскинет мозгами насчет денег, жена ждала бы от него, чтобы он страдал за дочь, чтобы помог искать ее. А именно всего этого он и не хочет. Не хочет он участвовать в игре, он выдохся.
— Да это же и есть болезнь! — отзывается Пагель. — Ну, посмотрим. Послушайте-ка, Шуман…
И он развивает свой план.
— Попытаться можно, — задумчиво говорит санитар. — Конечно, если сорвется, оба мы получим на орехи — от доктора и от барыни. Ну, войдите, сейчас увидим, как он к этому отнесется.
Печальное зрелище, даже постыдное зрелище — если этот человек и в самом деле не так болен, как он хочет показать. Ротмистр одет в один из своих безупречных английских костюмов, его темные глаза все еще хороши, но волосы и брови белы как снег. Смуглое лицо кажется пожелтевшим, в руках у него газета, он склонился над ней, он хихикает от удовольствия. Газета дрожит в его руках, и ротмистр дрожит вместе с ней.
— Господин ротмистр, — говорит санитар, — отложите, пожалуйста, газету. Давайте оденемся и выйдем немножко на воздух.
Одно мгновение Пагелю кажется, будто лоб сморщился, белые кустистые брови сдвигаются, — но человек снова хихикает, газета шелестит в его руках.
— Господин ротмистр, — говорит Пагель, — ваша кобыла Мэйбл должна ожеребиться. Но роды тяжелые, позвали ветеринара. Он говорит, что жеребенок погиб и кобыла тоже не выживет. Не взглянете ли вы?
Ротмистр, насупившись, смотрит в газету. Он уже не хихикает. Он, по-видимому, рассматривает картинку… Оба ждут. Но ротмистр не трогается с места.
— Пойдемте, господин ротмистр, — дружелюбно говорит наконец санитар. Дайте-ка мне газету.
Ротмистр, разумеется, не слышит, газету берут у него из рук. Его выводят в переднюю, набрасывают на него пальто, надевают на голову кепи, они выходят из дому в ночь.
— Прошу вас, возьмите меня под руку, господин ротмистр, — говорит санитар с ласковой, несколько профессиональной любезностью. — Господин Пагель, не дадите ли и вы руку господину ротмистру? Вам, должно быть, еще трудно ходить, вы были очень больны.
Он делает почти незаметное ударение на «были».
Случайно это? Или больной понял намек? Он принимает его за вызов и снова начинает хихикать.
Ротмистр идет тихой, неуверенной походкой, пошатываясь.
Минуту спустя — они уже подходят к деревне — Пагель замечает, что рука ротмистра дрожит в его руке. Да и весь он дрожит, трепещет. Пагеля охватывает страх перед тем, что он задумал. Он колеблется и наконец говорит:
— Вы так дрожите — вам холодно, господин ротмистр?
Ротмистр, конечно, не отвечает. Но санитар хорошо понял смысл слов Пагеля.
— Теперь ничего не поможет, господин Пагель, — говорит он, — назад уже не повернешь, надо идти до конца!
Они идут через двор усадьбы, они входят в конюшню. Пагель видит испуг на лицах стоящих здесь людей. Ведь ротмистр, болтают люди, сумасшедший, и теперь этот сумасшедший пришел к ним в конюшню!
— Всем уйти из конюшни! — приказывает Пагель. — Только вы, конюх, и, пожалуй, вы, Аманда, останьтесь. Закройте двери, Аманда.
Слава богу, ветеринар ведет себя вполне разумно.
— Добрый вечер, господин ротмистр, — говорит он спокойно и отступает в сторону, чтобы освободить доступ к боксу.
Пагелю показалось, что ротмистр сделал легкое движение, да, он потянулся к боксу, теперь можно отпустить его руку. Фон Праквиц стоял один, его никто не поддерживал.
Лошадь лежала на боку, вытянув ноги. Она повернула голову, посмотрела печальными, беспомощными глазами. Узнав хозяина, она тихо заржала, будто ждала от него помощи, которую ей никто не оказал.
Ветеринар Шик докладывал:
— С тех пор как я дал кобыле кофе и камфару, потуги усилились, сердечная деятельность улучшилась. Я бы даже сказал, что снова услышал легкие сердечные тоны жеребенка, но быть может, это ошибка, я не совсем уверен…
Ветеринар умолк. Все молчат. Что будет делать ротмистр? Он снял с себя пальто, он оглядывается. Конюх берет пальто у хозяина, никто не говорит ни слова, тишина… Ротмистр фон Праквиц снимает и пиджак. Конюх забирает его. Ротмистр теребит запонки своей манжеты — Аманда тут как тут, она помогает ему засучить рукава.
Да, вот та рука, которая может помочь при родах, узкая, длинная, с ловкими пальцами; запястье тонкое, как у ребенка, но точно из стали! Длинная, стройная рука, почти без мяса, только кости, сухожилия, мускулы.
Все стоят затаив дыхание; ротмистр опускается на колени позади лошади но он медлит, он недовольно оглядывается — что случилось? Чего еще не хватает? Почему он не говорит?
Но ветеринар Шик уже понял его без слов, он опускается на колени рядом с ротмистром, натирает ему руку маслом, чтобы кожа была гладкой и упругой.
— Поосторожней, господин ротмистр! — шепчет он. — Когда начинаются схватки, лошадь бьет копытом: с нее забыли снять подковы…
Ротмистр угрюмо морщит лоб, он стискивает бескровные губы. И берется за работу. До плеча исчезает длинная мужская рука в теле лошади, рот приоткрылся, на лице можно проследить тайну движений руки, ее поисков. Но вот глаза заблестели, по-старому сверкнула в них молния, он нашел то, что искал!
Да, да — вот вам и ротмистр, вот вам и мужчина, один из многих — он малодушно обратился в бегство после постыдной гибели дочери. Он хныкал, выпрашивая водку и веронал, разыгрывал из себя дурачка, но когда гибнет лошадь, он вырывается из пут одиночества, которое сам избрал, он возвращается к людям и находит еще на этой земле нечто, ради чего стоит жить и бороться. О боже мой, и таковы люди, таковы они — не лучше. Но и не хуже.
Несколько раз ротмистру приходится прерывать работу. Начинаются схватки, лошадь от боли бьет копытами, но он не вынимает руку, он пригибается, ведь эти схватки, опасные для него, в то же время помогают отделить плод.
Лицо ротмистра становится темно-багровым, потуги с бесконечной силой выталкивают из тела и его руку, — он отчаянно сопротивляется. Пагель опустился на колени рядом с ротмистром, он подпирает плечом плечо хозяина — на него падает взгляд, темный взгляд, сверкающий в темноте. Нет, это не взгляд идиота, но, быть может, взгляд человека, пережившего невыразимые страдания.
Когда показываются копыта жеребенка, движение проходит по кругу людей. И вот появляется нежная бархатная морда, голова, дальше, запаздывая, следует грудь. Затем с неимоверной быстротой — длинное тело. Жеребенок безжизненно лежит на земле, ветеринар становится возле него на колени, исследует его. Он говорит:
— Жив.
Ротмистр рывком поднимается на ноги и точно хватает руками воздух.
— Держитесь за меня покрепче, господин ротмистр, — говорит санитар. Для начала, пожалуй, многовато.
И ротмистр понимает, он крепко держится за санитара.
Подходит Аманда Бакс с жестяным тазом и теплой водой, бережно обмывает она запачканную кровью руку ротмистра, будто и эта рука — нечто новорожденное, хрупкое.
Господин фон Праквиц идет между своими провожатыми к дверям конюшни. Идет, ни на кого не глядя, не говоря ни слова, тяжело волоча ноги, как будто уже спит. Медленно шагают они между рядами домов. Когда же выходят на дорогу к вилле, когда несущийся из леса октябрьский ветер обдает их холодом, ротмистр останавливается. Он содрогается, тело его сотрясает судорога. Иоахим фон Праквиц произносит первое после долгого молчания слово. Это только выкрик, это стон — жалобы, отчаяния, воспоминания, кто знает?
— Боже мой! — вскрикивает он.
Пагель и Шуман не говорят ни слова. Через минуту они снова пускаются в путь, тяжело ступает между ними больной. Они подходят к вилле. Пагель помогает вести ротмистра в спальню, затем, когда санитар начинает раздевать господина фон Праквица, он опять спускается по лестнице и садится ждать в передней.
С минуту Пагель сидит в бездействии. Им овладевает чувство хорошей усталости. Он изнурен, но ему кажется, что он сделал что-то правильное, стоящее. Тут ему приходит в голову одна мысль: он встает и, постучавшись, входит в комнату фрау фон Праквиц. Едва включив свет, он видит на письменном столе пачки писем, высокие стопки, много их накопилось.
Отвращение охватывает Пагеля, но нельзя же делать в жизни одно только приятное. Он перебирает письма, ему, кажется, знаком почерк тайного советника. Ищет заграничную марку, почтовый штемпель «Nice» — если школьные знания не обманывают его.
Просмотр первой пачки не дал никаких результатов, точно так же и второй. В третьей тоже нет ничего. Но когда Пагель после бесплодных поисков кладет на место четвертую и последнюю, его взгляд падает на блокнот. Он не хочет читать, но уже прочел: «Написать отцу».
Пагель выключает свет и снова садится в передней.
Эту заметку можно толковать как угодно, быть может, фрау Эва сама хочет написать отцу, а быть может, собирается ответить на его письмо. Значит, он, Пагель, не сдвинулся с места. Этот маленький тягостный розыск не дал никаких результатов, он не знает, что дальше, он знает лишь, что надо идти дальше…
Через минуту по лестнице сходит санитар.
— Сразу заснул, — докладывает он. — Сильное было средство. Ну, надо выждать.
— А ваше мнение? — спрашивает Пагель.
— Завтра видно будет, — отвечает санитар. — Трудно сказать. — И после паузы: — Как вы решили? Скажете фрау фон Праквиц?
— Да, в самом деле, — соглашается Пагель. — Одному из нас придется доложить ей. Нехорошо, если она узнает от других.
Шуман задумчиво смотрит на Пагеля.
— Вот что, господин Пагель, — говорит он. — Хоть это и ваша затея, я расскажу ей и все приму на свою голову. — В ответ на движение Пагеля: — Я слышал, тут пущена бабья сплетня. Женщины ведь, знаете, народец! Так я с вас хоть это сниму. — Он улыбнулся. — Конечно, если сойдет удачно, то и слава будет моя.