Вайо фон Праквиц и ее мать ужинают.
Лакей Редер стоит, строго вытянувшись, возле серванта. Редер, хотя ему немногим больше двадцати лет, принадлежит к типу строгих лакеев. Он проникнут уверенностью, что настанет день, когда его господа переедут из этого «сарая» в замок стариков, и там он будет уже не лакеем, а буфетчиком — будет командовать помощником-учеником. Поэтому, при всей своей безупречной корректности, он относится к тайному советнику и его жене как к людям, которые лишают его господ того, что им принадлежит по праву. Но прежде всего он ненавидит старика Элиаса из замка, ведающего фамильным серебром. Как можно носить имя Элиас! Имя лакея Редера — Губерт, так зовут его и господа.
Губерт не сводит глаз со стола, не нужно ли там чего, а сам, навострив оба уха, прислушивается к разговору. Хотя на его уже довольно морщинистом лице не дрогнет ни один мускул, он восхищается про себя, как барышня ловко заливает барыне. Губерту, при кухарке Армгард и горничной Лотте, в таком маленьком хозяйстве делать почти нечего, и его постоянным занятием стало все выслеживать, все видеть, все знать; и Губерт знает очень многое знает, например, совершенно точно, как барышня провела сегодня вторую половину дня. А барыня не знает.
— Ты сегодня не забыла про дедушкиных гусей? — слышит Губерт голос фрау фон Праквиц.
Фрау Эва фон Праквиц — очень эффектная женщина, может быть, чуть-чуть полна, но это замечаешь, только когда видишь ее рядом с долговязым, тощим ротмистром. В ней — вся чувственная прелесть женщины, которая довольна тем, что она женщина, которая счастлива быть женщиной, к тому же любит сельскую жизнь, и эта жизнь словно дарит ее неисчерпаемой свежестью за ее любовь.
Вайо строит укоризненную гримасу.
— Да ведь была гроза, мама!
Губерт понимает: барышня Виолета сегодня строит из себя маленькую девочку. Это она любит, особенно после того, как выкинет какой-нибудь номер совсем для взрослых. Так у ее родителей не появится ошибочных, то есть, собственно, правильных мыслей.
— Я тебя в самом деле прошу, Виолета, — отвечает фрау фон Праквиц, хорошенько присматривай за дедушкиными гусями. Ты же знаешь, как папа сердится, когда гуси заходят в нашу вику. А гроза началась только в шесть!
— Будь я гусем, мне бы тоже не хотелось торчать в дедушкином старом сыром парке с прелой травой, — заявила Вайо; она все еще дуется. По-моему, в парке воняет.
Лакея Губерта, которому известно, как часто и охотно барышня тайком гуляет в парке своего деда, приводит в восхищение предусмотрительная наивность этого ответа.
— Вайо! «Воняет», да еще за столом! — Взгляд хозяйки, спокойный и улыбающийся, скользит по лакею Редеру — на лице его безупречное выражение, хотя лицо это уже старовато и в морщинах.
— Что поделаешь, мама, я туда не хожу, по-моему, там во… пахнет падалью.
— Нет, Вайо! — Фрау Праквиц энергично стучит вилкой по столу. Довольно! Я нахожу, что тебе действительно пора быть повзрослее.
— Ты находишь, мама? А ты была уже повзрослее, когда была в моем возрасте?
И хотя Вайо задает свой вопрос с безмятежно ясным и вполне невинным лицом, лакей Редер все же спрашивает себя, не услышала ли эта маленькая шельма каких-нибудь разговоров насчет былых шалостей госпожи мамаши. Ведь болтают же насчет какого-то крестьянского парня, которого тайный советник будто бы вышвырнул из окна дочкиной спальни. Может быть, это даже и правда, во всяком случае Губерт находит, что следующий барынин вопрос имеет прямое отношение к этим слухам.
— Скажи, пожалуйста, о чем ты сегодня так долго разговаривала с Мейером? — спрашивает она.
— Ох! — пренебрежительно восклицает Вайо и опять делает гримасу. Противный Мейер-губан! — Она вдруг смеется. — Представь, мама, говорят, все девушки и женщины в деревне за ним бегают, — а ведь он такой безобразный, как… ах, не знаю, ну, как старый Абрам (Абрам — козел, которого, по старинному поверью кавалеристов, держат на конюшне против всех болезней).
— Принесите сыр, Губерт! — напоминает барыня очень спокойно, но с опасным блеском в глазах.
Редер шествует прочь из столовой, хотя и не без сожаления. Барышня засыпалась, теперь ей, как бог свят, зададут головомойку. Через край хватила, уж слишком в себе уверена, барыня тоже ведь не круглая дура.
Губерт охотно послушал бы, что сейчас говорит барыня и что отвечает барышня. Но Губерт не имеет обыкновения подслушивать у дверей, он шествует прямо в кухню. Если ты парень не промах, — найдется много способов разузнать то, что тебя интересует. Подслушивание только роняет образцового лакея в глазах господ.
В кухне у кухонного стола сидит старик лесничий Книбуш, он ждет.
— Добрый вечер, господин Редер, — здоровается он очень вежливо. Ибо замкнутого, молчаливого лакея Редера почитают в имении как начальство. Отужинали?
— Сыр, Армгард! — бросает Редер и начинает устанавливать посуду на поднос. — Добрый вечер, господин Книбуш. С кем же вы хотите говорить? Господин ротмистр вернется только завтра.
— Я хотел бы повидать барыню, — осторожно поясняет лесничий Книбуш. По зрелом размышлении он решил, что выгоднее довериться старшему поколению, барышня еще слишком молода, какой от нее прок старику.
— Я доложу о вас, господин Книбуш, — ответствует Редер.
— Господин Редер! — осторожно попросил Книбуш. — Как бы устроить так, чтобы барышни Вайо при этом не было?..
Морщинистое лицо Редера стало еще морщинистей. Желая выиграть время, он накидывается на кухарку:
— Поскорее, Армгард. Сотни раз я вам говорил, чтобы вы поднос с сыром готовили до моего прихода!
— При этакой жаре? — насмехается кухарка, она ненавидит лакея. — Да все шарики масла слипнутся!
— Масло доставайте в последнюю минуту со льда. Но вы только сейчас начинаете резать сыр!.. — И, обратившись к лесничему, спрашивает вполголоса: — А почему же барышне не следует быть при этом?
Лесничий явно смущен.
— Да… знаете ли… мне казалось… ведь не все, что говоришь, полагается слышать молодым девушкам…
С неподвижным, как у идола, лицом Редер взирает на смущенного старика.
— Чего же, по-вашему, не полагается слышать молодым девушкам, господин Книбуш? — спрашивает он, не обнаруживая, однако, и тени любопытства.
Книбуш багровеет, он старается придумать какой-нибудь ответ.
— Ну, господин Редер, вы же понимаете, раз девушка так молода, и притом… ну… течка…
Редер наслаждается его растерянностью.
— Но теперь совсем не время для течки!.. — замечает он презрительно. Я уже понял. Спасибо. Мундир, мун-дир, вот в чем дело!
Он смотрит на подавленного, смущенного лесничего своими, лишенными выражения, рыбьими глазами. Затем обращается к кухарке:
— Ну скоро, Армгард? Если барыня будет сердиться, я скажу, кто тут виноват.
— Прошу ко мне не обращаться. Я с вами не разговариваю!
Взяв поднос с сыром, Редер выходит из кухни, строгий, старообразный, немного загадочный.
— Мы еще поговорим, господин Книбуш. — Он кивает и уходит, оставляя лесничего в полной неизвестности относительно его просьбы об аудиенции.
— И чего эта обезьяна так задается! — бросает ему вслед кухарка Армгард. — Не связывайтесь вы с ним, господин Книбуш! Он только выспросит вас, а потом все пересплетничает ротмистру.
— А что, он всегда такой? — осведомляется лесничий.
— Всегда! — восклицает она возмущенно. — Никогда слова ласкового не скажет ни мне, ни Лотте. А уж как важен — самого господина ротмистра за пояс заткнет. Вы думаете, он ест с нами? — И она негодующе посмотрела на лесничего, который в смущении бормотал что-то нечленораздельное. — Нет, он берет тарелку и уходит к себе… Думается, господин Книбуш, — таинственно шепчет она, — он вообще не такой, как все. У него на уме не женщины. Он…
— Ну?.. — спрашивает с любопытством лесничий.
— Нет, с этакой мразью я и дела иметь не хочу, — решительно заявляет Армгард. — Думаете, он хоть сигареты таскает у ротмистра?
— А что? Небось таскает? — допытывается старик с надеждой. — Все лакеи таскают. Элиас тоже курит сигары старого барина. Я знаю по запаху, ведь меня тайный советник нет-нет да и угостит сигарой.
— Что? Элиас таскает сигары? Ну, подожди, я ткну этим в нос старому хрычу. Сигары ворует, а меня позорит, зачем плохо вытерла ноги перед дверью замка!
— Ради бога, Армгард! Ничего не говорите ему! Нет, нет. Я ведь, может, и ошибся! — Старик даже заикается от страха. — Это, наверно, была совсем другая сигара, и потом вы сказали, что Губерт тоже курит сигареты ротмистра…
— Не говорила я этого! Я сказала как раз наоборот! Что не курит он, не пьет, у дверей не подслушивает, он себя выше всего этого считает, болван паршивый…
— Покорнейше благодарю! — раздается скрипучий голос, и оба перепуганные собеседника видят перед собой лицо лакея Редера. («Противная жабья морда!» — мысленно восклицает Армгард в ярости.)
— Значит, я, по-вашему, болван паршивый? Хорошо, когда знаешь, как к тебе относятся люди. А теперь ступайте к барыне, Армгард, она хочет с вами поговорить. Не беспокойтесь, я не наябедничал относительно вашего подноса с сыром, я вас для этого слишком презираю! Но можете сообщить ей, что вы считаете меня паршивым болваном… Идемте, господин Книбуш.
Послушно, но угнетенный всеми сложностями повседневной жизни, плетется за ним лесничий, смущенно косясь на кухарку Армгард, которая, вся побагровев, едва сдерживает слезы.
Каморка лакея Редера в подвальном этаже виллы — это узенький закуток между прачечной и чуланом для угля. Еще одна причина, почему лакей Редер возмущается лакеем Элиасом, ибо Элиас живет в верхнем этаже замка, у него настоящая большая комната с двумя окнами, уютно обставленная старой мебелью. В каморке же лакея Редера стоит только узкая железная койка, железный рукомойник, старый железный садовый стул и старый расшатанный шкаф из сосновых досок. Ничто не говорит о том, что здесь живет человек; ни одежды, ни каких-нибудь предметов домашнего обихода; полотенца с мылом — и того не видно возле умывальника: Губерт Редер моется в ванной.