- Ну а Зигмунт? – спросил я на последующем привале.
Одного имени Вазы хватило, что лицо пана Михала потемнело, он закусил ус, глаза метали молнии. И хотя слова подбирал осторожно, я чувствовал, что он до живого ненавидит этого шведа с душой монаха, полного гордыни и, вместе с тем, презрения по отношению к наиболее верным ему людямю Посему был он готов, как и бесславной памяти Валуа, польским троном пожертвовать, лишь бы стокгольмский трон, с которого его собственный народ прогнал, получить обратно, обещание чему уже в начале правления канцлер Замойский[27] выдавил от эрцгерцога Максимилиана, которого держали в плену; неофита-католика, пускай и потомка Ягеллонов, который предпочитал говорить по-немецки, который поляков не понимал и не желал понять, ну а наиболее лучших из них, как славнейшего Яна Замойского, который на трон его возвел, соперника же, упомянутого здесь Максимилиана, под Бычиной разбил, уважать не пожелал и отодвинул в сторону.
- Можешь ли ты поверить, милс'дарь, - сказал, поднимая голос, Пекарский, - будто бы шакал способен стать орлом и львом? Ведь это же только лишь pro forma согласился он на московскую корону для сына. Для себя он ее желает, чтобы потом торгануть, с целью получения скипетра Швеции. Ибо, что для него польский Орел, литовская Погонь или русский Архангел по сравнению с тощим снопиком[28] рода Ваза. Уже сейчас втихую обещает он иезуитам, что, когда сядет в Москве, тамошнюю церковь огнем и мечом к унии принудит. Воистину, дорогой мой Деросси, верно говорят поэты: век золотой давно уж прошел, серебряный проходит, и не успеем оглянуться, как железные рабские ошейники стиснутся на наших шеях.
* * *
Уже смеркалось, когда на третий день поездки, переправившись через разлившуюся половодьем Рабу, остановились мы в поместье. Но не дал мне пан Пекарский, у которого, как и каждую ночь, возбуждение нарастало, отправиться отдыхать, а вновь в черную комнату привел, и там так начал говорить:
- Не желаю я никакого насилия в отношении вас, милс'дарь, творить. Но обязан я признать, что ни встреча наша случайной не была, ни мой выбор вас – не были результатом слепого случая.
- Что вы под этим понимаете?
- Разыскивая в зеркале человека, способного изменить судьбу страны, я нашел вас.
- Меня, года?
- Тогда вы были еще в Вене. Однако, а кто мастеру Долабелле предложил мысль, чтобы он сделал никому не известному юноше предложение приехать в Польшу и пообещал работу при дворе?
- Вы?
- А кто бы иной по всей золотой Польше гонял, предупреждая шаги ваши и платя талерами, чтобы сударь нигде, даже у иудея, работы не получил?
- Не может быть! – воскликнул я.
- Кто, в конце концов, уговорил бродячего цирюльника из-под Кракова, чтобы тот указал вам дорогу на Варшаву по правому берегу Вислы, а не по левому, чтобы вы на опушке Неполомицкой Пущи очутились, где уже ожидал сударя Мыкола со своими людьми.
- О Боже, так все это дело рук ваших?
- Моих и моих друзей. И хотя меня принимают за бедного безумца, у меня их много, - гордо прибавил пан Пекарский.
- Но какова же цель всех ваших действий? – спросил я. – Ведь даже сейчас я могу сказать, что отказываюсь участвовать в ваших замыслах. Что, насилием меня принудите?
Тот лишь рассмеялся.
- И не думаю я принуждать, ибо знаю, что по доброй воле поддержите меня и дело мое.
Меня ужасно изумила уверенность этого человека. Хотя, встретив ранее многочисленных сумасшедших, известно мне, что, сильно привязанные к своей idée fixe, они слепы и глухи ко всяческим неудачам противоположностям.
- Забываешь ты, пан Деросси, что мне ведомо твое будущее.
- Тогда и ты, пан, должен знать, что я отвечу.
- Будущее, дорогой мой сударь, оно словно сад с расходящимися тропками. Пойдешь по одной, и она приведет тебя к славе, пойдешь по другой – и попадешь в страшную немилость; выберешь третью – и вступишь на прямую дорогу, ведущую к смерти и вековечному позору.
- И какие же, по вашему мнению, имеются передо мной возможности?
- Одна из них такова, что уйдешь свободно и станешь жалеть, следя издали, как осуществляются мои предсказания, только будет поздно им противодействовать. Много дорог пройдешь, многими умениями овладеешь, так что начнут называть тебя "гением", пока все не потеряешь, включая жизнь, и пропадешь понапрасну, подверженный жестокой казни, а вместе с тобой уйдут понапрасну все твои творения и даже всяческая память о тебе.
- То есть, пан знает, как я умру? – спросил я, испытывая реальное беспокойство.
Свои сухие губы, в уголках которых начала собираться пена, приблизил он к моим ушам и произнес всего два слова:
- Колодец Проклятых!
Тут почувствовал я мороз по коже, и даже кишки мне скрутило, ибо с самых малых лет \та штольня, расположенная чуть выше розеттинского обрыва и скрывающая бездны, в которую сбрасывали виновных в самых страшных преступлениях, пробуждала во мне непонятный страх.
- Тогда говори же, пан, о второй тропе! – предложил я.
Пан Пекарский усмехнулся, после чего шельмовски подмигнул.
- Я пропущу версию, в которой ты задумал меня предать, поскольку, в ней ожидает тебя скорая смерть от рук Мыколы. Поговорим об альтернативе, для всех наилучшей, когда, действуя совместно, мы сотворим много доброго, обеспечивая спокойствие всему миру, Речи Посполитой - тысячу лет могущества, а тебе – славу, что была лишь у немногих: Аристотеля, Макиавелли и Леонардо в одном лице…
- И как же такое должно случиться?
- Думаешь, что только лишь от тебя узнал я о близких отношениях с князем Скиргеллой? Его Дневник о паломничестве в Святую Землю и Египет ходит в многочисленных копиях, в нем идет речь о тебе и твоих приятелях… Да, кстати, что же случилось с тем храбрым Алонсо Ибаньесом?
- Его продали в неволю османам, на галеры.
- О Боже!
- Но вот уже три года, как я выкупил его из неволи, и с тех пор он ездит по свету, открывает новые земли, но более всего – он разыскивает мифическую Terra Australis.
- И слава Богу. Знакомство с паном Скиргеллой и рекомендации, у тебя имеющиеся, позволят тебе занять более высокую позицию, чем только лишь помощника мастера Долабеллы. И это еще не все. Имеется при королевском дворе весьма влиятельное лицо, управительница Урсула Мейерин, привезенная королевой-покойницей еще из Австрии, за восемь лет зигмунтова вдовства из всех дворян ему самая близкая особа…
- Понятно, - буркнул я с усмешкой.
- Ничего ты, милс'дарь, не понимаешь. О короле можно сказать много чего плохого. Те, которые его хорошо знают, твердят, что он трижды "t" и трижды "р": tardes, taciturnus, tenax и вместе с тем: pius, parcus, pertinax…
"Медлительный, малоразговорчивый, упрямый, набожный, экономный, жестокий" – быстро перевел я про себя.
– Но чтобы он, и официальная метресса?... Да нет же, в такое я никогда не поверю; он же ни единой мессы не пропустит, на твердой лавке возлегает, плеткой себя хлещет, во власянице ходит… Впрочем, пани Мейерин не грешит красотой, хотя у людей вкусы разные. Так или иначе, даже после брака с королевой Констанцией и рождения королевича Владислава ее роль при Зигмунте не уменьшилась. На молодого Владислава она оказывает серьезное влияние, как в те годы, когда она единственная могла его розгой наказать за детские шалости. Так что, если Скиргелла поможет тебе приблизиться к королевичу, всевластная управительница позаботится о том, чтобы у тебя имелся доступ к самому королю. Надеюсь на то, что очутившись возле королевича, ты сам, своими несомненными достоинствами, знаниями и талантами завоюешь доверие наследника трона, так что, когда подойдет подходящий момент, поможешь ему сделать правильный выбор.
- Подходящий момент?
Пан Пекарский смешался, а через минуту прибавил, что мы еще поговорим, когда я уже буду в Вильно.
- Вы будете меня там сопровождать?
- По отношению к польским магнатам я всего лишь бедный родственник. Буду поблизости, чтобы, в случае чего, послужить добрым советом… И читать информации в зеркале.
"Ну а если что, то и Мыколой запугивать", - прибавил я про себя, а вслух сказал:
- Следовательно, панна Малгожата станет нас сопровождать?
- Не думаю, - ответил шляхтич и подкрутил ус. – В качестве моей супруги она останется в домашних пенатах.
- То есть как это: супруги? – удивился я. – А зеркало? Кто же станет его считывать?
- В Крыму для меня уже нашли девоньку удивительную, двенадцать годков всего, своими пророческими свойствами равняющуюся Маргосе, и даже превышающую ее. Вскоре ее привезут в Беньковице, и тогда предыдущие потери времени будущей пани Пекарской закончатся.
- Конечно, замужество для нее станет огромной честью. Только я слышал, будто бы вы обещали дать ей полный выбор. А вдруг она изберет монастырь или свободный выезд за границу?
Пекарский стиснул губы и со злостью рявкнул:
- Тут уже мое дело в том, чтобы не выбрала. Но ручаюсь в том, милс'дарь, когда попробует она моего живчика, позабудет она про монастырские одеяния…
Через две ночи Маргарета вновь пришла ко мне, вся в слезах, трясущаяся.
- Так пан уже знает, какую судьбу готовит мне тиран?
Я кивнул.
- Лично я предпочла бы умереть. Ибо человек этот не только переполняет меня страхом, но и еще большим отвращением.
- Ну что тут я могу посоветовать, моя пани, - разложил я руки. – Упирайся на том, что он дал тебе в этом деле nobile verbum.
- Ты, сударь, не знаешь его жестокости. Четвертый год уже грешная оскома его пожирает, увидев меня, облизывается он, сопит, громко дышит, а когда думает, будто бы я не вижу, собственноручно себя удовлетворяет. Если бы не страх, что вместе с девственностью я дар ясновидения потеряю, давно бы уже он меня опозорил, не считаясь с моим сопротивлением…