И слезы покатились ей на щеки. Из чистого сочувствия прижал я девушку к себе, пока не почувствовал, как та дрожит. Хуже того, почувствовал я и груди ее крепенькие, что навалились на меня вроде как жеребята, из загона на волю вырвавшиеся. Тогда я отодвинул Маргарету от себя.
- Забери меня с собой, пан Альфредо, - прошептала она. А поскольку я, совершенно изумленный, продолжал молчать, Малгося продолжила: - Вижу, сударь, что неприятна я вам. Только ведь я… я полюбила вас с первого же взгляда.
- Маргося!
- Люблю, сударь мой, и твое лицо, и твой разум, умные глаза и умелую в творении искусства руку. Люблю душу твою любопытствующую, отважную и то… то самое непонятное, что столь отличает тебя от обычных людей.
Боже, ну что я мог на это сказать? Что она ангел, за которым любой мужчина в огонь бы пошел? Что она первая женщина, при виде которой сердце мое бьется так, как рядом с Беатриче. Что я отказал в помощи несчастной Леонии, ибо не поверил ей, и вот теперь знаюб, что девушка пятый год в могиле лежит, червям на потеху?
- Помоги мне, сударь, - повторила Маргарета. – Приготовь отраву, которую я сама палачу своему подам, или же сама с ее помощью ускользну в объятия смерти…
- Я могу попробовать, моя пани, только не думаю, будто бы это был правильный шаг.
Девушка взяла мою руку и подняла к своим губам. Потом вползла на кровать. Я отползал к стене, но когда почувствовал ее полные уста на собственных губах, ее жадный язык, такой роскошный, сплетшийся с моим, я готов уже был позабыть о страхе и неизбежной мести…
Скрипнула дверь, и в комнату заглянул Блажей.
- Господи, Маргоська, весь дом разбудишь… И хозяина…
Тут девица пришла в себя, спрыгнула с кровати и выбежала из комнаты.
Мы остались сами. Я и молодой слуга Пекарского.
- Будь уверен, пан, что я не донесу, - медленно произнес он, глядя мне прямо в глаза. Я уже настолько понимал польский язык, что понял смысл того, что он мне говорит.
- Я хорошо заплачу… - выдавил я из себя на том же языке.
- Не хочу я оплаты, - ответил он твердо, той твердостью людей из народа, что неожиданно силу свою поняли, - только оставь мне Ягнешку. Я с ней жениться хочу.
- Хорошо, - не колеблясь, сказал на это я и протянул ему руку.
* * *
Не знаю, догадался ли пан Михал о том, что произошло между нами. Достаточно сказать, что с тех пор двери, ведущие в башню, он тщательно запирал, так что больше красивую девушку я не видел. Отраву я составил, вот только мне не удалось ни разу одному на кухне остаться, чтобы поднять ее наверх. А вот с Ягнешкой всю проблему я решил вот каким образом: в тайне сообщил ей про неприятное почесывание и появившиеся язвочки, которые могли быть результатом моего посещения дома терпимости в Сандомире; так что та рванула от меня молнией. Надеюсь, прямиком в объятия Блажея.
Закончился пост, прошло Воскресение Господне, сошли снега, и после длительной и морозной зимы пришел апрель, весьма даже жаркий, что люди считали хорошим предсказанием.
Получив, в конце концов, известия, что выкупленная в Крыму девочка уже находится в Замостье, пан Михал решил, чтобы вместе с обязательным Кацпером отправить меня туда, откуда со вспомогательными войсками сандомирской земли, спешащими под Смоленск, я должен был отправиться в Вильно и быть представлен при дворе королевы Констанции. Об \том он сообщил мне во время прогулки, не позволяя даже в дом вернуться, так что я не мог Блажея подкупить, чтобы тот доставил Маргарете заказанный яд.
Понятное дело, что я оспаривал неожиданное путешествие, но сама служба королевичу Владиславу моим планам способствовала; думал я и о том, что, удалившись от безумца, смогу каким-то образом защитить себя от того, чтобы не попасть в ненужные неприятности. Мне ужасно было Маргареты и, покидая усадьбу, я ожидал, что она вот-вот появится в окне, но не дождался. Быть может, она, вся в слезах при мысли об ожидающем ее браке, лежала на кровати. Сам я себя чувствовал препаршиво. Тем не менее, учтя преобладающие силы моего угнетателя, а так же его знание будущего, ничего толкового сделать я не мог.
Замостье оказалось красивым и богатым городом, словно бы живьем из моей Италии перенесенным под прохладные небеса, с крупным рынком и превосходными укреплениями. Приятель Пекарского, купец-галантерейщик, предоставил нам дом, узкое каменное строение на рынке, где два дружка Мыколы представили нам Хаву, молоденькую евреечку, год назад угнанную в Крым из маленького городка неподалеку от Белой Церкви. Я ожидал встретить перепуганное дитя, а увидал решительную девчонку, крайне довольную переменой в своей судьбе. С уважением она чмокнула пана Пекарского в руку, мне поклонилась. Несмотря на юный возраст, она бегло разговаривала по-руски и по-польски, лишь отдельные слова включая из еврейского говора.
- Работая на меня, ты будешь иметь достаток, а когда подойдет время – хорошего мужа получишь, - сказал ей пан Михал.
Мне было любопытно, каким образом эмиссары Пекарского открыли в ребенке парапсихологические способности; неужто только лишь на основании указаний зеркала? И не ошиблись ли они в выборе предсказательницы. Девочка быстро, не сопротивляясь, поддалась процедуре экзамена. Едва лишь схватив ладонь моего хозяина, она недолго вглядывалась в сетку линий и холмы, после чего тихонько шепнула:
- Чекан означает смерть!
- Тоже мне – открытие, - засмеялся Кацпер. – Есть такие, что умеют на чеканчике играть, только мой господин не из их числа
Ясновидящая повернула к нему свои черные, подобные углям, глаза.
- Ты же сам берегись рапиры! – очень серьезно произнесла она.
Смех застрял у Кацпера в горле.
- А мне что скажешь, девушка? – спросил я, чудовищно калеча польский язык, который постепенно начал осваивать.
Она осмотрела мои руки, заглянула в глаза. И молчала.
- Ну, так что же?
- Я не уверена.
- Но что ты видишь?
- Как бы пес… словно бы пес из железа. Только это хороший знак. Берегись колодцев, пауков и любовей, что несут смерть.
- Воистину пифийская поэзия, - оценил пан Пекарский. – А что бы сказала ты пану Деросси на дорогу? Удастся ли то, что мы задумали?
Хава снова задумалась, прикрыла глаза.
- Туман, иного тумана, ничего не видно. – Она глубоко вздохнула. – Может пойти хорошо, но, может, и плохо.
Вечером пан Михал сел со мной за стол и, наконец-то, выявил суть своих замыслов. Он вспомнил про громадную битву, о которой в моем присутствии рассказывала Маргарета, затем о взятии Москвы и унижении плененного царя.
- К сожалению, весьма вероятным может стать то, что victoria эта в результате личных амбиций короля и его нехоти к гетману Жолкевскому пойдет псу под хвост, - говорил он. – Вместо того, чтобы как можно быстрее устроить королевича Владислава в Кремле, могут прийти два года бесплодной задержки, непонятных договоренностей, никому не нужных переговоров. Пока бунт осенней порой не выгонит наши полки из Кремля, при этом множество народу погибнет. И вместо двух держав, общим скипетром объединенных, у нас под боком окажутся заядлые враги. Очень быстро, возрастая силой, восточный сосед превратится в чудовищного колосса, ненавидящего все западное, польское и католическое.
- Имеется ли способ это предотвратить?
- Есть! – воскликнул пан Пекарский и на ноги вскочил. – Разве смерть Александра не предотвратила завоевание Индии греками, а нож Жака Клемана[29] не отдал Францию Генриху IV…
- Вы о цареубийстве говорите!? – воскликнул я. – Неужели на такое отважитесь?
Прямо возражать он не стал, только прикрыл глаза, словно бы я мог из его глаз что-либо прочесть.
- Все в руках Божьих, - медленно произнес Пекарский. – Но если небо даст знак, все пойдет быстро. Важно, чтобы в момент испытаний рядом с наследником трона очутились люди, которые мудро направят его. Чтобы, вместо Варшавы, где на предвыборном съезде только драки та пустая болтовня о договорах и конвентах будет, склонить его к Москве. Ибо, имея там владычество, подчиненную церковь, покорных бояр и войска, без рассуждений выполняющие приказы, даже с панами шляхтой ему разговаривать легче будет…
- На убийство исподтишка не пойду! – с жаром воскликнул я.
- А никто от вас, сударь, простить того и не будет. Только лишь служи Владиславу IV добрым советом. А польза с того будет для нас, для Польши и всего мира.
Я не мог отказать напрямую, чувствуя за стеной присутствие разбойников Пекарского. Еще утешал себя тем, что одно – это пустые мечтания безумца, а другое – их воплощение в жизнь. Ибо, много чего могло еще исполниться.
Так что уже на следующий день, попрощавшись в полном согласии с Пекарским, в компании одного лишь Кацпера, направился я в сторону Люблина, где в придорожной корчме должен был я ожидать пару дней, пока не прибудут отряды из Малопольши, идущие на войну с московитами.
Тем временем, весна вступила в пору цветения. Дни сделались даже жаркими, по ночам распевали соловьи.
На третью ночь меня разбудило то, что что-то скреблось в окно. Поначалу мне казалось, что это зверь какой-то в поисках еды под дом забрел, потому схватил рапиру, с которой путешествовал, но тут услышал тихий голос:
- Это я, пан Альфред.
- Маргося?!
Я открыл ставни и затянул вовнутрь девушку, покрытую грязью с головы до ног, тащащую с собой большой узел.
- Мой конь пал под самым городом, - шепнула она. – И я ужасно боялась, что вас, сударь, здесь уже не застану…
- Но как тебе удалось сбежать? – спросил я, высекая в это же время огонь, чтобы зажечь лампаду. – Ведь в результате предусмотрительности Пекарского, мне не удалось передать тебе яд, о котором ты просила.
- Сбежала я по шахте подъемника, по которой много лет мне поставляли еду, - решительно призналась Малгожата. – Упираясь ногами в стенки и держась за веревки, я добралась до кухни… Ночь уже была поздняя, пан Блажей со своей Ягнешкой в алькове любовью занимались. Из дому я выбралась к реке, где украла лодку. По Рабе, поднявшейся после разливов, я спустилась до Вислы; а уже по Висле поплыла на север, до Завихоста. Там купила коня…