Пан Пекарский, который под конец июня остановился в Вильно у какого-то дальнего родича, усиленно настаивал, чтобы Лисовского представили королевичу, поскольку он связывал с полковником далеко идущие планы. Мне все это удалось тем легче, что я так много о нем рассказывал, что Владислав сам пожелал познакомиться с героем.
Нам он весьма пригодился, в особенности, в качестве гида по российской элите, которую знал весьма хорошо, начиная от митрополита Филарета из рода Романовых, до хана Ураз-Махмета, рьяного сторонника короля Зигмунта. Сам король Лисовского слушал не очень-то внимательно, я же, в свою очередь, склонил королевича к тому, чтобы он, как потенциальный русский царь, внимательно вслушивался в эти рассказы.
Тут следует отметить, что пан Михал после своего прибытия особо со мной и не контактировал, буквально пару раз мы у пана Скиргеллы, вроде как случайно, встретились, обмениваясь лишь вежливыми словами, зато раза два через Кацпера обменивались записками, сразу же сжигая их после прочтения.
Пекарский, казалось, находился в состоянии эйфории – его евреечка каждую ночь одаряла хозяина превосходными прогнозами, и он был свято уверен в их реальности.
Тем временем, в то царевание, которое предложила Владиславу часть бояр, в Литве не сильно-то и верили. Сам король считал, что его сын слишком молод, чтобы самостоятельно воевать за Москву. Что многие понимали это как желание Вазы прибавить к уже имевшимся у него польской и шведской коронам еще и Шапку Мономаха. Энтузиастов проекта царя Владислава было немного – маршалек Литовского Трибунала Лев Сапега, ректор Виленского университета, замечательный проповедник Петр Скарга, пан Скиргелла. Оба гетмана: великий литовский Кароль Ходкевич и полевой коронный Станислав Жолкевский, оставались при войсках и в политику редко вмешивались. Хотя полевой гетман давно уже говорил, что осада Смоленска – это только потеря времени, так как следует на Москву идти и создавать свершившиеся факты. Королевич, поначалу весьма даже желавший занять царский трон, по мере истечения времени терял веру в скорую коронацию, но, к счастью, тщательно изучал то, что я ему подсовывал.
Все должно было изменить день 4 июля, предсказанный еще Маргаретой и подтвержденный оружием пана Жолкевского.
* * *
Под конец июня до Вильно дошли вести, что князь Дмитрий Шуйский, брат царя Василия IV, выступил с целью помочь Смоленску, осаждаемому польскими силами и все более отчаянно защищаемому воеводой Михайлой Шеиным. А с ним шли все московские силы да еще шведские отряды под командованием Якуба де ла Гарди и генерала Горна.
Поначалу командование должен был принять на себя Ян Потоцкий, генерал подольских войск и брацлавский воевода, только он от этого предложения уклонился, предпочитая осаждать обессиленный Смоленск, чем отправляться на битву с более многочисленным врагом, победу в которой никто предвидеть не мог. Окончательно, все взвалил на свои плечи Жолкевский, получив от короля даже меньшие силы, чем поначалу собирались дать Потоцкому, и с этой вот горсткой он и выступил, собирая по дороге польские отряды: из Вязьмы полк Марана Казановского, из Шуйска – ротмистра Александра Зборовского, сына Самуила, того несчастного изгнанника, что был казнен по приказу канцлера Замойского. В это самое время поляки в Царевом Займище столкнулись с отрядами Григория Валуева, того самого хвата, который выстрелом из мушкета Дмитрия I Самозванца убил. Он же, применяя различные засады, благодаря понтонному мосту, построенному людьми гетмана, едва не попал под атаку польских гусар и сбежал за валы.
Только поляки и не собирались ни ломать себе зубы на местных фортификациях, ни время терять, они повернули к головным силам русских, стоящим лагерей возле Клушина, что было им известно от многочисленных дезертиров. Одновременно, письмо, написанное на латыни и отосланное Жолкевским отрядам иностранных наемников, обещающее дружеское отношение и выплату денежных средств, сильно подорвало их моральное состояние.
И так вот, оставив под Царевым Займищем самую малую часть своих сил, в основном – казаков, полевой гетман со всеми своими ударными силами выступил против Шуйского. А шло с ним 5556 гусар, 679 панцерных и 290 пятигорцев[33].
Передвигались они лесом, по темну, по паршивой дороге, не видя врага, и только лишь сигнал побудки, прозвучавший на рассвете для иностранцев, навел их прямиком на лагерь.
Они могли бы атаковать спящих, только этому мешали многочисленные загороди, которые поначалу следовало разобрать. Армия выстроилась в боевом порядке – на правом крыле Зборовский, готовый давние вражды с гетманом пустить в беспамятство; на левом хмельницкий староста Миколай Струшь, сзади – в качестве вспомогательных отрядов – Казновский, Дуниковский, Порыцкий. Упомянутая задержка привела к тому, что неприятель тоже успел приготовиться.
Тем временем Жолкевский объехал войска, взывая их к бою словами: "Потребность в месте, надежда в мужестве, спасение – в победе!". А за ним уже шли ксёндзы, благословляя воинов и отпуская грехи перед лицом смерти. И вот, наконец, гетман булавой указал, загремели трубы, из тысяч уст раздалась Богородица, и гусария, склонив пики, пошла на неприятелей, которых, по словам свидетелей, было словно море.
Узкие проходы между загородками не позволяли развернуть атаку лавой, поэтому Жолкевский выпускал хоругви поодиночке, те вламывались в толпы московитов и пропадали, словно камень в воде, хотя поначалу раздавался страшный крик и скрежет оружия. Гусары же, рубя направо и налево саблями и коля кончарами, прорубали себе обратную дорогу, чтобы появиться на исходных позициях. На их место тут же шли новые подразделения, а старые, чуток передохнув, вновь возвращались в пучину боя.
Численное преимущество русских привело к тому, что такая тактика не приносила заметного результата. К тому же шведская пехота начала убийственный обстрел со стороны загородей. Был такой момент, когда в сердцах польского командования появилось опасение. Чрезвычайно измученные всадники со все большим трудом возвращались в бой. Но и с русской стороны, у которой идеи контрнаступления даже не родилось, воля к сражению тоже начала явно слабеть. В этот самый момент в битву вступили передохнувшие хоругви Марчина Казновского, а за ними шли Васичинский и Миколай Фирлей, и Самуэль Дуниковский, и Копыциньский… Неожиданность атаки застала врага врасплох, и после первого, почти что неприцельного, он даже не отдал второго залпа из мушкетов. Тут же в московитском лагере началась паника, падали загороди, ну а солдаты, более чем битвой, занялись спасением имущества. Командир шведов, Якуб де ла Гарди, вместе с генералом Горном бросились наутек. Но оставался головной лагкрь с князем Шуйским, а Жолкевский не слишком желал проливать солдатскую кровь. Потому начались переговоры с наемными отрядами.
Польские ротмистры подъезжали прямо под их строй, крича: Кум, кум, кум, что привело к тому, что через пару часов большая часть наемников перешла на довольствие Речи Посполитой. Тем временем кольцо польских хоругвей вокруг русского лагеря начало сжиматься. Дмитрий и собирался героически погибнуть, потому босиком, на паршивой лошаденке сбежал до самого Можайска, а полякам достался весь обоз.
Жолкевский не стал тратить время празднование, ьыстро заключил договоренность с Валуевым, чтобы не иметь врага за спиной, оставил его свободным за признание королевича Владислава царем, сам же начал наступление на Москву.
А там тоже происходили удивительные вещи – 26 июля до города добрался Дмитрий Самозванец Второй, а перепуганный Василий IV боялся даже нос из Кремля высунуть, бояре под князем Голициным быстро его свергли с трона и отослали в монастырь.
Неоднократно размышлял я об этом странном городе, нельзя сказать, что европейском, нельзя, что азиатском, о котором древняя легенда гласит, что если кто его захватит и удержит два года, будет править над всем миром. Мне не хочется в это верить, поскольку монголы удерживали ее почти что триста лет, но целого мира так никогда и не добыли, да и то, что они удерживали, распалось на десятки стран. Другое дело, что сами татары никогда в городе как гегемоны не сидели, удовлетворяясь практикой, названной ярлыком, то есть, они выбирали себе местного властителя, а тот управлял за них, народ угнетал, дани собирал, кого надо – убивал и, время от времени, отдавал великому хану то, что следовало. Такая практика въелась в сам национальный характер московитов, которые, несмотря на откровенные заверения, никакие не славяне, они только язык и письменность из Киевской Руси взяли, на самом же деле они представляют собой странную смесь народов севера, немного на венгров и финнов похожих, признающих византийскую веру; государство их взялось от норманнов, а в душе у них сидит косоглазый дьявол, который с малого учит их угнетать слабых, а перед богачами – ломать шапку. Другое дело, что внешние враги в отношении города, скучившегося вокруг местного акрополя, здесь прозванного Кремлем, счастья никогда не имели. Буквально в шаге от Москвы был литовский Витольд, но удержать не смог, а в зеркале Пекарского появлялись еще два богатыря, острящих зубы на столицу России, но в результате таких экспедиций паршиво оба должны были закончить; один, как рассказывала Хава, коротышка с прядкой жирных волос, приклеившейся ко лбу, а второй с зачесанной набок челкой и усиками, похожими на собачье дерьмо, говоря о котором евреечка ужасно тряслась, вот только причины этой дрожи пояснить не могла.
3 августа Жолкевский встал под Москвой, начиная переговоры с боярами и выслав письма королю Зигмунту, умоляя того лично прибыть. Все просьбы оказались напрасными. Король не спешил действовать. Зато в его окружении оживилась антигетманская оппозиция, раздавались голоса, сомневающиеся в талантах Жолкевского, в величии только что завоеванной победы, обвинять его в чрезмерных амбициях, в мягкости по отношении к врагу и излишнюю благонадежность к нему в ходе переговоров…