Впрочем, женщины, по сравнению с громадьем других дел, которыми я должен был заниматься, представляли собой лишь малую часть моих интересов. Наш царь поступал разумно и пока что не совершил в Москве ни единой ошибки. В основном милостивый, если было необходимо – карал строго, привлекая лисовчиков, воинов верных, хотя и жестоких, правда, им и так было далеко до прославленных опричников Малюты Скуратова.
Владислав, коронованный по православному обряду (на это он получил особое отпущение грехов от ксендза Скарги), в глубине души оставался католиком, а в близком кругу любил повторять парафразу выражения Генриха Наваррского: "Москва стоит мессы". По воскресеньям он посещал по две службы, что, возможно, и раздражало поляков, зато нравилось русским, которые уже не так протестовали против иезуитских конвентов и школ, которые те массово учреждали по всему московскому домену.
Контролировать ситуацию нам способствовало то обстоятельство, что царь был главой православной церкви, а вся верхушка столетиями привыкла выполнять волю начальства, и если бы в один прекрасный день Владислав объявил о переходе в мусульманство, все служилые начали бы повторять слова Пророка.
Единственной серьезной проблемой оставались выборы короля в Польше и Сейм Речи Посполитой, который с целью выбора монарха собрался в Варшаве еще в 1611 году и совещался практически без отдыха, призывая Владислава IV прибыть лимчно, то умоляя, то угрожая, хотя и не осмеливаясь выдвинуть никакого другого кандидата.
В конце концов, весной 1612 года, дела в России стабилизировались настолько, что, оставляя в Кремле Льва Сапегу и возведенного в достоинство гетмана, выздоровевшего Госевского (а Жолкевский, наконец-то, получил булаву великого гетмана, вакантную с момента смерти Замойского), мы могли отправиться на Варшаву и Краков, где Владислава должен был ожидать триумф, а потом и коронация.
Все это время я оставлялся с удовольствием рядом с ним, было видно, как сильно он изменился за эти годы, возмужал, набрался уверенности в себе, хотя, что следует ему признать, оставался верным своим "советникам первого часа".
Что касается меня, я получил польское шляхетство, меня приняли в старинный герб Кживда и сделали титулярным можайским старостой. Но у меня оставалась одна проблема: пан Пекарский. В России он сохранял определенную дистанцию, будучи волонтером у пана Скиргеллы, но как только мог, советы мне давал. Правда, чем ближе мы были к Варшаве, аппетиты его начали расти, и не было похоже, чтобы он был удовлетворен постом тарновского стольника, который я выпросил для него у короля. Настырность, с какой он требовал должности при дворе и амбиции совместного принятия решения по каждому вопросу, начали меня раздражать, а с другой стороны, ну как я мог ему отказать – сведения, даваемые зеркалом, оказывались бесценными. Иногда меня охватывал страх, что в какой-то момент не захочет воспользоваться моими советами, либо же, что пан Пекарский сам пожелает выйти на первый план.
* * *
1 мая 1612 года вся Варшава высыпала на Краковское Предместье.
Со стороны построенного на Висле моста, у выезда из улицы Каровой, появилось шествие, какого город давно уже не видел. Дорогу от Вислы и до замка украшали целых пять триумфальных арок. Впереди ехала отборная гвардия лисовчиков, а между ними – сам юный царь Всея России, уверенно сидящий на коне. Затем, в каретах, обитых кордовскими тканями с корполевскими инсигниями, ехали гетманы Жолкевский и Ходкевич в окружении полусотни сенаторов, затем еще полсотни давних, заслуженных полководцев, с табличками, на которых каждый грамотный мог прочесть названия победных битв и завоеванных городов. Тут же несли захваченные знамена, но их не бросали ради того, чтобы опозорить, на землю, а передали в собор, чтобы подданных нового царя не слишком унижать. Потом ехала карета в византийском стиле, в которой сидел сам свергнутый царь Василий IV в одеянии из белой парчи и в шапке из серебряного лиса, с округлым, смуглым лицом, с коротко подстриженной, наполовину седой бородой.
Нос у него был с горбинкой, губы крепко сжатые, а взгляд беспокойный. Рядом с ним сидели два его брата – князья Шуйские. Говорили, что их должна была сопровождать еще и Марина Мнишек, но она осталась в каком-то отдаленном монастыре, отобранное же у нее дитя было отдано на воспитание монахам. По крайней мере, они остались живы, что в Москве было случаем довольно редким.
Затем проехали две московские хоругви и вместе с польскими отрядами повернули на улицу Медовую, направляясь к приготовленным для них квартирам. Церемония приношения дани королю со стороны бывших царей произошла уже внутри замка, и она имела значение, скорее, символическое, чем реальное, так как реальность определялась нашими гарнизонами, стоящими от Архангельска до Астрахани.
Гораздо более важная, по-моему, церемония приношения дани, должна была состояться годом позднее, последнее приношение дани прусского герцога на краковском рынке, после которого ленное владение должно было официально вернуться в Корону, что должно было сопровождаться введением в Крулевец-Кенигсберг и в другие города польских гарнизонов.
Свидетели этих событий должны были долго еще рассказывать о них детям и внукам, которые, понятно, не видели во всем этом ничего чрезвычайного, нынешнее состояние страны признавая очевидным.
На следующий день после триумфа на полях Воли собрались бессчетные толпы шляхты, в основном – мазовецкой, подляской, куявскорй, серадзьской, ленчицкой, довольно часто, обедневшей, с деревянными сабельками, во взятых на время сапогах, но осознающей свою роль избирателей. Цветастые свиты магнатов утонули в \том сером, демократическом море, убежденном в своей важности и влюбленном в королевича Владислава, который напоминал им давнее величие времен короля Стефана.
Тем времнем, Владислав вновь устроил всем им неождиданность.
Появившись с самого утра, вместо того, чтобы поспешить в расположение Сейма и Сената, он целых пять часов объезжает верхом поле, здороваясь чуть ли не с каждым последним шляхтичем, а благодаря шпаргалке, приготовленной для него дюжиной секретарей, он мог изумлять людей, перечисляя их заслуги, вспоминая родителей, которых, в силу юного возраста, знать просто не мог. Но никто не обращал на это внимания – зато было множество эмоциональных слез и доказательств влюбленности.
Нет смысла говорить, что это же возбудило ярость многих сенаторов и нетерпение ожидавших депутатов.
Наконец-то он появился в палате и полчаса слушал затянувшееся латинское славословие маршалка, но когда тот начал говорить о королевских обязанностях и привилегиях, записываемых в течение веков, резко перебил:
- Я не стану подписывать каких-либо генрицианских статей, либо pacta conventa[35], - заявил он по-польски. – Либо вы изберете меня королем, таким, каким я есть, и дадите мне возможность эффективно управлять, либо ищите себе кого-нибудь другого.
Кто-то хотел крикнуть, на умолк, пораженный воцарившейся тишиной, а Владислав продолжил:
- Многое должно измениться в Речи Посполитой, если мы желаем, чтобы она была впереди всех народов мира. Прежде всего, она обязана иметь сильную власть, большую армию, собираемые налоги и соблюдаемые законы. И не могут иметь места бесправие и анархия, которые являются дорогой к разрухе. Поэтому еще на этом Сейме я предложу проект новой конституции, без которой я своего правления не начну.
Наставшую тишину прорезал мощный голос откуда-то сзади:
- А наши вольности?
- Они будут гарантированы, только вначале мы должны решить, что должно идти перед чем: воля народа или привилегии и беззаконие?
Выступление было недолгим, но в нем нашелся каталог реформ, над которым мы с монархом работали уже год:
- введение принципа принятия решений на сеймах большинством голосов;
- отзыв с постов в соответствии с волей короля или по заключению сейма;
- конфискация имущества изменников и изгнанников;
- незамедлительное исполнение судебных приговоров, отсутствие чего было чумой для Речи Посполитой;
- реформа и распространение налогов на всех;
- облегчение поднятия в шляхетское сословие выдающимся личностям, в особенности, солдатам, прославившимся на поле боя;
- удвоение числа кварцяного войска[36].
Эти предложения выслушивались в тишине, я видел понимание в отдельных глазах и гнев в остальных. А ропот сзади усиливался… Я подумал о лисовчиках и двух московских хоругвях, что прибыли на парад и теперь стояли на Мокотове, готовые идти на спасение… Правда, все эти предосторожности оказались излишними. Откуда-то раздался голос, резкий, словно звон стекла:
- Vivat Ladislaus rex!
Вслед за мною, эти слова подхватили и другие, стоящие в поле. А потом и другие. И тут же несколько десятков, а может и несколько сотен тысяч голосов заорало так, что трясся серый, мазовецкий небесный свод.
- Vivat Ladislaus rex!
И поняли тут господа в палатах, что противиться этой воле шляхетской братии – то же самое, что идти на сабли и мгновенно потерять жизнь, имущество и честь.
И лучше всего из этой ситуации вышел interrex, примас Войчех Барановский, приятный книжный червь, который, не имея крупных личных амбиций, который запел Te Deum.
Да, воистину странно свершилась величайшая из польских революций.
* * *
Только это не означало, будто бы все битвы уже были выиграны. Оппозиция, взятая на неожиданность, не переставала строить козни. Наоборот – она лишь усилила действия. Так что хорош был каждый союзник: шведский Густав Адольф, который в 1611 году после своего отца, Карла Сёдерманского, вступил на трон; Маттиас Габсбург, который власть у своего брата Рудольфа отобрал и в 1612 году до смерти его довел, и даже Высокая Оттоманская Порта. Время для заговоров было самым неподходящим, повсюду у соседей власть была довольно свежей и нестабильной, чтобы затевать авантюры; султан Ахмед I был очень дружественно настроен к Польше, а политика, проводимая Владиславом, приносила успехи. Впрочем, поскольку опыта в тайных заговорах было маловато, при том делались крупные ошибки, а предполагаемые сторонники быстро докладывали все королевским старостам, которых мы поменяли практически всех, в основном, на военных ветеранов.