1
В описываемое нами время Чернигов был ещё благолепен, но от его величия и славы, увы, как и у стольного Киева, мало что осталось.
В кромешный межусобный период княжество закрепилось за Ольговичами, при них достигло могущества и расцвета, сделалось просвещённым. Тогда его основные районы занимали огромную площадь в двести гектаров, а число жителей превышало сорок тысяч.
Павший в битве при Калке Мстислав Святославич княжил в Чернигове около пяти лет, сменив старшего брата Глеба. Его женой была ясская княжна Марфа, родная сестра жены Всеволода Юрьевича Большое Гнездо – Марии Шварновны.
Сыновей – четверо: старший Василько (Дмитрий) разделил участь отца, трое остальных – Андрей, Иван и Гавриил были «младшеньки». Потому-то черниговский стол должен был занять сыновец Мстислава Святославича – переяславский князь Михаил Всеволодович, сорока четырех лет от роду.
Израненного и беспамятного привезли его в Чернигов молодые русские витязи Евпатий Коловрат и Алёша Суздалец со своими щитоносцами и слугами, а также княжескими служилыми людьми.
Город жил тревожным ожиданием вестей, а в тот памятный день – от Окольного града до Подола, от Третьяка до Пригорода – разразился безудержными рыданиями.
Черниговцы оплакивали павших в битве.
Княжеский детинец тоже погрузился в траур.
К тому же в боль потерь примешался ядовитый привкус страха и сожаления: воины пали неотмщёнными, а монголы могут оказаться рядом в любой момент.
Малая княжеская дружина, оставленная для охранения внутреннего порядка, – слабая защита от врага внешнего.
Но уже через несколько дней в Чернигов вошёл большой полк ростовского князя Василько Константиновича, с воеводой Еремеем Глебовичем.
Городские и посадские приободрились, ростовчан встречали радостно.
Михаил Всеволодович, уже немного пришедший в себя, смог поговорить с князем Василько и поведал все обстоятельства, предшествовавшие битве: разногласие князей, отсутствие единоначалия; особо отметил самоотверженные действия дружины Александра Леонтьевича Поповича.
– Пошли они в самое пекло, стремясь помочь Мстиславу Романовичу… А там – не выжить, – слабым голосом рассказывал Михаил Всеволодович. – Я уж было чуть Богу душу не отдал, руки не держат меча, а монголы наскакивают… Спас витязь Евпатий, по гроб ему теперь обязан. Их с Суздальцем Олёша Попович направил сопроводить меня до града Чернигова, в этом не сомневайся, Василько, истинная правда! Даю своё княжеское слово.
Василько прослезился, вспомнив «дядьку».
Еремею Глебовичу велел подробно расспросить обо всём витязей.
2
…Чёрная пелена последних дней постепенно сползала с глаз, оставляя незаживающие раны в душе и сердце. Евпатию и Алёше казалось, что они постарели на десять лет…
– Назад пойдёте с нами, – сказал владимирский воевода. – Вскорости станем отправляться.
Сторожи доносили, что монголы сняли осаду с Новгорода-Северского и ушли в сторону Волги.
– Они ушли, – повторил Еремей Глебович со вздохом, – но, я чаю, русское лихолетье только начинается. Понимаю вас, други, самому приходилось терять в битвах сотоварищей.
– Отчего пришли так поздно? – спросил Алёша Суздалец. – Кабы чуть ранее! И полетели бы с этих монголов ошмётки и куски…
– Эх, Алёша! – сумрачно ответил воевода. – Кабы от нас зависело. И не в подмогу вам прислал великий князь ростовский полк, а дозором велел пройти по этим землям скорее для опаски. Да и не думал он, что монголы малым числом одолеют силы шести княжеств. Никто и никогда не думал об этом!
Он внимательно посмотрел на Евпатия и Алёшу и сумрачно добавил:
– Однако ж о том, чтобы сбегать до места гибели товарищей, дабы предать их тела земле, и думать забудьте. Я чаю, их уже похоронили. Какими бы ни были эти чёрные бродники, но, коли носят они христианский крест, не предать земле тела павших по чести и достоинству их они просто не могут. А ваше появление малым числом только раззадорит этих хищников для нападения… В общем, гибель ваша впустую Руси-матушке ни к чему. Вы ещё сгодитесь для служения.
Еремей Глебович тяжко вздохнул, продолжая:
– Вижу, что на душе у вас, и разделяю с вами тяжесть утраты. Ныне все русские люди оплакивают гибель дружины витязей Олёши Поповича. Господа благодарите, что вживе остались, ибо родные вкупе с ними вас уже погребли.
– А мы и должны быть там, воевода, – отвечал Евпатий. – Ежели б Александр Леонтьевич не заповедал настрого…
– Лучше бы мы остались там вовеки, – добавил Алёша Суздалец. – Не было б на душе так тяжко и пакостно.
– Приказы старшего выполнять надобно! – отвечал владимирский воевода строго. – Тем сила ратная жива и подвижна. И велю вам мыслить о том, что с монголами всем нам ещё придётся схлестнуться вскорости. Тогда и отмстите за товарищей павших на поле.
3
Тем временем слухи о страшном поражении русичей расходились повсюду, скоро достигли и северо-востока. И там зазвонили колокола и там завыли жёны, матери и дети.
Но наряду с повествованием о «замятне княжеской», о спорах князей для выяснения, кто заберёт себе славу, уже порхала в народе светлая быль о том, что «налетела дружина витязей Олёши Поповича и полетели монгольские головушки».
Сведения об уходе монголов подтвердились, сторожи русичей вели их до волжских берегов.
Опасность отступила, и ростовской дружине пришла пора возвращаться.
Князь Василько со вздохом объявил выступление, ему уходить из Чернигова не хотелось, его пленили прекрасные глаза дочери князя черниговского Михаила Всеволодовича Марии. И очень ему нравилось, до помутнения в голове, как глаза эти, с поволокой, смотрели на него.
Молодой князь и молодая княжна полюбили друг друга – с первого взгляда, с первой встречи в детинце, с первого робкого словца, обронённого, казалось бы, невзначай. Вот уж действительно: кругом горе, а им – влюблённым – радость несказанная…
Немного забегая вперёд, скажу, что следующая встреча влюблённых произойдёт ровно через три года, когда молодой ростовский князь вместе со своим братом Всеволодом придут оружно и ратно на помощь черниговскому князю в его борьбе против Олега, князя курского.
А в феврале следующего, 1227 года Василько и Мария повенчаются в небольшом деревянном городке-крепости Москва в церкви Благовещения.
…Евпатий всё время молчал. Изредка только перекинется словом-другим со своим щитоносцем – другом детства Найдёном – да с Алёшей Суздальцем.
Все эти дни Коловрат мучительно думал о том, что была целая дружина первейших бойцов православного мира, честь и слава русских княжеских земель, её охранители и дозорные, а вот щёлкнула монгольская пасть – и не стало Александра Леонтьевича, Добрыни, Тимони, Торопки, Гриди… Никого не стало. А как теперь с честью и славой, как с охранением и дозором? И добро бы сгибли у своих рубежей…
Здесь Евпатий поколебался: Попович – умная голова, никогда не повёл бы своих братьев на заступу чуждого и непонятного.
Получается, у южных рубежей мы защищали наши северные?
Так и получается.
Монголы пришли, когда им вздумалось, и ушли, когда захотели. Вот в чём суть. Испробовали нашей кровушки, повыбили лучших…
А ну, как снова прийти захотят? Кто станет вместо павших витязей?
Он думал о том, что приходишь ты в этот мир просто так, мать за тебя выносит многие муки, а мать – это земля твоя, и за её муки ты обязан отплатить сполна, то есть стать на её защиту, когда понадобится.
Потому как жизнь твоя – это дар Господа, а отчина есть Божественное начало, и одно обязательно должно сделаться заступой другому. Стало быть, так и жить надобно. Так и будем…
Его путь, путь великого воина, только начинался…
Такого поражения и таких потерь Русь ещё не переживала никогда. В битве при Калке погиб каждый десятый русич, участвовавший в походе. Это было и неслыханно, и ужасно.
Пали двенадцать князей: Мстислав Романович Киевский, Андрей Иванович Туровский, Александр Глебович Дубровицкий, Святослав Ярославич Яновицкий, Юрий Ярополкович Несвижский, Изяслав Ингваревич Дорогобужский, Святослав Ингваревич Шумский, Мстислав Святославич Черниговский, Василий Мстиславич Козельский (сын черниговского князя), Изяслав Владимирович Путивльский, Святослав Ярославич Каневский, Ярослав Юрьевич Неговорский.
Пали многие воеводы и бояре.
Великая скорбь разлилась по всей Русской земле: скорбили в Киеве, Чернигове, Смоленске, Турове, Дорогобуже, Путивле, Шумске, Несвижске, многих других городах.
Четырнадцать лет оставалось до полного поражения от монголов, которого, впрочем, можно было избежать, сумей князья извлечь необходимые выводы из калкинского позора…
Возвращение
1
Возвращались те, кто остался вживе.
Возвратились в свои вотчины воеводы и бояре, чтобы продолжать и дальше служить своим «набольшим князьям».
Возвратились князья Олег Курский, Мстислав Немой Луцкий, Трубчевский и Рыльский, каждого из которых ждал свой удел и своя юдоль.
Смоленский князь Владимир Рюрикович въехал в Киев 16 июня-разноцвета 1223 года, так началось его пятнадцатилетнее правление в матери городов русских. Он стал первым киевским князем, призванным жителями, а не поставленным князьями. И первым его благим делом стало изгнание доминиканских миссионеров.
Даниил Романович долго зализывал раны на теле и горечь поражения в душе. Да и то – показал князь Волынский истинную доблесть, и не его вина, что битва закончилась так бесславно.
Вспоминая её ход, он всё больше изъянов находил в действиях своего тестя – от самого начала и до позорного конца.
Чуть позже неприязнь между вельможными родственниками выльется в вооружённое противостояние. Не сумев миром поделить западные уделы, кинутся воевать друг друга. Мстислава Удатного поддержат половцы Котяна, князь Александр Белзский и Владимир Рюрикович киевский. Даниил Волынский призовёт на помощь ляхов, забыв о судьбе своего доблестного родителя.
Обычное дело – дым княжеских раздоров заставляет всю Русь задыхаться.
Князья ругаются, простые ратники гибнут.
Поражение у Калки ничему не научило. У русичей главными врагами оставались русичи. Главной задачей – урвать кусок земли у ближайшего соседа – друга и родственника, а если повезёт, сделаться князем удельным, а то и великим…
Истинных радетелей и ходатаев отчины было немного, но они были. И слава Богу! Иначе полная катастрофа, а то и исчезновение Руси сделались бы неизбежными ещё в те далёкие года.
Князя Даниила Романовича Волынского (Галицкого) ждёт жизнь, полная сражений, гордый титул собирателя русских земель, краткая слава монарха, принявшего королевскую корону из рук папы римского в 1253 году.
Последнее сражение князя Мстислава Удатного случится у Звенигорода в 1226 году, когда в пределы Галичского княжества вторгнется венгерское войско его зятя Андраша. Венгров он разобьёт, но побеждённого Андраша назначит своим преемником. И это значительно осложнит обстановку на западе Руси. Сам Мстислав Мстиславич благополучно скончается в 1228 году, оставив после себя множество нерешённых проблем.
2
Тяжко и горестно вздыхал рязанский воевода и боярин Лев Гаврилович Коловрат в конце июня-разноцвета проклятущего 1223 года.
Принесли недобрую весть его прелагатаи о свершившемся: монгольским войском побиты и все южнорусские дружины, и все северные русские витязи, которые остались прикрывать отступление уцелевших. Никто из витязей не спасся, никто не отступил.
«Не мыслил никогда, что так тяжко будет мне. Евпатий – кровинушка, лихой боец из тебя получился бы… Ладным воеводой и боярином был бы ты у нашего князюшки. Надо же, своими руками отправил сына в пекло адово. Сам не поехал, а его отправил. Горе мне, горе великое!»
В который раз со стыдом и негодованием он смотрел на свою левую руку, которая ссыхалась не по дням, а по часам: давал о себе знать удар половецким мечом пятилетней давности. Поначалу зажила рана и ничего тревожного не наблюдалось. А вот уже в течение трёх последних лет с рукой происходило странное: то она вовсе отказывалась двигаться, то немели запястья, потом пальцы… Словом, самое тяжёлое, что Лев Гаврилович мог делать левой рукой – это придерживать поводья коня, чтобы не сползали к брюху.
Потому и не рискнул старый воин ехать с дружиной витязей – боялся подвести сотоварищей в трудную минуту.
Олёше сказал: недужен. Олёша верил Льву Гавриловичу, жизнь их соединила.
Но в чём недуг, поведал только сыну.
Евпатий ответил:
– Батюшка, не подведу, честь русского витязя пронесу гордо, до самой кончины, ничем не замараю.
«Пронёс, не замарал», – думал воевода, смахивая слёзы.
В памяти возникал день, когда матушка Меланья отошла с миром. Спросила она:
– Помнишь ли божьего странника, что долю твою предсказывал?
– Помню, родимая, помню…
– А ведь он тогда про Евпатия сказывал.
И Лев Гаврилович соглашался, потому что навсегда запомнил пророчество странного человека именем Варлаам.
«Настоящим воителем, которого будут помнить во все времена, во всех градах и весях, станет твой внук, имя которому – защитник и поборник земли Русской».
Не сбылось. Не случилось. Выходит, пророки тоже ошибаются.
Усмирял себя мыслью, что Евпатий до конца исполнил долг русского витязя – отдал жизнь за отчину, но получалось негодно.
В Успенском соборе отслужил панихиду по брату Дементий (отец Василий), по брату и по всей славной дружине русских витязей; служил и заливался слезами, такого ещё не бывало, да и не по чину рыдать священнослужителю. Видно, помнил Дементий братку с писалом в руке, его неумение разбираться с буквицами.
Матушка Надежда и Елена – жена Евпатия – вместе с сыночком Александром стояли в первых рядах молящихся, но не смогли достояться, обе упали без чувств.
Горько рыдала Любомила по родному брату.
Плакали князья рязанские вместе со своим славным воеводой. А он постарел сразу на добрый десяток лет. Голова в одночасье стала белой…
В эти дни терем на Подоле недалеко от Пристани был открыт для всех – и знатных, и простых: поминали русского витязя Евпатия Коловрата, поминали всю славную дружину во главе с Александром Леонтьевичем Поповичем, всех, кто отдал свои жизни «за други своя».
Лев Гаврилович вспомнил свои слова, сказанные им в прошлые времена маленькому Евпатию: «А падёшь в битве, Господь сразу примет к себе, ибо положивший живот за други своя становится ангелом на небеси».
– Вот и стал ты ангелом, сыне мой разлюбезный…
Приходил некто Трофим, одетый половчанином, сказывал, мол, из половецкого полона возвернулся, будто был дружинником в десятке Евпатия. Крепок костью, сгодится и в ратном деле, да и прелагатаем полезен станет, половецкую поганую речь разумеет. Но об этом позже, позже…
3
«Стало быть, мы не выдали этого половецкого катюгу, показали свою честь и совесть перед монголами, потому остались вживе. А надо было сыскать его, сыскать и живьём в землю зарыть, ещё и посыпать песочка на маковку. Почти дружески говорили с монгольским сотником, а он и такие, как он, убили Евпатия. Поубивали других лучших наших витязей – щит и совесть Русской земли: Олёшу Поповича, Добрыню Злата Пояса, Тимоню… Грызть надо было этих монголов зубами, крошить до конца, пока хоть кровиночка в тебе живёт – грызть! Да ништо, Лев Гаврилыч обещал дать службу. Я сослужу!»
Мучился Трофим, переживал, ожесточался душой.
Он вернулся в заброшенную избу, что располагалась чуть севернее слияния реки Серебрянки с Окой. Изба сохранилась в целости-сохранности, но одна беда – никого в ней давным-давно не обреталось. Отца и мать он почти не помнит, сгинули в половецкой неволе. Потом умерла бабушка, которая воспитывала Трофима.
До самого последнего вздоха, пока ещё билось её крошечное сердечко, она смотрела на Трофима своими пронзительно-серыми глазами и еле слышно шептала:
– Детонька, я тебя не брошу… Как можно? Один-одинёшенек останешься, ведь пропадёшь…
Остался… Остался он круглым сиротой, один во всём мире, никому не интересный, не нужный. Да однажды повезло, взяли его прислуживать в княжеский терем. Чистил конюшни, драил оружие дружинников до блеска, потихоньку сам попытался научиться махать мечом… Плохо получалось, меч, как живой, скользил из рук, оставляя царапины на теле.
Десятник Савватий как-то застал его за этим делом. Постоял, посмотрел и решительно сказал:
– Ладно, отроче, коли по нраву мечом володеть, с завтрева станешь со всеми обучаться.
4
…Ночью долго не мог заснуть, ворочался и скрипел зубами. А стоило немного задремать – и тут же вновь оказался в половецком полоне. И били плетьми, и гнобили всячески, и в гнилую яму, кишащую ползучими тварями, бросали… Тяжка доля невольника! Всё стерпел Трофим.
Проснулся в крике и в непонимании, где находится.
Вновь сон сразил его, подобно монгольской стреле.
Снился ему побег из половецкого полона. Будто бежит-задыхается он по Дикому полю один-одинёшенек ночью и спиной чувствует, что настигает его стая волков, у которых большие железные зубы и огромные глаза… Господи, ну не бывает таких глаз! Не видел их никогда и, дай Бог, не увижу и далее.
Вновь громко вскричал.
Заснул ещё раз и проспал до самого рассвета, но уже безо всяких сновидений.
Проснулся оттого, что кто-то будто кузнечными клещами сжал его правое плечо, потом легонько встряхнул плоть.
Открыл глаза: не поле, не юрта – родная изба; вкусно пахнет сушеными овощами, бабушка была затейница, сколько лет минуло, а запах сохранился.
Высокого роста человек стоял над ним, глаза не злые, но с хитринкой, сам благодушен; борода ухоженна, усы висячие; одет в дорогой кафтан и бархатные штаны, на голове кунья шапка. Не из простых.
– Трофим, я чай? – спросил незнакомец.
– Трофим и есть, господин, – ответил, заробев, тут же вскочил на ноги и поклонился.
– Не кланяйся, не икона. Я – Вадим Данилыч Кофа, сотоварищ по княжьей службе, близкий друг и родственник Льва Гаврилыча Коловрата. Эй, кто там?
Вошёл слуга со свёртком.
– Переоденься, это одёжа дружинника, дар от воеводы, умойся, и пойдём в детинец.
– Благодарствуйте Льву Гаврилычу и тебе, боярин, – ответствовал Трофим, окончательно проснувшись.
– Конно ехать горазд ли?
– Ещё не запамятовал…
– Пойдём скоро, ибо князья рязанские Ингварь и Юрий Игоревичи хотят слышать обо всём, что ты узрел, пережил и в памяти схоронил.
– Вот и славно, а то мне подумалось, что никому я не нужен на родной земле.
Вадим Данилыч осуждающе посмотрел в ответ, но смолчал.
Трофим прикусил язык: выходит, бояре рязанского князя шутить не любят.
5
Было рано. Рязань едва просыпалась.
Косые солнечные лучи падали наземь, кривя тени.
Плескала река, плотогоны окликивали друг друга.
Коровье стадо медленно брело на выпас.
Степенно шли торговцы-рядовичи к своим лавкам в Межградии.
Стучали кузнечные молотки колокольным перезвоном, и был этот мерный звук для Трофима приятнее всего на свете.
Чисто, свежо и тепло – так бывает только в родимой стороне.
«Как дивно Рязань отстроилась, каким благолепным градом стала!» – восторженно думал он.
В кремль проехали через Серебряные ворота: впереди Вадим Данилович, за ним Трофим, двое слуг боярских чуть поодаль.
Стражники у ворот, едва завидев боярина Кофу, заметно вытягивались, приветственно стучали копьями.
«Боярин-то крут, – подумалось Трофиму. – Чем же ты действительно занимаешься, ежели в княжью крепость входишь, как в родную избу?»
6
…Просторная горница с тремя длинными узкими окнами и двустворчатой дверью. Посредине большой стол с несколькими пергаментными свитками на нём, массивные книги величаво громоздились горкой, да витой византийский подсвечник на пять свечей возвышался по-архиерейски. Вдоль стен, задрапированных шитым бархатом, длинные скамьи.
– Жди! – велел Вадим Данилыч и вышел в боковую дверцу.
Трофим оробело оглядывался по сторонам.
Задрав голову к высокому потолку, увидел райских птиц, белые облака и зелёные кущи в синеватой дымке.
«Господи! Лепота несравненная!»
Всё происходящее с ним, вчерашним колодником половецким, казалось и чудесным, и необычным.
Стражи у дверей пристукнули копьями о пол.
Трофим бухнулся на колени.
– Встань, – послышался властный голос. – Перед иконами будешь преклоняться, а я не икона.
«Вот откуда взял такое выражение Вадим Данилыч».
Поднялся, поглядел на князя.
Одет в голубой полукафтан, стянутый позолоченным широким поясом, парчовые штаны и красные булгарские сафьяновые сапоги, на голове соболья шапка с красным верхом.
Юрий Игоревич испытывающе разглядывал Трофима.
– Трофим Половчанин, я чай?
– Он самый, государь.
– Наш государь – князь Ингварь Игоревич, запомни! А я его брат и ближний помощник… Запомнил? Вадим Данилыч, – позвал воеводу, – присядь поближе, станем толковать. И ты присядь, – кивнул Трофиму. – Присядь, велю! – слегка повысил голос, видя, что бывший полоняник не решается. – Чаю, толковище не скорое станет…
Юрий Игоревич прошёлся по горнице лёгкой пружинистой походкой, потом опустился в позолоченное кресло. Немного посидел, прикрыв глаза, словно очнувшись, спросил Трофима:
– Лев Гаврилыч сказывал, что служил ты нам службу дружинником?
– Был в десятке Евпатия Коловрата.
– Д-да, Евпатий… вот кто мог бы нам многое поведать о вороге неведомом. Ну а что половецкие людишки? Насмерть бились?
– То, что видел я, княже, на смертный бой не походило, сдались безропотно.
– Привычка у них такая, – подтвердил Вадим Данилович. – И горские племена предали, и на Калке первыми кинулись убегать, смешали весь боевой порядок русичей.
– Сами хороши! – гневливо бросил князь Юрий. – Дать себя столько дней заманивать в ловушку! Но о том – опосля… Сказывай, Трофиме, о своих горестных хождениях. Одначе помни, – предупредил незло, – что нас интересуют не твои брожения и даже не полон половецкий, а явление в кочевьях тех монгольских ратников. Но начни с того, как в полон угодил…
– Чуть боле трёх лет тому прошло, княже, как снарядили нас пятерых заставой в Дикое поле, – начал свой рассказ Трофим. – Шли праздно, не скрою, оттого и застигли нас дикие половцы врасплох. Сотоварищей моих прирезали наспех, никто не спасся, а вот меня Господь зачем-то оберёг. Не знаю зачем, не ведаю для чего, только с той поры жизнь моя стала полынью горькой, мукой невыразимой и день ото дня делалась всё хуже и хуже. Сын Юрия Кончаковича – кагана половецкого – именем Игорь Юрьевич был нашим и господином, и катом…
– Имена княжеские прицепили к себе, прости Господи, – тихо возмутился Вадим Данилыч, – а подлыми идолопоклонниками и конокрадами так и остались.
– Ты их строго не суди, воевода, – пожурил Юрий Игоревич, – живут по своим степным законам. Наши неприятели, само собой, многие годы. Но от этих неприятелей мы уже хоть знали, чего ожидать и как готовиться. Дикие они или не дикие, а всё, почитай, свои…
«Тебе, может быть, и своими стали, – подумалось Трофиму. – А пообретался бы ты впроголодь, да с колодками-смыками на ногах, несколько лет, поглядел бы я тогда, как бы ты, княже, опосля величать их стал».
Князь Юрий Игоревич поманил жестом Вадима Даниловича и что-то ему шепнул на ухо. Воевода поклонился и вышел.
– Сейчас сюда придёт мой сыне князь Фёдор, хочу, чтобы и он послушал, каковы они есть, монголы, – сказал по-простому. – Пока испей квасу.
– Благодарствую, господин!
Хлопнул в ладоши, появились слуги с подносом, на котором сладкие заедки, ковш и чаша.
В сопровождении боярина Кофы вошёл рослый отрок, на вид лет пятнадцать-шестнадцать, в цветном полукафтане и сапогах, глаза смышлёные, синие, как вода в Оке, кудри русые.
Поклонился отцу, сел рядом в кресло.
Так впервые Трофим увидел рязанского княжича Фёдора, имя которого впоследствии вошло в летописные повести и предания.
– Жизнь в ихних кышлагах и аймагах везде одинаковая, – продолжал Трофим. – Одинаково горькая судьба полоняника. И день ото дня делалась всё горше и горше… Просвета никакого не наблюдалось, сбежать невозможно. Так что с этой стороны, можно сказать, монголы стали нашими освободителями.
– Нашими? – переспросил Вадим Данилыч.
– Кроме меня вживе остался булгарский гончар именем Мустафа. Тот и вовсе пять лет в полоне обретался. Он со своими земляками-бесерменами, которых мы встретили здесь, в Рязани, отправился в свой великий, как он любит повторять, город Биляр. Хороший человек, дай ему Бог здоровья!
– Говори о монголах! – потребовал князь Юрий.
– Ну, пришли они в нашу малую ставку небольшим числом воинов, что-то около десятка, разоружили охрану сына кагана, нас согнали в серёдку и потребовали выдать нашего господина. Стало быть, Игоря Юрьевича.
Трофим задумался. Перед его глазами вновь и вновь вставал тот судьбоносный день. И вспоминать вроде бы отрадно, но – тяжко всё равно…
– Ну и что далее-то? Не тяни, а то накажу.
Князь Юрий в нетерпении встал с места и прошёлся по горнице.
– Прости, княже, тягостно вспоминать мне это…
Трофим перевёл дух и продолжил:
– Мы рыли для него тайное убежище, стало быть, там он и схоронился. Многие колодники поспешили закричать, мол, знаем, где он и покажем. А мы с Мустафой отказались указать.
– Отчего же? – не утерпел Вадим Данилович.
– Как бы благо это ни виделось, а всё одно – предательство.
– А далее?
– Далее нас плетьми пытали долго, потом к телеге привязали, а колодники пошли десятнику монгольскому место указывать. Сына каганского взяли. Пришёл их заглавный именем Субедей и повелел тех, кто выдал, казнить смертью, а нас с Мустафой отпустить на волю.
– Стало быть, предателей не жалуют?
– Истино так, княже, кто ж их жалует? Используют все…
– Теперь давай про этих диких язычников поведай. Ты ведь воин, вот и поведай про их уклад воинский.
– Я заметил, что главным оружием они почитают лук, почти у каждого монгола два лука – длинный и короткий, тако же по два колчана, по тридесять стрел в каждом. Стрелы лёгкие с маленьким острым наконечником – для дальней стрельбы, тяжелые с большим широким наконечником – для близкой. Один монгол поведал, как они закаляют наконечники: раскаляют докрасна, бросают в солёную воду и те становятся настолько твёрдыми, что могут пробивать доспехи.
Конница у них и тяжёлая и лёгкая. У тяжёлой – длинные пики с крючьями для выдёргивания противника из седла, большие многослойные щиты, булавы, мечи изогнутой формы. Лёгкая – либо без доспехов, либо в кольчугах. У них – мечи, луки, иной раз дротики. Щиты лёгкие, в ширине три-четыре пяди (пядь – 18 см), сплетены из гибких прутьев, хорошо сбавляют силу удара. Тако же в центре щита крепится металлический выступ. Монголы хвастали, княже, что многое оружие у них иноземное, мол, забрали у тех, кого побили в походе…
– Добре, – в глубокой задумчивости ответил князь Юрий. – То хорезмийцы, персы, грузины, половцы… Далее?
– Все монголы имеют при себе лёгкий топорик, оселок для заточки наконечников стрел, аркан из конского волоса, моток верёвки, шило, иглу и нитки, бурдюк с кислым молоком, ну и котелок для варки еды.
– Одеты во что? Носят ли бороды? – спросил князь Юрий Игоревич.
– Внешне походят на половцев, лошадки такие же, но, говорят, дюже выносливые. Кто носит халаты, а под халатом тёплый тулуп – из лисицы либо волка. Монголы победнее, вроде погонщиков верблюдов, шьют себе из собачьей либо конской шкуры. Широкие штаны заправляют в узкие голенища сапог, которые без каблуков, но на толстой войлочной подошве. Голенища со шнуровкой.
– Устроение войска каково? – спросил Вадим Данилыч.
– Разбиты на десятки, сотни, тысячи. Это как у нас. Но у них есть ещё навроде полка, прозывается «тьма» – десять тысяч.
– Порядок в войске?
– Порядок основан на суровой дисциплине. У них это беспрекословное подчинение десятнику, сотнику, темнику. За малейшее нарушение – батоги либо даже смерть.
– Сам-то что мыслишь? – сказанное Трофимом, видимо, на князя Юрия не произвело никакого впечатления. – Воины каковы?
Молодой княжич не сводил с бывшего половецкого полоняника глаз и внимал каждому слову. Ему виделись славные битвы с язычниками, громкие победы…
– Ежели спрашиваешь, господин, я отвечу… – решился Трофим, подумав: «Будь что будет, а доподлинную правду я должен донести до князей рязанских». – Только пусть мой ответ на прогневает тебя.
Юрий Игоревич даже привстал, опершись на подлокотники.
– Отчего так полагаешь?
– Скажу, что думаю, как воинский человек. Меня вовсе не обрадовало поражение половецкое. Ты прав, княже, от половцев мы уже знали, чего ожидать, где, с какой стороны. Да, внешне они схожи, на конях держатся одинаково. Но монголы одолели их, как щенят неразумных, вот в чём беда. Да и потом, половцы никогда не станут нападать, если в меньшинстве. А тот монгольский начальный человек, который нас выпустил на волю, один пойдёт на десяток, на сотню не колеблясь. Да и вои его таковы же! По приказу старшего с лёгкостью зарежут и полоняника, и своего старого боевого товарища. Они ведь мгновенно повинуются не только взмаху руки своего хана, но и движению бровей.
– Сведения добрые, – сказал князь Юрий, вставая с кресла. – Видно, что воин ты стоящий и глаз твой намётан. Взял бы я тебя к себе в дружину, но у Льва Гаврилыча и Вадима Данилыча на этот счёт есть свои соображения. Так что иди, мы тебя призовём.
Трофим поклонился и вышел из горницы.
– Добрые сведения, – задумчиво повторил рязанский князь. – Но тревожные…
– Появление грозного супротивника всегда тревожно, – подтвердил Вадим Данилович. – Что случится далее – неведомо, но пока что они ушли, княже. Ушли через Сарычинскую переправу, наши сторожевые провожали их до конца. Булгары дали проводников.
– Стало быть, с бесерменами-булгарами идолопоклонники столковались?
– Столковались. Хан Габдулла Чельбир так испугался, что смог одолеть небольшой отряд монголов, что сам прекратил битву, имея троекратный перевес в живой силе, к тому же монголы попали в ловушку. Видимо, решил с ханом Чингизом быть поосторожней и полагает, что это замирение ему поможет в дальнейшем.
– Что ты имеешь в виду, Вадим Данилыч?
Князь бросил острый взгляд на воеводу.
– Княже, а то и думаю, что монголы возвернутся, – твёрдо ответил боярин Кофа. – И нам всеми силами и можно, и должно готовиться к встрече непрошеных гостей.
Немного помолчал, ожидая княжеского слова в ответ; не дождавшись, добавил:
– Но это решать князю Ингварю Игоревичу и тебе, князь Юрий.