Сколько же длилась эта проклятая ночь? Может быть, тысячу лет. Время замерло, почти остановилось, потекло лениво, словно мёд.
Казалось, утро уже никогда не придёт. А потом разгоряченного лица коснулась целительная прохлада.
Вернулся ветер. Не тот вихрь, что накануне гнал снежное облако и наслаждался собственной силой, заставляя кланяться деревья. Другой. Лёгкий, едва ощутимый ветерок.
Серые клочья неспешно поплыли над водой, исчезая в небытие, оседая инеем на камнях, на стеблях травы, на листьях папоротника.
Зыбкая ткань реальности затрещала по швам, обнажила яркое многоцветье красок. Они стремительно и неудержимо ворвались в маленький серый мирок и заполнили его подобно водам, прорвавшим речную запруду.
И полусон отступил.
Возле кромки воды, в пещерке, образованной обрывистым берегом и спутанными, обнажёнными корнями кривотелой сосны, согнувшись, словно младенец в утробе матери, сидел человек. Он неуклюже кутался в грязно-бурую, кое-где протёртую до дыр меховую безрукавку. Она явно была ему велика, но укрыть его полностью, подобно одеялу, не могла. Потому человек и скорчился в три погибели, словно пытался стать меньше и целиком спрятаться от жгучего холода.
Едва просветлело, он поднял голову и, дрожа всем телом, осторожно выглянул из своего укрытия. Осмотрелся и вылез наружу.
Это был подросток, лет четырнадцати на вид, не слишком высокий и очень худой. Худоба явно не была природной, от родителей парень унаследовал крепкий костяк. Видать, отец его мог похвастаться немалой силой и шириной плеч, но отпрыск, судя по всему, переживал далеко не лучшие времена.
Он был измождён, грязная кожа испещрена ссадинами и кровоподтёками, длинные, давно не чёсаные волосы спутались, свалялись, превратившись в воронье гнездо. Юноша был бос и оборван. Грязная льняная рубаха разодрана от ворота почти до подола. В одной штанине зияла длинная прореха.
Юноша спустился к воде, присел на корточки и поплескал ледяных горстей себе в лицо.
Взгляд его стал более осмысленным. Он выпрямился во весь рост. Трясло его все меньше, словно не босиком на снегу стоял, а посреди натопленной комнаты богатого дома с дощатым полом. Несколько раз он глубоко вздохнул-выдохнул, выпустив облака белого пара. И побрёл вдоль берега озера.
Первые шаги его были осторожны, но постепенно в них появилось больше уверенности. Юноша перестал дрожать. Странное дело — через несколько минут после того, как он вылез из укрытия, уже ничто не напоминало про недавний жестокий озноб. Будто и не зима вокруг.
Снег скрывал острые камни и сосновые шишки, но юноша, казалось, не замечал их, будто не знакомы его огрубевшие ступни с обувью.
Знакомы. Босиком юноша бегал лишь в бесштанном детстве, а как подрос — стал хвастать среди сверстников, коматов-простолюдинов дорогими сапогами, какие носят лишь важные тарабосты и знатные дружинники-пилеаты. Происходил юноша из семьи не бедной и весьма родовитой.
Тарабосты — представители фракийской знати, аналоги древнерусских бояр. Пилеаты — «носящие шапки» — следующее по знатности фракийское сословие, воины-дружинники царей и тарабостов. Простые даки, крестьяне и ремесленники, не имели права носить шапки и назывались коматами — «длинноволосыми», «косматыми».
Его звали Бергей, сын Сирма. Человек, которого он называл своим отцом, состоял в свите Децебала и в прошлые годы на пирах сидел по левую руку от царя, десятым, что говорило о его не самом низком положении в царстве.
Тарабост Сирм слыл умелым и храбрым воином и, проживи он дольше, возможно, поднялся бы ещё выше, но слишком рано призвал его душу Залмоксис.
Сирм пал в последнем сражении прошлой войны с римлянами. Четыре года назад. Бергей помнил, как друзья отца, суровые воины, Вежина, Бицилис, брат царя Диег, приходили в их дом, пытались успокоить безутешную мать. Ему, десятилетнему мальчишке, взъерошив непослушные русые волосы, рассказывали, как храбро сражался его отец, как много «красношеих» он убил.
Обязательной частью формы одежды легионера при ношении доспехов был шарф focale, часто красного цвета, предохранявший шею от натирания краями панциря.
«Сирм теперь в чертогах Залмоксиса. Где же ещё ему быть, храбрейшему из храбрых? Ты отцом гордиться должен, Бергей».
Он гордился. Изо всех своих малых детских сил пытался выглядеть взрослым, торжественно-серьёзным и невозмутимым. Боялся, что его начнут о чём-нибудь спрашивать, придётся отвечать и дрожащий голос всем этим суровым мужам расскажет, что они говорят не с равным себе, а с сопливым мальчишкой, зарёванным и несчастным. Ему хотелось убежать, спрятаться, провалиться сквозь землю или хотя бы оказаться в углу, где смирно сидел младший брат.
Дарса был спокоен. На поминках по отцу его, четырёхлетнего малыша, нарядили по-взрослому. На ногах маленькие мягкие сапожки, какие не по достатку простолюдинам. На голове войлочная шапка, на плечах плащик с фигурной фибулой. В купе с серьёзным выражением лица вид он имел до того нелепый, что Бергей, бросив на него косой взгляд, улыбнулся сквозь слёзы. Их он так и не сумел сдержать и теперь размазывал по щекам. Надеялся, что никто не успел увидеть.
Про Дарсу, непоседливого и шкодливого малыша, мать говорила, будто у него шило в заднице, но в тот скорбный день он был не по годам рассудителен и несуетлив. Сказали смирно сидеть и не цепляться к взрослым — он и сидел, ничем не выдавая своего присутствия.
Дарса не понимал, что происходит, но чувствовал — что-то нехорошее. А ещё ему не нравились слёзы мамы и Меды.
У Меды, старшей сестры, которой в тот год исполнилось пятнадцать, уже был жених. К ней сватался молодой Эптар, красавец и герой, отличившийся в первом же своём бою, где он сразил римского сигнифера. Эптар Бергею не нравился. Слишком важничал. Да и по шее от него получать доводилось. За дело, конечно. Был за Бергеем грешок. Имел он склонность к изобретательным и далеко не всегда безобидным и безвредным шуткам. Раньше имел. Как давно это было… Целую вечность назад. Будто с кем-то другим…
Сигнифер — знаменосец, носивший штандарт когорты или центурии. Сигнифер центурии исполнял в своем подразделении функции казначея и получал двойное жалование.
Друзья Сирма не скупились на славословия жениху и невесте, восхищались тем, как маленький Дарса похож на отца, пророчили, что он непременно вырастет в могучего воина и «красношеих» убьёт втрое больше, чем родитель.
«Разве снова будет с ними война?» — спрашивал Бергей.
Его хлопали по плечу и уверенно отвечали:
«Будет, парень. На твой век сполна хватит. Римляне нас согнули, но не сломали. Ещё посмотрим, чья возьмёт».
Многим из тех, кто говорил эти речи, так и не довелось увидеть, чья в итоге взяла. Наверное, оно и к лучшему. Те, кто ушёл в чертоги Залмоксиса, освободились от душащих пут безысходности. Теперь они проводят дни вечности в безмятежных пирах. Какое им дело до оставшихся? А тем предстояло полной чашей испить горькое вино поражения.
Пройдя немного вдоль берега озера, Бергей свернул в ельник. Там, за пушистыми зелёными шатрами пряталась небольшая кособокая избушка. Прежде Бергей редко бывал в окрестностях Апула и не знал, кто здесь раньше жил. Возможно, это была заимка охотника. Не исключено, что тут обитал праведный отшельник-плест. Из тех, что уходят в глушь подальше от женщин, вина и прочих соблазнов. А то и вовсе капнобат, «блуждающий в дыму». Жрец. Колдун.
Так или иначе, дом пустовал уже очень давно. Он обветшал, врос в землю. Прогнившая, чёрная, засыпанная бурой хвоей соломенная крыша обрушилась. Впрочем, часть её все ещё перекрывала стены. Какая-никакая, а все же защита от непогоды.
Когда Бергей набрёл на избушку три дня назад, то обнаружил повсюду возле неё медвежьи следы. Косолапый побывал здесь не так давно, из любопытства залез внутрь, зачем-то сорвал дверь, которая и так еле-еле держалась на трёх полосках кожи, прибитых к косяку вместо петель. Медведь вытащил наружу старый полупустой мешок, разодрал его. Странно, что он им заинтересовался: зловоние от мешка разило на две дюжины шагов. Когда-то внутри хранился лук, но он давным-давно сгнил и превратился в вонючую чёрно-зелёную массу.
Бергей боялся, что зверь вернётся, но не осталось сил идти дальше, и он решил здесь отлежаться. Ничего съестного в доме не нашлось. Почти. Бергей отыскал несколько зёрнышек полбы, не замеченных белками и птицами. Сжевал их, однако живот от такой «трапезы» лишь громче заурчал.
Тогда его в первый раз посетила мысль, что, наверное, не стоило сбегать от Тзира. Те, кто остались с ним, сейчас, поди, сыты. Устыдившись малодушия, Бергей запретил себе думать об этом.
Тзир шёл к горе Когайонон, а Бергею нужно было в Сармизегетузу. Позарез. Он очень спешил, вот только по молодости лет и свойственной этому возрасту глупости не озаботился припасами. С другой стороны, где их взять? Только ограбить Тзира и товарищей, своих сверстников. Бергей ещё не дошёл до той черты, за которой воровство у своих ради спасения собственной шкуры уже не вызывало никаких угрызений совести.
Рванул он налегке, не подумав о том, что в результате дорога выйдет дольше. Так и получилось. До Сармизегетузы ещё далеко, а Бергей от голода и усталости уже еле волочил ноги.
Зима торопилась занять место осени, ночи становились все холоднее. Снег в этом году выпал рано. Из тёплых вещей у Бергея имелась меховая безрукавка, которую выдал ему Тзир, но много ли в ней толку, если он всю ночь просидел на снегу почти без штанов и босиком?
Всю ночь? Он не помнил. Вообще не помнил ровным счётом ничего с прошлого вечера. А заночевать он собирался в доме. Наломал лапника для устройства постели, развёл огонь. Бергей даже нашёл кремень, кресало и сухой трут в каком-то уцелевшем горшке. Правда, они не понадобились — у юноши имелись свои. А также хороший нож. Все же сбежал от Тзира он не совсем с пустыми руками.
Бергей распустил подол рубахи на нитки, сп