Тут совсем близко – над двориком послышался рокот лопастей вертолета. Уолтер перегнулся через перила, силясь зацепить вертолет взглядом, поскольку его всегда очаровывали машины, способные летать. И в это самое мгновение туман в голове Мэри Бет разом рассеялся. Она поняла, как покончить со всем этим раз и навсегда.
Четыре этажа.
Спасти Дуэйна и сына – сейчас только это имело значение.
Недолго думая, в порыве отчаяния, она набросилась на него из последних сил.
Уолтер не успел увернуться – только широко раскрыл глаза, шаря взглядом вокруг и пытаясь найти хоть что-нибудь, за что ухватиться. Но было поздно: он не сумел оказать ей ни малейшего сопротивления – и они вдвоем рухнули в пустоту. Мэри Бет вскрикнула от острой боли, пронзившей грудь.
Она лежала поверх тела Уолтера, все так же крепко схватившись за лацканы его куртки, – тела, послужившего амортизатором, который смягчил ее падение. Все еще оглушенная после удара о землю, она распрямилась, чувствуя, как хрустнули ее кости, но не увидела во дворе никого, кто мог бы прийти ей на помощь. Она лишь сильно повредила бедро – кровь уже выступила у нее на джинсах в том месте, где из ноги торчал осколок кости. Не успела она это заметить, как услышала стон – прямо под собой.
Это застонал Уолтер – он был все еще жив; в результате падения он, похоже, разбил себе только спину – и остался- таки жив.
Но она не могла оставить ему ни единого шанса так счастливо отделаться.
Пока он будет топтать эту землю, она с сыном никогда не будет чувствовать себя в безопасности – им придется все время быть начеку, ожидая коварного удара из-за каждого угла…
Отдавая себе отчет, что времени у нее в обрез и подручные Уолтера того и гляди нагрянут во двор, Мэри Бет крепко схватила его за голову обеими руками и принялась бить ею о мостовую с такой силой, на какую, казалось бы, никогда не была способна, вскрикивая всякий раз, когда слышала, как трещат кости черепа, а остановилась она лишь в ту минуту, когда из ран хлынула кровь. Мэри Бет смотрела ему прямо в глаза до тех пор, пока в них не погасла последняя искра жизни, и, только почувствовав внезапное головокружение, откинулась на спину. Небо у нее над головой как будто обесцветилось. Теряя последние силы, Мэри Бет поняла, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Она знала: внутри у нее что-то надломилось – трещина становилась все шире, ее уже ничем не залечить, и рана эта смертельная.
Но теперь это не имело никакого значения. Убаюканная шелестом деревьев, обступавших ее со всех сторон, точно на кладбище, где покоились ее родители, она впервые вкушала сладостные мгновения жизни, в которой больше не было места Уолтеру. Жизни чистой, нежной, почти ласковой.
Неподалеку послышались крики, но Мэри Бет не обратила на них внимания: она думала только о сыне, которого больше не не увидит, – думала, где он сейчас, и надеялась всей душой, что он простит ее за то, что она снова его оставила. Но он был свободен. И жив. И достаточно силен, чтобы справляться с житейскими трудностями самостоятельно, – она это знала. Мэри Бет провожала взглядом самолетик, который парил в калифорнийском небе, рассекая небесную синеву тянувшимся следом за ним шлейфом пара, и не видела, как ее рука слегка коснулась руки мертвого Уолтера и как их кровь слилась воедино, будто завершая зловещее зрелище посреди мостовой.
Бенжамин
Он лежал на набитом мхом тоненьком матрасике, свернувшись калачиком, совершенно голый, прикованный наручниками к толстой канализационной трубе, крепившейся к стене; многочисленные ссадины, которыми были исполосованы его бедра и грудь, местами уже обрели фиолетовый оттенок. Он пока еще дышал, а услышав, как подходит Бенжамин, удивленно открыл глаза, как будто увидел первое живое существо за последние месяцы. Хотя лицо у него осунулось и почернело от грязи, Бенжамин сразу узнал его. Натана Фарга, который исчез два месяца назад, когда возвращался с футбольного матча. Объявления о его розыске были развешаны по всему департаменту , телевизионщики истоптали предполагаемое место происшествия вдоль и поперек, а расследование так и не сдвинулось с мертвой точки.
Натан Фарг был восьмым из числа подростков, пропавших без вести в Нантском округе за последнее лето, и вторым в лицее после Оливье Гранже, пятнадцатилетнего светловолосого паренька, которого родная мать не видела с той самой минуты, когда отправила в магазин за покупками, а было это пять месяцев назад. По ходу дознания полиция выдвинула версию о том, что это дело рук серийного убийцы, но без тела жертвы и доказательств похищения это было лишь предположением. Все предпочитали думать, что это череда побегов из дома. И не более того.
Бенжамин опустился перед Натаном на колени и сдернул повязку, закрывавшую его рот. Паренек закашлялся и не смог выговорить ни слова. Глядя на его невероятной худобы тело, можно было подумать, что оно переломится от любого резкого движения. Обескураженный и смущенный видом столь ущербной наготы, Бенжамин позволил себе только взять его руку в свои ладони и пожать ее – пусть знает, что он рядом с ним. Каморка была площадью от силы десять квадратных метров. Одна стена была большей частью утыкана фотографиями подростков, сделанными главным образом скрытно: в бассейне, на спортивных площадках или просто на улице. На комоде лежал маленький фотоаппарат. В глубине каморки стояло ведро – из него воняло так, что воротило. Они просидели так несколько долгих минут, пока рука Натана в его ладонях, обессилев, совсем не обмякла. Бенжамин окликнул его дрожащим голосом, но Натан никак не отреагировал – сидел с широко раскрытыми, пустыми глазами. Перепугавшись, Бенжамин кинулся делать массаж сердца и искусственное дыхание изо рта в рот, но было уже поздно. Он опустил голову, и Натану на лоб упало несколько слезинок – они скатились к краешкам его глаз, в которых отражался свет крохотной лампочки, висевшей под потолком; тех самых глаз, голубых, как незамутненная гладь бассейна, которые покорили его с первой же их встречи в коридорах лицея, – тех самых, которые сейчас были пусты и слепы. Бенжамин в ярости саданул кулаками по стене и, больше не в силах находиться в этой каморке, направился к двери, не смея взглянуть на лежавшее на матрасе безжизненное тело Натана; вслед за тем он прополз на коленях по узкому лазу, который вел к лестнице, закрепленной на внутренней стенке глубокой ямы – бывшего колодца. Поднявшись наверх, он закрыл крышкой люк, заставил его обратно ящиками и толкнул дверь хижины. Вдохнув полной грудью свежего воздуха, он опустился на колени прямо на сырой траве и принялся отряхивать майку и джинсы от пыли.
Издалека доносились крики ребятишек, резвившихся на лужайках. Бенжамин поднял глаза к небу, окрашенному в нежно-розоватый цвет, – оно вдруг показалось ему таким бескрайним, что у него закружилась голова. Тут у него за спиной послышался рокот машины, двигавшейся по садовой дорожке. Он обернулся, в то время как мать попросила его занести покупки в дом. К нему подбежала младшая сестренка Зое – она кинулась в объятия, едва не оттолкнув его к стенке хозяйственного сарая, принадлежавшего отчиму.
Бенжамин поцеловал ее в щеку, но Зое оттолкнула его, скорчив рожицу, как будто от его одежды и кожи под ней все еще пахло подвалом, и побежала к матери, которая шла по дорожке с покупками в обеих руках. Он достал из багажника оставшиеся пакеты и отнес в дом. Мать стояла в гостиной с телефоном в руке. Она распустила свои длинные золотисто- каштановые волосы. И выглядела так еще красивее. – Как прошел день – нормально? – спросила она, снимая обувь.
– Гм-м, ну да, я вернулся от Фабьена пораньше – он собирался с родителями в кино. Я вернулся пораньше, пошел за одной штуковиной в сарай Франка, который он в этот раз оставил открытым, и наткнулся там на заваленный ящиками лаз, который вел в подземную каморку, где держали в заперти Натана Фарга. Он умер у меня на руках, мама…
– Раз уж ты здесь, может, поможешь разобрать покупки? А то мне еще надо сделать кучу важных звонков.
– Хорошо, как скажешь. Взять бы ее за руку, отвести в другой конец сада и показать эту невыносимую картину – может, тогда удастся понять по ее глазам и жестам, знала ли она раньше про все это. Мать отодвинула раздвижную дверь, ведущую в сад, – ступая босыми ногами по траве, направилась к сакуре и прислонилась к ней. Бенжамин не сводил с матери глаз, стараясь услышать обрывки ее разговора через оконное стекло, и видел, как вокруг нее кружило облачко крохотных розовых лепестков, сыпавшихся и ей на волосы. О чем таком она могла говорить, если отошла так далеко? О парне, сидящем взаперти у нее в сарае; о своих подозрениях – вдруг ее собственный сын что-то откопал…
Он разобрал покупки, поднялся к себе в комнату и улегся на кровать. Мать не могла знать – это невозможно. Он вспомнил, как через несколько дней после исчезновения Натана она обнимала Катрин Фарг, пока водолазы обшаривали дно ближайшего озера; как с присущим ей тактом старалась сделать все, чтобы убитая горем мать не глядела в сторону берега… а потом она заметила на лужайке его, Бенжамина, – он смотрел на нее с таким видом, будто догадывался по ее глазам, что она, к своему стыду, думает на самом деле: слава богу, что это не он.
Как бы то ни было, надо, чтобы Тьерри и Катрин Фарг знали, что сталось с Натаном. Никого из пропавших без вести так и не нашли. Теперь же, когда он мертв, отчим постарается во что бы то ни стало избавиться от его тела. Как и от всех других? Неужели он их всех держал в этом подвале? Неужели он их всех убил? Лучше всего было позвонить в полицию. Пусть приедут и схватят Франка, а потом, несмотря на скандал, все снова, рано или поздно, заживут привычной семейной жизнью. Но другие, все другие, те, у кого есть совесть и кто безусловно верит в неоспоримость фактов, вряд ли позволят им жить спокойно.
Бенжамин представил себе мать, стоящую перед полицейскими, которые переворачивают весь дом вверх дном, а потом увозят ее в наручниках на глазах у соседей. Сумеет ли она доказать, что не причастна к этому ужасу? А что, если отчим по каким-то причинам скажет, что она его соучастница? Чтобы утянуть ее за собой и погубить раз и навсегда – не пропадать же одному за решеткой! Только спешить было нельзя – надо успеть придумать, как лучше оградить родню. Отчим должен вернуться с работы где-то через час, нужно, не дрогнув, выдержать его взгляд, пока он будет есть за столом, и насмешливые словечки: ведь он всегда смеется над его манерой одеваться, вялостью, полным отсутствием честолюбия – словом, над тем, что пасынок его не такой, как он.