Но что он скажет, когда все увидят его настоящее лицо? Бенжамин слишком хорошо его знал и был уверен – он способен на все. Бенжамин вспомнил сон, который ему приснился через несколько дней после исчезновения Натана: он шел по коридорам лицея с приятным чувством, будто ступает по теплой перине, в то время как через высокие окна струился всепоглощающий, мягкий, как пух, свет. Другие лицеисты стояли, потупив взор, а голоса их отдавались эхом так, будто они доносились со дна пустого бассейна. Зайдя в аудиторию, Бенжамин увидел Натана – он стоял, прислонясь к стене, и улыбался ему, как будто ожидал его. Бенжамин подошел к нему с чувством некоторого волнения, и Натан шепнул на ухо, назвав место и время, а потом скрылся в коридоре, оставив за собой шлейф яркого света, от которого так и слепило глаза. Натан Фарг – голубые глаза, которые ввергали в трепет всех соседских девчонок; губы, которые он сам целовал столько раз, когда они обнимались; и все это время он был рядом, в каких-нибудь двух десятках метров от его дома… Если бы только он нашел парня чуть раньше! А Оливье? А все остальные?..
Бенжамин повернулся на бок и посмотрел на маленькую картину, висевшую на стене прямо перед ним. Мать купила ее в небольшой галерее на юге Англии, куда они отправились вместе с нею на каникулах, и было это незадолго перед тем, как она встретилась с Франком. На ней были изображены мужчина и женщина, стоящие в обнимку на вершине скалы, при том что их фигуры как бы терялись в головокружительной выси. Бенжамин просто обожал эту картину, тем более что ее пастельные тона как будто менялись в зависимости от того, под каким углом, находясь в комнате, на нее смотреть. Когда они переехали в этот дом, Франк не разрешил матери повесить ее в гостиной, и тогда Бенжамин попросил взять ее к себе в комнату.
С тех пор, всякий раз любуясь ею, он вспоминал те волшебные дни, которые они провели вместе в той, прежней жизни, когда мать, казалось, была счастлива, когда сердце ее ничто не отягощало, а походка у нее была мягкой, почти воздушной, – в той самой жизни, которая теперь осталась позади. Когда отчим вернулся с работы, Бенжамин все так и лежал на кровати, с потушенным светом. Чуть погодя мать позвала его обедать. После третьего оклика он наконец спустился в гостиную, чувствуя, как у него сводит живот, и сел за стол с торца – аккурат напротив непривычно краснорожего Франка, который поздоровался с ним, кивнув головой. – Вид у тебя какой-то бледный, – сказал он, положив салфетку себе на колени.
– Небось оттого, что бездельничаешь целыми днями, а?
Бенжамин опустил глаза. Мать, подойдя к Франку сзади, ткнула его кулаком в спину, а потом положила ему в тарелку полный черпак картофельного пюре.
– А что, Марион? Не моя же вина, что твой сын чисто овощ! Мать ничего не ответила, как и Бенжамин. Подобного рода замечания звучали так часто, что он даже не обращал на них внимания. Обслужив их, мать подсела к Зое, и они принялись за еду.
– Бенжамин, убери-ка локти со стола, – проговорил Франк, сплевывая ошметки пюре на клеенчатую скатерть. Вот гад – никогда не упустит случая подколоть! Бенжамин так и не прикоснулся к своей тарелке – сидел и не сводил глаз с человека, позволившего им переселиться в этот большой дом в жилом пригороде Нанта. Он мнил себя неприкасаемым, считал, что на все имеет право и может удовлетворять свои гнусные прихоти в подземном логовище. Сколько раз мать твердила, что не знает, где бы они сейчас были, если бы не опека Франка? Ведь, когда она потеряла место продавщицы в магазине готового платья, никакой другой работы с тех пор найти так и не смогла. Что бы они сейчас делали без него? Быть может, в эту самую минуту Франк думал о Натане, сгорая от желания спуститься к нему и снова обладать им там, в подвальной сырости, в то время как сам он обнимал его лишь в своих помыслах. Бенжамина затошнило, когда в глубине души он почувствовал едва ощутимый укол ревности. Сколько же их было у него до Натана? Как ему удавалось похищать их без следа? И что сталось с их трупами?
– Что уставился? – спросил Франк, запихивая здоровенный кусок мяса себе в рот. Бенжамин промолчал, чувствуя, как у него вспыхнули щеки. Оставаться здесь было невозможно. Бенжамин задыхался: даже воздух, которым он дышал, казался ядовитым.
– Мам, можно выйти из-за стола? – спросил он, положив вилку на скатерть. Мать подошла и положила руку ему на лоб.
– Да, родной, у тебя небольшой жар, ступай к себе в комнату, а после обеда я к тебе зайду. Отчим усмехнулся, продолжая с остервенением резать мясо. Бенжамин подмигнул Зое и вышел из-за стола. Вернувшись к себе в комнату, он запер дверь и, не включая свет, снова улегся на кровать, замерев недвижно в темноте, словно затаившийся снайпер собирался выпустить пулю ему в голову, если бы он рискнул шелохнуться. Через полчаса к нему заглянула встревоженная мать.
– Вижу, тебя что-то гложет, – сказала она, присаживаясь на краешек постели.
– Я же знаю тебя как облупленного, Бенжамин. Скажи, что с тобой не так… Может, что-то личное? Страдаешь по какой-нибудь девчонке?.. Как видно, ты совсем меня не знаешь, мамочка… Знаешь, в твоем возрасте такое случается, так что можешь не таиться от меня. А то в этой чертовой дыре вообще никто ни о чем не говорит… – Мне просто захотелось спать – вот просплю ночь как убитый, и все образуется, не переживай. Мать вздохнула и как будто призадумалась, словно собиралась открыть ему тайну, которую довольно долго хранила при себе, но все никак не могла подобрать слова. А он меж тем терзался, думая, стоит ли признаваться ей в том, что обнаружил, стоит ли говорить, что теперь этот ужас разделил их навсегда. Мать была такая слабая, и ему всегда казалось, что ее может сломить малейшая неприятность. – Ладно, тогда я ухожу, а ты отдыхай. И если что понадобится, сразу же зови меня, договорились?
– Договорились. Она поцеловала его в щеку, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. – Я люблю тебя, мамочка, – тихонько проговорил Бенжамин, когда был почти уверен, что она его не услышит. Под окнами взвизгнул шинами автомобиль. Бенжамин все думал о том, что пришлось пережить Натану за последние недели, – об ужасе, парализующем разум и постепенно поглощающем тело и душу, когда надежда на избавление тает с каждым днем. Если бы он только догадался позвать на помощь, когда нашел его в подвале, его, может, удалось бы спасти. Но если бы он пошел за помощью, Натан умер бы в одиночестве. Когда Натан увидел рядом с собой Бенжамина, его взгляд говорил, что он, Бенжамин, был для него самым главным человеком на земле. Мальчик долго лежал в темноте, глядя в потолок и чувствуя, как его мало-помалу сковывает усталость, и он не сопротивлялся ей, потому что хотел хоть немного забыться в ее власти. Не успел он заснуть, как вокруг выросли грязные стены с сочащейся между кирпичами черной водой, а запястья застонали от кусачих оков. Страх, злость, ненависть. И тут эти шаги в туннеле, быстрые-быстрые, – поступь дикого зверя, рвущегося к добыче. Между его обнаженным телом и зверем никакой преграды. Страх… теперь только сводящий с ума страх. Крик, который он даже не мог из себя выдавить. И голоса там, наверху, которые забыли о его существовании.
И вдруг – лицо в приоткрытой двери… Услышав во дворе голос Франка, он внезапно открыл глаза, кинулся к окну и увидел, как тот топтался на лужайке, разговаривая по телефону. Наверное, собрался прошвырнуться с дружками по барам – значит, вернется как обычно, за полночь. Франк выключил телефон и двинулся к сарайчику, но в паре метров от двери остановился. Огляделся кругом, словно догадываясь, что за ним подсматривают, и направился к своей машине, припаркованной у тротуара. Если бы он вошел в сарай, Бенжамин собрался бы с духом – и точно запер бы его в том колодце. И бросил бы там подыхать – пусть его прах смешается с прахом Натана Фарга. Когда Франк вернется и обнаружит труп, он, конечно же, избавится от него, как от остальных.
Но Натана нужно похоронить на кладбище, чтобы родня могла его оплакать. И чтобы на надгробии вырезали его имя. Другого выхода нет – он должен вытащить его оттуда. Пусть это будет его последний жест любви к нему. Бенжамин убедился, что свет в спальне матери погашен. Прокравшись в хозяйственный сарай, он надел перчатки и открыл люк. Времени у него было не много – надо было достать труп так, чтобы никто не видел. Он вернулся в дом за толстой веревкой, хранившейся в подвале, потом бросил ее в колодец, а сам спустился по лесенке. Добравшись до подземной каморки, он схватил тело Натана за руки, встал на колени и, борясь с тошнотой, протащил его через лаз, потом перевязал ему ноги веревкой и полез вверх по лесенке, обвязав другой конец веревки вокруг своего запястья.
Он подогнал машину матери поближе к сараю, привязал веревку к фаркопу[46] . И тронулся к дороге, стараясь не думать о том, что сталось с телом Натана после того, как при подъеме оно невольно билось о каменные стенки колодца. Покончив с этим делом, он засунул тело в большой спальный мешок и загрузил в багажник машины. Минут через двадцать Бенжамин подъехал к дому Фаргов. Свет горел только в одной комнате на втором этаже. На деревьях вдоль улицы и на парадной двери дома висели портреты Натана. Они все еще ждали его. А как же иначе? И все же Бенжамин не мог бросить его здесь, хотя еще меньше он мог представить себе, как завтра утром его родители выйдут за почтой и обнаружат на лужайке труп сына. Он покатил дальше, выехал из города и свернул на узкую грунтовку, тянувшуюся вдоль пшеничного поля, потом остановился и заглушил двигатель. Завтра же утром, рано-рано, те, кто будут проходить мимо, найдут его, власти позвонят родителям, чтобы они приехали в морг на опознание.
И делу конец, как, впрочем, и всякой надежде. Бенжамин вытащил тело Натана из багажника и поволок его к меже на поле. Из мешка показалась часть лица. Бенжамин расстегнул молнию пошире, приложился губами к губам Натана, и они показались ему еще теплыми и мягкими. Главное – поцелуй. Их первый и последний поцелуй. Потом, приходя на его утопающую в цветах могилу, он будет доволен тем, что поступил правильно. Все узнают, что случилось с Натаном; следствие возобновится, и, возможно, полиция даже выйдет на след отчима.