Слова ювелира заставили венна вздрогнуть:
– Она должна была приходить к людям, на которых ей укажут жрецы высшего посвящения, и своими танцами разжигать в них любовную страсть. А потом избавлять их от бремени бытия.
Волкодав задумался, исподлобья глядя на мастера. Его подозрения были всего лишь предчувствием, но очень зловещим. Так в рудниках он порою чувствовал готовый разразиться обвал. И дважды выскакивал из-под удара неминуемой смерти, вытаскивая безногого напарника-халисунца. Позже Тилорн объяснил ему, в чём тут было дело. По его словам, тонкий слух венна улавливал начинающееся потрескивание породы, слишком слабое для разумного осознания, но уже способное разбудить неясное чувство тревоги. «А может, даже и не потрескивание, – добавил звёздный скиталец. – Вероятно, достаточно было простого напряжения горных слоёв… Наша наука полагает, что человек воспринимает мир гораздо тоньше, чем большинство привыкло считать. Надо только научиться слушать себя…»
Венн понял его так, что следовало уважать голос чуткого Пса, хранителя-предка, порою звучавший внутри. Этот голос его ещё никогда не обманывал.
– Было ли имя у Богини Вездесущей? – спросил он ювелира. – Как Её называли?
Мастер Улойхо покачал головой. Он видел, что странноватый венн не желал даром есть хлеб, и старался отвечать без утайки, ведь речь, в конце концов, шла о его любимой жене. Но утаивать и при всём желании было особенно нечего.
– Виона не говорит. Даже если сама знает…
Волкодав попытался зайти с другого конца:
– А как называли… тех, с кем враждовала Богиня? Тех, против которых посылали обученных жриц?
– Ну… – замялся горбун. – Как я понял, речь шла о самых обычных злодеях, заслуживших отмеренное им наказание. Только Виона… она… она не хотела отнимать ничью жизнь. Даже такую. Она видела гибель своей деревни и решила… не отнимать жизнь, а дарить. – Мастер смущённо улыбнулся. – Нарожать много детей… Она…
Волкодав подумал о том, как редко отражается на мужских лицах такая вот стыдливая нежность. Иногда ему доводилось с удивлением замечать её на рожах заскорузлых наёмников, когда перед отчаянным боем, уже покаявшись друг другу в затаённых грехах, они вспоминали, казалось бы, давно и прочно забытых жён и подруг. И всё-таки он перебил:
– Не называла ли Виона такого слова – Посягнувшие? Поднявшие Руку?…
Он стал повторять эти слова на всех известных ему языках.
– Да вроде… – пожал плечами Улойхо. – Вроде… было что-то, хотя я толком не помню…
Зловещее потрескивание, едва уловимое слухом, превратилось в грозный отчётливый рокот.
– Скажи мне ещё, – невольно подавшись вперёд, спросил Волкодав, – давно ли Виона стала бояться?
– Вот как родила… Три месяца получается.
– А когда она сбежала из храма? Год назад? Два, три?…
Мастер нахмурился, прикинул что-то в уме. Ему передалось беспокойство телохранителя, и он хотел ответить как можно точнее.
– Около двух с половиной лет, – проговорил он наконец. – Или немного побольше. Она, по-моему, сама толком не… Но почему ты спрашиваешь, Волкодав? Ты что-нибудь знаешь?…
Они беседовали в саду, и мастер заметил: в некоторый момент разговора венн нашёл взглядом Виону и более не спускал с неё глаз. Ни дать ни взять готовился в случае чего одним прыжком оказаться с ней рядом.
– Я не знаю, – сказал Волкодав. – Я ни в чём не уверен. Но лучше, чтобы твоя жена поменьше оставалась одна. Когда ляжет спать, пусть кто-нибудь бодрствует рядом… И чтобы никто чужой не приближался к ней без меня… человек, зверь или птица… даже если вдруг подарят котёнка… или чижа в клетке… не надо ей отдавать…
Было заметно, как перепугали Улойхо эти слова. Причуда недавней роженицы, которую друзья Кей-Сонмора объясняли ударившим в голову молоком, оборачивалась чем-то действительно страшным. Чем-то, вправду способным отнять у мастера едва обретённое счастье. Невыносимо было даже думать об этом. Лучше сразу умереть.
– Ещё, – продолжал венн. – Я больше не буду уходить по ночам.
Тут он почувствовал на своём запястье руку маленького ювелира. В тонких пальцах обнаружилась сила, неожиданно резкая и опасная.
– Волкодав!… – не отваживаясь говорить вслух, прошептал мастер. – Скажи наконец, кто угрожает Вионе?…
– Богиня Смерть, – сказал венн. – Если только не врут люди и сам я не ошибся, Та, Которой она не захотела служить, по-нашему зовётся Мораной Смертью. И Она придёт за Вионой на тысячный день после побега из храма.
Непосильная работа и голод быстро убивают в мужчинах плотскую тягу к женской красе, ставшей недосягаемой, как солнечный свет. Остаётся лишь глухая тоска, сходная с зудом и болью в некогда утраченных ногах калеки халисунца. Он-то, халисунец, и рассказывает напарнику-венну о храме, сокрытом от мира удушливой зеленью далёких южных лесов. Только в его повести грозную Богиню называют чуть иначе – Всеприсущей, а дом Её стоит не на западе Мономатаны, а в дебрях саккаремских болот.
«Этот храм выстроили арранты, – хрипло дыша, говорит халисунец. – У них всё не как у людей, у этих аррантов. Имя их Богини Любви никогда не произносится всуе, так Она велика и ужасна. Арранты называют Её Прекраснейшей или ещё Всеприсущей. Её служители собирают по всему свету смазливых девчонок… совсем молоденьких, таких, которые ещё и одёжек не пачкают…»
Двое лежат в кромешной темноте, плотно прижатые друг к другу в тесной щели под тяжёлой каменной глыбой. Вернее, лежит халисунец, а венн стоит над ним на четвереньках, болезненно вывернув шею. Цепь от его ошейника тянется из-под глыбы наружу, теряясь в каменном крошеве.
«Жрецы храма Богини обладают искусствами, давно утраченными во внешнем мире, – продолжает безногий. – Говорят, сама Прекраснейшая их научила. Что там к чему, я сам толком не знаю, но они берут этих девчонок и доводят их красоту до немыслимого совершенства. Потом девки становятся жрицами. Тогда Богиня наделяет их свойством причинять смерть. Она очень строгая, эта аррантская Прекраснейшая. Она не терпит, когда нарушаются Её заветы, а кара у Неё всегда только одна…»
«Что ж это за Богиня Любви…» – ворчит Серый Пёс. Чужая вера редко вызывает у него одобрение. К тому же он знает: если камни, рухнувшие со свода пещеры, сдвинутся ещё хоть немного, валяться-таки ему со сломанной шеей. А это мало кому прибавляет разговорчивости и доброты.
«Ты слушать будешь или перебивать через каждое слово?!.» – возмущается халисунец. Серый Пёс молчит. Он давно уже не чувствует ни локтей, ни коленей. Его напарник, оскорбившись, тоже на некоторое время замолкает. Только слышно тяжёлое дыхание в темноте да шорох каменной крошки, потревоженной далёкими сотрясениями.
«Так будешь ты, наконец, слушать, когда умные люди с тобой говорят?…» – осведомляется халисунец.
«Ну», – бурчит венн. Ему кажется, что навалившаяся на спину глыба медленно, но верно вдавливает его в пол.
«Что „ну“… лесная твоя душа… так вот, в храм приходят паломники, и многие желают испытать свою веру, взыскуя расположения Богини. Они уединяются с прекрасными жрицами, и те возносят их к вершинам блаженства… – Калека со вздохом проводит обрубком пятерни по спутанной бороде. – Но те, на кого гневается Богиня, погибают прямо на ложе».
«От чего? От блаженства? – недоверчиво спрашивает венн. – Так не бывает».
«От блаженства!… Ха!… От страшных мучений!… Потому что у прекрасных жриц внутри бёдер растут скрытые зубы, и за грехи у мужиков отсекается… А впрочем… – тут он смолкает, и в темноте снова слышится вздох, – я бы согласился, наверное».
Серый Пёс пытается пошевелить головой. Толстая цепь со скрипом тревожит мелкие камешки.
«Да что ты понимаешь», – говорит халисунец.
Серый Пёс не отвечает. По вере его народа, споры не угодны Богам. В споре легко обидеть и тем самым умножить в мире неправду. И к тому же халисунец, по всей вероятности, сказал истину. Что он, никогда не целовавший девчонок, может смыслить в любовных делах?…
«Однако, как я слышал, – продолжает его напарник, – всего строже Прекраснейшая поступает со жрицами, вздумавшими отказываться от служения. Если девушка убегает из храма, Богиня отмеривает тысячу дней. А потом шлёт вслед беглянке Безымянную Смерть…»
«Что значит… Безымянную?» – спрашивает молодой венн. Дышать становится всё тяжелей, по лицу стекает вонючий пот, перемешанный с грязью. Он знает, что рано или поздно их откопают. Не потому, что сжалятся над засыпанными. Здесь слишком хорошая жила, её не захотят потерять.
«А то и значит, что Безымянную. Парень, который мне всё это рассказывал, говорил, их всего-то две до сих пор и сбежало. Обе, понятное дело, тут же нашли себе покровителей. Богатых и знатных… Ещё бы – такая-то красота! Ну и что ты думаешь? На тысячный день первой кто-то разорвал горло, так что девка захлебнулась в крови. А у второй дом сгорел, тоже на тысячный день, и она вместе с ним. Люди слышали, оба вельможи всячески разыскивали тех, кто мог сотворить этакое злодейство, но никого не поймали. Даже следов не нашлось. А ты спрашиваешь!»
«Скверные дела творятся именем этой Богини… – сипит Серый Пёс. – Я бы Ей молиться не стал…»
«Ты глуп и ничего не соображаешь, – сердится халисунец. – Молятся не только из любви, но и из страха!»
Тут он опять прав. В пору Великой Тьмы среди веннов тоже нашлись такие, кто начал славить Морану Смерть, надеясь вымолить снисхождение. Иные даже называли её Матерью Великой и Наказующей. Только Тьма-то рассеялась не ради их поклонения. Её развеяли те, кто с молотом и мечом следовал по пути Светлых Богов…
Парень, которого ещё нескоро назовут Волкодавом, по-прежнему не желает спорить с напарником. В темноте перед глазами дрожат и расплываются радужные круги. Если завал скоро не разберут, Та, Которую они тут поминали, явится за ним и на вожделенный миг завладеет его душой. Всё так, но жертвовать и молиться из страха его не заставят. И пусть Боги, коим любезна человеческая боязнь, наказывают его как Им заблагорассудится. Не будет он ни перед кем ползать на брюхе только потому, что тот, другой, могуществен и силён…