Халисунец Бергай с обречённым видом придвинул к себе книгу, взглядом оценил её толщину – и горестно застонал про себя. Но всё-таки решился и открыл. На самой первой странице. Долго хмурился, вглядываясь в полузнакомые письмена чужой грамоты. Потом вполголоса, медленно прочитал несколько слов. Опять надолго умолк, с силой прижимая пальцем строку, словно та собиралась от него уползти…
Саккаремец Сурмал, даже в столь скромных пределах грамоту не постигший, поначалу молча злорадствовал, наслаждаясь страданиями наследного недруга. Вслух он, конечно, не говорил ничего, потому что тогда бы они неминуемо снова сцепились – и столь же неминуемо были бы отлучены новым Наставником от кан-киро уже навсегда. Но, оказывается, бездеятельное блаженство очень даже способно приесться. Весьма скоро Сурмалу надоело слушать, как Бергай мучительно медленно разбирает слово за словом. Надоело и втихомолку потешаться над ошибками, которые тот совершал. К тому же читал Бергай так, что Сурмал не мог связать услышанное воедино и вообще понять, о чём идёт речь. «О Богиня Милосердная, Хранящая-в-битвах!.. Почему этот скудоумный корпит и потеет, коверкая нашу благородную речь, а мне даже и того не позволено?.. Правду же бабушка говорила: со скуки – хоть меледу[43] в руки…»
Да, по какой-то причине бывший Наставник решил обойтись с ним гораздо суровее, чем с Бергаем!.. Мыслимо ли дожить, не спятив, какое там до конца книжищи, но хотя бы до завершения первой страницы?.. Сурмал подпёр голову руками и принялся рассматривать неровности потолка, который каменотёсы не стали ни выглаживать начисто, ни тем более красить, сохранив суровость природной скалы. С потолка взгляд саккаремца перекочевал на книжные полки. Сурмал вглядывался в резьбу, старался проследить ход древесных волокон… Потом и это занятие утомило его.
Хранителю чертога некогда было присматривать за обормотами. Он сидел на своём месте и по обыкновению занимался делом: вязал новую метёлочку для обметания несуществующей пыли. Он любовно соорудил пушистый султан, пристально следя, чтобы изгибы всех пёрышек были направлены в разные стороны, и теперь тщательно, виток за витком, приматывал получившуюся кисть к длинной струганой палочке.
Внезапный вопль, непристойный и невозможный в многолетней тишине библиотеки, заставил хранителя испуганно подскочить, выронив недоделанный веник. Нитка развилась – белые перья полетели в разные стороны.
– Убью!.. – вопил взбешённый халисунец. – Катись в свои плавни, пиявка болотная!.. И можешь дрыхнуть там хоть до второго Камня-с-Небес!.. Если только и его не проспишь!..
Саккаремец, успевший, оказывается, поникнуть на стол головой и начать тихонько посапывать, недоумённо таращил глаза. Кажется, он не особенно понимал, где это он и отчего столько крику. Но вот его взгляд прояснился. И тотчас вспыхнул опасным огоньком.
Хранитель, семеня, подошёл к обормотам и легонько стукнул осиротевшей палочкой по голове сперва одного, потом другого. Дюжие парни, готовые кинуться в драку, замерли и уставились на сухонького старичка.
– Тихо! – воздел палец хранитель. И пригрозил: – Будете галдеть – выгоню!
Но вот что странно: приводить в исполнение эту угрозу ему не хотелось. Совсем не хотелось.
Они ещё посопели, продолжая ненавидяще смотреть друг на дружку… Потом всё же уселись. Бергай снова придвинул книгу, которой в запальчивости едва не треснул Сурмала по голове. Нашёл пальцем строчку, на которой остановился. Разобрал несколько слов, объединённых общностью смысла. Перевёл про себя. Вполголоса выцедил вслух – медленно, запинаясь. И свирепо прошипел, обращаясь к Сурмалу:
– Повтори!..
В этот день свечка на их столе долго не гасла. И на другой день, и на третий. Хранитель проверял списки книг, протирал тряпочкой вощёное дерево полок… и радовался неизвестно чему.
Рассуждали поэты о чести… Читали стихи,
Высекавшие искры из самых бессовестных душ.
Были песни свободны от всякой словесной трухи
И на жертвенный подвиг немедленно звали к тому ж.
Лишь один опоздал поучаствовать в их торжестве.
А когда появился – заплакал: «Не дайте пропасть!
Я по злобе людской без вины обвинён в воровстве…
Поручитесь, прошу вас, что я неспособен украсть!
Среди белого дня надо мной разразилась гроза!
Неужели позволите, братья, втоптать меня в прах?..»
Но молчали поэты и лишь отводили глаза:
Ведь у каждого только одна голова на плечах.
Нет, конечно, любой обвинённого издавна знал.
И стихами его восхищался, и был ему друг.
И, конечно, никто не поверил, что этот – украл.
Но чужая душа, как известно, – потёмки: а вдруг?..
Уходили поэты, спокойствие духа храня,
Отвернувшись от слёз: пусть во всём разберётся судья!
Им ещё предстояло назавтра стихи сочинять
О величии дружбы, о «жизни за други своя»…
6. Светоч негасимый
Если бы всё происходило согласно задуманному, совершаясь ровно так, как мы себе предначертали, и в тот срок, который мы загодя установили, – жить на белом свете было бы, может, и менее интересно. Но зато – существенно проще.
Волкодав намеревался покинуть Овечий Брод спозаранку, как, в общем-то, надлежит всякому доброму путешественнику. Хорошо пускаться в дорогу утром: и день – длинный весенний день – весь впереди и весь твой, и Око Богов взирает с небес ясное и умытое, ещё не затуманенное созерцанием людских горестей и неправд… Напрасно ли у него дома тому, кто желал залучить в гости удачу, советовали пораньше вставать?
Однако после ночной беготни и жуткой встречи возле болота никто в погосте даже не помышлял высовываться из дому прежде надёжного солнечного восхода. И даже потом – с весьма изрядной осторожностью: мало ли что!.. Волей-неволей пришлось Волкодаву чуть не до полудня сидеть во дворе у старейшины, расчёсывая конской щёткой ластившегося к нему Мордаша. И только когда божественная упряжка вывезла солнце к высшей точке небес и Овечий Брод начал опасливо шевелиться – венн окончательно распростился с хозяином и хозяйкой. Вскинул на спину мешок, где помимо прочего лежали в узорном берестяном коробке неусыхаемые дорожные хлебцы, – и теми же воротами покинул пределы погоста. Старейшина провожал его, держа в руках уздечку. Здесь верили: всё, что имеет отношение к лошади, любезно могучему Богу Коней, а значит, обладает способностью изгонять зло.
Дошагав до росстаней, Волкодав оставил по левую руку уже пройденную дорогу и пустился направо. Овечий Брод, как явствовало из его названия, стоял над речушкой; дорога плавно огибала тын и сразу начинала спускаться вниз, к журчащей воде. Осенью здесь действительно прогоняли овечьи стада, и дорога была прорезана в высоком песчаном обрыве, чтобы животным и людям не приходилось одолевать крутизну. Сыпучий песок тёк вниз с обочин, становившихся всё выше. Он обнажал корни сосен, и они корявыми пальцами торчали наружу, силясь удержать ненадёжную ускользающую опору.
А вот речка, открывшаяся Волкодаву внизу, мало соответствовала мощи обрыва. Белый ручей, через который венну доводилось прыгать в облике пса, и тот был полноводней. А эта речушка, гордо именовавшаяся Порубежной, на самом деле представляла собой скопище луж, дремотно перетекавших одна в другую. Квакали проснувшиеся лягушки, торчали обломанные прошлогодние камыши… Русло загромождали стволы упавших деревьев, сучья и мусор, принесённый полой водой, а пойма была сущее болото, густо заросшее местным отродьем ракитника… Наверное, где-то выше понемногу задыхались родники, питавшие Порубежную. Или обрушился такой же песчаный склон, где не смогли более удержаться даже цепкие сосны, – и усмирил в своих тяжких объятиях некогда норовистую реку, через которую в давние времена был разведан один-единственный брод.
Теперь этот брод сохранился только в названии погоста. Нынче на его месте речку можно было перейти, вовсе не замочив ног: от берега до берега ещё сто лет назад перекинули мост. И перекрывал он даже не говорливый проток из одной лужи в другую, а всё пойменное болотце. И длиной-то был всего в десяток мужских широких шагов…
Тем не менее границы следует уважать, ибо некогда каждая, может быть, разделяла миры. И Волкодав перешёл мостик, не посмеявшись над нынешним ничтожеством Порубежной.
Перешёл – и двинулся дальше.
Туда, где, отгороженное обширным лесом и последними складками предгорий, лежало Захолмье.
По своим первоначальным прикидкам он должен был выйти к озёрам ещё четыре дня назад.
Его путешествие, можно сказать, толком не успело начаться, а он уже сильно сбился с распорядка, вроде бы очень тщательно высчитанного. Что же в этом хорошего? Волкодав отлично помнил, как они с Эврихом прикидывали свой путь к Тилорнову островку и назад, – и по всему выходило, что вернуться они должны были ещё до конца лета. И ведь денег – в точности как теперь – было достаточно. И дорога известна. Тоже в точности как теперь. А на деле времени минуло?..
И Волкодав шёл очень быстро, стараясь наверстать случившуюся задержку. И мысленно обещал себе впредь, насколько это от него будет зависеть, подобного не допускать. Чтобы потом снова не пришлось качать головой, вспоминая собственное корпение над картой: «отсюда досюда… а потом ещё отсюда досюда…» – и всё только для того, чтобы как из худого мешка посыпались всякие непредвиденные случайности и наконец – бац! – все расчёты прахом пошли.
Нет уж! Ничего у меня прахом на этот раз не пойдёт. Всё будет по-моему. И Панкела найду, и на Ракушечном берегу побываю, и в Беловодье вернусь…
Волкодав очень хорошо представлял себе знакомый дом, возле которого подрастали, превращались из прутиков в справные деревца молоденькие яблоньки. Там ждали венна друзья. Тилорн, Ниилит, мастер Варох с внучком Зуйко… Может быть – Эврих, если только непоседа-аррант не отправился в новое путешествие…