– Не хочу я назад, госпожа моя… – ответила Оленюшка совсем тихо. – Не могу я Шаршаве женой быть. Пускай Заюшку свою любит… – И тут из глаз полилось, но не тем детским обиженным всхлипом, который она только что утирала, а сущим неудержимым потоком. Оленюшка опустилась перед дивной гостьей на оба колена: – А ты сделай милость, скажи, не томи… с твоим сыном свижусь ли ещё?
– Свидишься, дитятко, – ответила женщина. Всего только два слова, но, оказывается, насколько по-разному можно их произнести! Можно – как будто обещая назавтра радостный праздник. А можно и так, как довелось услышать Оленюшке. Так, что она сразу увидела перед собой нелёгкий, быть может, горестный путь… и встречу, которая – как знать? – не окажется ли коротким мгновением перед тьмой вечной разлуки?..
– Скажи ещё, государыня… – взмолилась она. Но до конца договаривать не понадобилось. Дивная гостья снова поняла всё, что она собиралась сказать.
– Сумей только узнать его, – словно бы издалека прозвучал её голос. – Да по имени назвать верно…
Оленюшка потянулась было к ней – спросить, что же это за имя. Но ощутила лишь тёплое прикосновение ко лбу, как поцелуй. Женщина, завершившая своё земное странствие почти двадцать лет назад, удалилась так же внезапно и незаметно, как появилась.
Значит, всё исполнила, для чего приходила.
И снова их было лишь двое на речном берегу – Оленюшка да пёс… И светились в полутьме белые стволы берёз, словно врата на пути, который предстояло одолеть.
Глыба плыла сквозь чёрную пустоту, не разбавленную, а лишь подчёркнутую крохотными искрами звёзд, и казалась ещё черней окружающей черноты. Сравнивать было не с чем, но чувствовалось, что глыба громадна. Она величественно поворачивалась кругом, давая рассмотреть себя с разных сторон. Местами она казалась оплавленной, но там и сям торчали зловеще иззубренные утёсы, а местами виднелись резкие, изломанные сколы. В свете звёзд их глубокая чернота отливала холодной радужной синевой. Сколы выглядели только что нанесёнными, хотя на самом деле могли насчитывать и тысячи лет. Так мертвец, найденный в глубине медных выработок через полвека после кончины, кажется усопшим только вчера.
Ничто не выдавало скорости движения глыбы, и лишь когда одна из звёзд начала всё явственней увеличиваться впереди, стало понятно, что небесный камень нёсся с чудовищной быстротой. И ещё сделалось заметно, что это был не совсем камень. Лучи крохотного далёкого солнца не могли породить сколько-нибудь заметного тепла, но тем не менее чёрные скалы затуманились паром. Так курятся куски льда, оказавшиеся на весеннем припёке. Только, наверное, здесь был не обыкновенный водяной лёд, а замёрзшие воздухи, неведомо где и когда сгустившиеся и застывшие на непредставимом морозе. Чем ярче разгоралась близившаяся звезда, тем плотнее делался пар. При этом его струйки и облачка оставались такими тонкими и невесомыми, что даже свет делался для них вещественной силой, наподобие ветра отдувая испарения глыбы назад и образуя из них длинный, перистый, призрачно светящийся хвост…
Между тем близившаяся звезда обретала облик громадного, коронованного золотым пламенем, нестерпимо сияющего клубка. Глыба-пришелица облетала его по широкой дуге, и поэтому гораздо ближе к ней оказывался другой шар, доверчиво плывший навстречу из чёрных ледяных бездн, – голубой, в белёсых разводах, сквозь которые смутно проступал казавшийся знакомым рисунок. Этот шар тоже светился, но не как звезда: его сияние не обжигало, оно было мягким, ласковым, некоторым образом живым…
Солнце сходило с ума, оно бушевало, простирая огненные языки, силясь сбить с пути чёрную стрелу, нацеленную прямо в сердце ничего не подозревающего мира. Зубчатые острия, напоминавшие чудовищные бастионы и башни, на глазах оплывали и испарялись, вскипая освобождёнными облаками. Окутанные туманом равнины (а может – непомерные обрывы? как разобраться, где верх, где низ?..) в полном безмолвии покрывались паутинами трещин, трещины углублялись, быстро становясь пропастями, потом пропасти делались уже совершенно бездонными, ибо сквозь них начинали проглядывать звёзды, и вот уже в сердце голубого шара нёсся не один камень, а целый рой гигантских обломков, готовый разлететься, но ещё удерживаемый вместе силами взаимной тяги, присущими летучим горам.
Между тем звёзд уже не было видно – всё заслонила безбрежная голубая чаша материков и морей, распахнувшаяся впереди…
Волкодав успел понять, отчего рисунок океанов и суши с самого начала показался ему знакомым. Это был его собственный мир: зря ли он столько раз жадно рассматривал и перерисовывал в библиотечном чертоге его очертания. Его мир. И выглядел он в точности так, как рассказывал звёздный странник Тилорн, видевший его извне. Ещё Волкодав успел с ужасом сообразить, что вот сейчас чёрная гора-с-небес ударит прямо в белое, голубое, тёплое… навеки изуродует его, изменит живой облик…
Но за миг до неизбежного удара видение, или сновидение, или как там его назвать, прекратилось самым неожиданным образом. Оборвалось и унеслось прочь, смытое добрым ведёрком холодной морской воды, обрушившейся на лицо.
– Да очнись же ты, скотина нечёсаная! – прорычал в самое ухо голос, тоже показавшийся странно знакомым. – Открывай глаза, вражий сын, Хёггово семя, несчастье всей жизни моей!..
Открывать глаза Волкодав не желал. Ему хотелось назад, в оборванное видение. Он был уверен, что способен что-то сделать, как-то помочь… что ещё мгновение-другое – и он догадается и предпримет необходимое…
Никто ему этих мгновений давать не желал.
Он попробовал отвернуться от безжалостно тормошивших рук, но убрать голову не удалось. Новый горько-солёный водопад бесконечно заливал ему ноздри и рот, не давая дышать, и, похоже, он выдал себя, совершив какое-то движение.
– Ага! Ага!.. – хором закричало уже несколько голосов, по крайней мере два из которых он точно узнал, только никак не мог вспомнить имён.
Водопад прекратился, но нос немедленно стиснули жёсткие заскорузлые пальцы, а когда Волкодав дёрнулся и непроизвольно открыл рот, самый первый голос вновь выругался и обрадованно приказал кому-то:
– Лей!!!
Прямо в горло тут же полилась густая тепловатая жидкость, невероятно омерзительная на вкус. Глотать «это» или попросту задохнуться – неизвестно, что было хуже. Волкодав подавился и закашлял, корчась на мокрых качающихся досках. Он хотел высвободить голову, но её стискивали крепкие ладони, а у него самого сил совсем не было. И он поневоле глотал – а ещё больше вдыхал – липкую тёплую дрянь, от которой все кишки тотчас скрутила жестокая судорога. Когда же он понял, что вот сейчас умрёт окончательно – если не от удушья, так от отвращения, – мучители наконец выпустили его, и он получил возможность дышать.
Его снова окатили водой, смывая растёкшуюся по лицу гадость, и Волкодав открыл глаза. Всего на мгновение, потому что солнце, радужно дробившееся в мокрых ресницах, жалило глаза гораздо больнее, чем то косматое в черноте, из видения, казавшееся нестерпимым. Впрочем, он успел увидеть вполне достаточно. Даже больше, чем ему бы хотелось. Гораздо больше… И самое худшее, что это-то был уже не сон, а самая что ни на есть явь.
Он лежал на палубе сегванской «косатки», на носу, и небесную синеву над ним загораживал надутый ветром парус. Очень знакомый парус древнего, благородного и простого рисунка – в синюю и белую клетку. Блестел наверху маленький золотой флюгер… А поближе паруса, который Волкодав предпочёл бы до самой смерти не видеть, были лица склонившихся над ним людей, и эти лица тоже никакой радости ему не доставили. Потому что в одном из них только дурак или слепой не признал бы Аптахара. Изрядно поседевшего и постаревшего, но всё равно Аптахара. А второй – второй был не кто иной, как Шамарган.
Волкодав молча пошевелился и понял, что руки у него не связаны. Это вселяло некоторую надежду.
– Ишь, волком смотрит, – хмыкнул Аптахар. – Значит, вправду очухался!
Шамарган же насмешливо поинтересовался:
– Что, однорукий? Проспорил? Смотри, как бы тебе самому вместо меня рыбам на корм не пойти…
– Если только этот молодчик обоих нас Хёггу под хвост живенько не загонит, – не спуская глаз с Волкодава, хмуро отозвался Аптахар. Венн только успел задуматься, что же именно высматривал старый вояка, когда сегван вдруг ухватил его за шиворот и, с неожиданной силой перевернув, поволок, как мешок, к борту. – Давай! Блюй давай, говорю!
Волкодав, к которому едва-едва возвращалась способность в полной мере ощущать своё тело (не говоря уж про то, чтобы им хоть как-то владеть), с искренним изумлением осознал, что приказ блевать относился к нему. Осознал – и сразу почувствовал, что мерзкое пойло, которого его против воли заставили наглотаться, повело себя в его внутренностях непристойно и нагло. Вместо того, чтобы впитаться и рассосаться, как то вроде бы положено всякой порядочной жидкости, тошнотворная слизь, наоборот, что-то высасывала из его и так замордованного тела, что-то вбирала в себя!
И вот, насосавшись, – должно быть вытянув из Волкодава последние соки, – проглоченная гадость явственно запросилась наружу…
Или это его просто замутило от корабельной качки? Мореходом он всегда был никудышным…
Оказавшись возле борта, венн хотел приподняться на колени, чтобы хоть голову свесить наружу, но без помощи Аптахара с Шамарганом не смог даже и этого. По телу разливалась парализующая боль, бравшая начало глубоко в животе. Волкодав только тускло отметил про себя, что старый сегван – вот уж кто был мореплаватель прирождённый – подтащил его к подветренному борту «косатки», дабы по возможности меньше замарать славный корабль… Всё же венн как-то умудрился навалиться грудью на бортовую доску, увидел совсем близко вздымающуюся зелёную воду… и в строгом ладу с этим движением его кишки окончательно скрутились судорожным пульсирующим винтом – и тугим комом устремились через горло наружу. Он успел удивиться тому, как много он, оказывается, сумел проглотить. Рвота длилась и длилась. Просто невероятно, сколько, оказывается, может извергнуть из себя человек. Ещё он слегка удивился тому, что из него резкими толчками выливалась самая обычная жидкость, – ему отчего-то казалось, будто Шамарганово пойло должно было покинуть его этакой сплошной студенистой змеёй… Потом в глазах опять потемн