– Я больше привык к молоку, не сдобренному запахом рыбы… – поддержал Гверн.
– Не мы принимали решение уходить, и не нам оспаривать его годы спустя, – сказал вождь. – Да и не затем мы явились сюда, чтобы выяснять, правильно или нет поступили наши отцы. Отрезанного ломтя не приставишь назад: наша судьба на Берегу, и этого уже не перекроить заново. Поклонимся же родной земле за то, что дождалась нас, не поспешив схоронить себя под покровами льдов. И попросим прощения за отцов, бросивших её на произвол великанов.
Аптахар молча опустился на колени. Комесы, занятые со снастями, склонили головы. Волкодав с некоторым удивлением обнаружил, что последовал их примеру. И лишь запоздало осознал, что кланялся вовсе не острову Закатных Вершин.
Точно так, как теперь, он опустил глаза, мучительно заслезившиеся от нестерпимого закатного света, когда, пропутешествовав по Беловодью, взошёл на знакомые-незнакомые холмы над Светынью – и на тропе встретил женщину в веннской понёве, нёсшую ужин кузнецу.
Точно так, как теперь, он поклонится ещё один раз… Когда увидит перед собой… Он только сейчас уразумел – ЧТО. О том, когда это произойдёт, было покамест рано загадывать. Волкодав вспомнил своё намерение вернуться в беловодский Галирад, в дом Вароха, Тилорна и Ниилит… своё недоумение, зачем он нужен там, в этом тёплом и дружеском, но всё-таки не родном доме… свои гадания, как жить-быть дальше… И усмешка тронула его губы. Усмешка невесёлая и кривая, но всё-таки успокоенная. Всё вставало на место. Знание, безмолвно томившееся на задворках души, обретало внятные черты.
Но почему судьбе оказалось угодно, чтобы последним толчком к пониманию оказались именно три вершины, сгорбившиеся над островом Людоеда?..
…А мореходы, очень обрадованные, что будут причаливать не к ледяному обрыву, а к настоящей земле, уже высматривали на берегу знакомую бухту. Старшие комесы и сам вождь быстро обнаружили приметные скалы, и Рысь мастерски провёл между ними «косатку». Корабль уронил парус и, исчерпывая разгон, прочертил окованным форштевнем спокойную, не тревожимую никакими бурями воду под защитой утёсов.
– Раньше здесь всюду был лес… – еле слышно пробормотал Аптахар. – А теперь даже мха не видать…
Больше никто не произнёс ни слова.
«Косатка» подошла к единственной полоске песка, видневшейся между двумя отвесными стенами, и настолько плавно ткнулась в неё грудью, что толчок вышел едва уловимым.
Кунс Винитар, сидевший на одной из носовых скамей, сам продел сквозь гребной люк длинное весло и бережно опустил лопасть на песок. Перешагнул борт – и сошёл на берег так, как было принято у его праотцов, возвращавшихся из походов. Оказавшись на суше, он первым долгом припал на колено и коснулся ладонью смёрзшегося песка: «Вот я и дома…»
После этого на берег перекинули уже обычные мостки, и морская дружина друг за другом ступила на остров Закатных Вершин. Воины Винитара, даже самые молодые, никогда здесь не бывавшие, сдержанно переговаривались, гладили холодные камни и нюхали воздух, словно он здесь чем-нибудь отличался от веявшего над морем. Старик Аптахар плакал и не скрывал слёз. Последним твердь под сапогами ощутил Волкодав. Никто ему ничего не сказал и не стал удерживать на корабле.
Избранный Ученик Хономер не любил роскоши. И в особенности такой, которая расслабляет и изнеживает человека телесно, мешая тем самым достигать напряжения духа, необходимого для общения с Небесами. Даром ли во все времена и у народов всех мыслимых вер главные откровения вручались почти неизменно людям гонимым, нищим, страдающим? Когда тело снедаемо тяготами и трудами, молитва обретает особую силу. И, наоборот, мало кто достигал святости в сытой жизни среди подушек и мягких ковров. Поэтому Хономер позволял себе очень мало сна, да и то на ложе из голых досок, прикрытых лишь шерстяным жреческим плащом, и даже в холодную погоду не слишком-то баловал своё тело тёплой одеждой. И люди, приходившие к нему в крепость и допущенные в покои, где он предавался занятиям, неизменно поражались суровой простоте обстановки, говорившей о прямо-таки подвижническом воздержании.
Некоторые полагали, что это была одна только видимость, долженствующая произвести впечатление на простецов. Те, кто видел Хономера каждый день, знали – голые стены, украшенные лишь самодельными полками, где присутствовали ежедневно нужные книги, отнюдь не являлись маской, но в точности отражали внутреннюю потребность Избранного Ученика. И были ещё люди, которым ненаигранная суровость Радетеля Хономера внушала сущее благоговение. Эти люди про себя сопоставляли почти мученический подвиг добровольных лишений, коим подвергал себя Хономер, с раззолоченной пышностью великого тар-айванского храма. Они сравнивали провалившиеся щёки Избранного Ученика, его руки, знакомые с тяжёлым каждодневным трудом, – и круглые лица, мягкие ладони жрецов, повсюду встречаемых в столице истинной веры. И кое-кто уже говорил, причём даже не всегда шёпотом, что любому вероучению приходит духовный конец, когда оно заплывает благополучным жирком. И что возродить его поистине способны лишь те, кто по доброй воле возвращается к жизненному уставу первых праведников, прославленных едва ли не наравне с Близнецами.
Такие, как Хономер…
Слыша подобные разговоры, Избранный Ученик, конечно, скромно отнекивался. Но про себя потихоньку мечтал, как однажды по праву взойдёт на трон Возлюбленного Ученика – и первым долгом изгонит из храмов роскошь, достойную не воинствующих жрецов, а купеческих жён, дорвавшихся до богатства. Как отрешит от служения всех тех, кто привык заботиться не о распространении праведного учения, а о наполнении собственного брюха и ублажении плоти. Наверняка это создаст ему могущественных врагов, но и привлечёт немало сторонников. Не исключено в дальнейшем, что верные Богов-Близнецов разделятся на два непримиримых лагеря: одни последуют воздержанной простоте Хономера, другие захотят вернуть прежние сытые времена. И, возможно, между ними даже разразится война. Которая либо покроет имя Хономера вечным позором отступничества, либо вознесёт его на небывалую высоту, дав звание Равного…
От подобных размышлений голова кружилась сладостно и жутковато. В глубине души Хономер отчётливо понимал, что опять рвётся туда же, куда посягал и во времена поиска Глаза Дракона, и позже, когда учреждал в крепости школу кан-киро. И, очень может быть, судьба снова готова была осадить его, насмешливо обрекая на обидную неудачу в самом начале пути… Что ж, пусть даже и так. В любом случае сам Предвечный не запретит ему помечтать, унестись мыслию к тому, как всё повернулось бы, если… если бы…
Избранный Ученик Хономер стоял у окна, тяжёлые деревянные ставни которого были распахнуты настежь по случаю наступившей жары, и смотрел во двор, на унотов, круживших и катавшихся по двору под водительством Волка.
Кан-киро!.. Как же он тосковал по нему!..
Он прекратил посещать уроки, сославшись на занятость делами. На самом деле причина была, конечно, совершенно другая. Какая же? Привычный к работе души, Хономер долго и придирчиво разбирался в собственных побуждениях, пока наконец, как ему показалось, не нащупал ответ. Брезговал ли он учиться у Волка, прикоснувшегося к кан-киро на несколько лет позже его самого?.. Нет. Он давно утратил подобную гордыню и распростился с брезгливостью, ибо знал, что божественное просветление иной раз снисходит и во время чистки свинарника. Тогда, может быть, он утратил вкус к занятиям, поскольку осознал, что достиг отмеренного ему свыше уровня мастерства и уже не двинется дальше?
Тоже нет…
Он просто понял, что наука безумной языческой жрицы и её ещё более безумного выученика, Волкодава, не даст ему необходимых средств для достижения Цели.
Кан-киро было просто не предназначено для завоевания власти, всё равно, мирской или духовной. Верно, люди могли собраться вокруг мастера этого искусства и стать его учениками не только в пределах двора, отведённого для занятий. Но вот войско, готовое завоевать для своего Наставника царство и посадить его на трон, – такое войско из них даже Волкодав при всём желании не смог бы составить, не говоря уже о старухе. Подобному противилась самая суть кан-киро, и насиловать эту суть было всё равно что приказывать воде не быть мокрой.
А значит, пришла пора Хономеру сворачивать с этого пути, пока ещё не все шишки успел набить себе на ухабах, и подыскивать какой-то иной, более подходящий. Например, путь исконной строгости и самоограничения, сугубо ненароком являемый ближним и дальним гостям…
Да, но как же, бывало, воспарял его дух, когда нешуточное нападение другого унота, иногда гораздо более сильного телом, безобидно рассеивалось, устремляясь в Небо и Землю… Или воистину удавалось призвать к нападавшему некое высшее милосердие, заставляя его исчерпать злобный порыв и отправиться учиться терпению у одной из стихий…
Хономер смотрел из окошка на Волка и унотов, продолжавших восхождение по пути, полезность которого он счёл для себя исчерпанной, и не мог отделаться от зависти и дурнотной тоски.
В конце концов он заставил себя вернуться за стол и начать пристально размышлять о рассказе соглядатая, только что уведённого прочь молчаливым кромешником.
Соглядатая звали Ташлак. Это был щуплый человечек неопределённого возраста и самой незапоминающейся внешности; единственной приметной чертой его были густо усыпанные бородавками руки. Он давно служил Хономеру, и о том, что сказанное в его присутствии может достичь ушей Избранного Ученика, в Тин-Вилене не успел проведать, пожалуй, только очень ленивый. И это было, в некотором смысле, даже неплохо. Отвлекало людское внимание от других, по-настоящему затаённых и никому не известных подзирателей[46] Хономера. При всём том Ташлак до сих пор иной раз приносил Избранному Ученику сведения, на поверку оказывавшиеся крайне полезными.
Так вот, несколькими днями ранее он увидел в городе, в харчевне вельха Айр-Донна, двоих жрецов, прибывших на кондарском корабле. Молодого звали вроде бы Никилой. Имя старшего оставалось пока доподлинно неизвестным – Никила величал его просто Наставником. Но Хономер, не особенно боясь ошибиться, мог предположить, что старик был тот самый Кроймал, которого нарлакские Радетели наконец выгнали из Кондара и заставили вообще покинуть страну.