Ещё накануне Волкодав вовсе не собирался идти к храму саккаремской Богини. Но, поглядев на спутников, своё решение изменил. Ни Иригойен, ни мать Кендарат тоже Ей не молились, однако на гору собирались прямо-таки с радостным нетерпением. Тогда венн сказал себе, что разговоры людей можно слушать не только на постоялых дворах или толкаясь на торгу. Богомольцы небось, останавливаясь перевести дух по ходу непростого подъёма, тоже будут отдых за беседами коротать…
– Где твои спутники, почтенный? – обратилась к Гартешкелу Кан-Кендарат. – Скажи, как они выглядят, чтобы мы смогли их узнать?
Старик улыбнулся:
– Я здесь один, сестра. И мне вправду плохо пришлось бы, если бы не доброта твоих сыновей.
Сейчас он очень мало напоминал себя вчерашнего, жалкого, мокрого, от холода и слабости едва помнившего собственное имя. По дороге шагал бодрый седовласый мужчина, чья сухая старческая крепость вполне могла выдержать дальнее путешествие в одиночку. Волкодав только головой покачал. Вот что делают с человеком тёплый ночлег и крепкая медовуха!
– Они вправду сыновья добрых родителей, но я им не мать, – рассмеялась жрица Кан Милосердной. – Мы держимся вместе потому, что этого пожелала судьба.
– Я и то подметил, что все вы кажетесь чужестранцами, и притом не земляками, – кивнул Гартешкел. – Прости, сестра, но любопытство моё не знает границ. Какие края породили мне на удачу таких добрых людей?
Дорога у них под ногами была вымощена уже позднейшими потомками древних строителей, но почти с таким же искусством. Кто-то даже позаботился сделать подъём ступенчатым, чтобы человек не всё время трудил себя, одолевая кручу, а шёл в основном по ровному месту, лишь иногда делая шаг вверх. Тем не менее справлялись не все. Для ослабевших у каждого поворота были устроены площадки со скамьями для отдыха, прочными и долговечными, каменными или из половинок тёсаных брёвен. На площадках, конечно, вовсю сновали торговцы. Некоторые предлагали пирожки и взвар из горшка, гревшегося на переносной жаровне. Другие трясли метёлочками, якобы обмакнутыми в самые что ни есть священные струи. А то – из-под полы – совали даже воду в маленьких кувшинчиках с доподлинной печатью жрецов. У этих торговля шла гораздо хуже, чем у пирожников. Большинство поднимавшихся на гору считало себя людьми сведущими и ушлыми и желало платить только за ту воду, которая будет поднята черпаками непосредственно у них на глазах.
Отдыхая, люди пускались в беседы между собой, но Волкодав прислушивался напрасно. Странники говорили о болезнях родни, о неурожае овощей, о падеже овец, о чьих-то сыновьях, ушедших с войском Тайлара Хума… Звонкое гончарное название Дар-Дзума так и не прозвучало. Может, я сделал ошибку, решив лезть на эту гору? Может, в самом деле стоило потолкаться на постоялых дворах, где люди больше думают о каждодневном, а не только о своих бедах, вынудивших обратиться к Богине?..
Старик Гартешкел без отдыха прошагал три или четыре петли дороги, разговаривая с матерью Кендарат, но потом вдруг задохнулся и умолк на полуслове, хватаясь за грудь. Иригойен тотчас взял его под локоть, помог сесть. Глаза у Гартешкела опять стали бессмысленными и пустыми, но, по счастью, совсем ненадолго.
– Похоже, я теперь гожусь только молиться Богине, Объятия Раскрывающей, – разминая ладонью рёбра под кожухом, сказал он жрице. – Видно, в самом деле пора уже мне переложить бремя старшинства на плечи сына… Или иного достойного, кого мир изберёт. – И улыбнулся: – Вы ступайте, добрые люди, не ждите никчёмного старика. Я тут посижу, отдышусь…
Конечно, они никуда от него не ушли. Мать Кендарат уже держала его свободную руку, надавливая только ей известное место между средним и указательным пальцем. Дыхание Гартешкела постепенно выравнивалось, переставало со свистом рваться из горла. Когда он опёрся о камень рукой, решаясь подняться, Волкодав опустился перед ним на колено и подставил спину: полезай, дед, на закрошни[62].
Вокруг, кстати, не так уж мало было дюжих молодцов, нёсших на себе не надеявшихся одолеть подъём своими ногами. Кто-то помогал больному или престарелому родичу. Кто-то зарабатывал деньги.
– Здесь, в Саккареме, многие деревни хранят наследное мастерство, – как ни в чём не бывало продолжила разговор жрица Кан. – Есть деревни виноделов, кожемяк, гончаров… А у тебя дома чем занимаются, почтенный?
При упоминании о гончарах Волкодав навострил уши. А что? А вдруг?..
Гартешкел негромко рассмеялся:
– О, моя деревня совсем не так знаменита. У нас не слишком много плодородной земли, так что со времён Последней войны мы живём отхожими промыслами[63]. Каждую весну мои дети и внуки разбредаются по чужим краям, надеясь возвратиться с заработком. Я же по долгу старейшины отправляюсь испросить для них благословения Богини…
– Вчера ты упоминал о каком-то пироге, – напомнил Иригойен.
– О да, – с готовностью отозвался старик. – Именно поэтому я намерен приобрести не крохотный кувшинчик, как большинство пришедших сюда, а самый большой жбан. Или два-три поменьше. А всё благодаря тому, что вы, по доброте своей, не позволили здешним ворам унести мой кошелёк, – добавил он с виноватой улыбкой. – Согласно обычаю, который свято блюдёт моё племя…
– Твоё племя? – с любопытством переспросила мать Кендарат, а Волкодав сразу вспомнил имури.
– Одно из многих, славящих Богиню и именующих себя саккаремцами, – пояснил Гартешкел. – Двести лет назад, во дни Последней войны, мергейты, наводнившие пределы этой страны, по обыкновению всех воинских людей, не обошли своим вниманием женщин. Иных ловили за косы, иные сами ложились с могучими всадниками, ведь женщины всегда тянутся к победителям. Прошло время, мергейтов выдворили обратно в Вечную Степь, и на ребятишек, унаследовавших ореховые глаза, стали коситься. Случалось, полукровок вместе с матерями выживали из родных деревень, поскольку мужчины очень не любят, когда им предпочитают чужеплеменников… Немало женщин в ту пору ушло от родных очагов, и общая судьба объединила изгнанниц. Вот от тех-то детей, почтенные странники, и пошёл быть мой народ.
Он умолк, задумавшись посреди разговора, как бывает со старыми людьми. Выждав, Иригойен решился напомнить ему, о чём шла речь:
– Так ты говоришь, пирог…
– Ах да, пирог, – спохватился Гартешкел и благодарно коснулся его руки. – Женщины долго измеряли шагами дорогу горя и нищеты, пока не оказались у порога того самого края, где мы сейчас обитаем. Наши места доныне считаются диковатыми, а тогда это вовсе был пустынный предел, отхожие земли, мало годные для житья. Племя, в котором было очень мало мужчин, возвело временную святыню во имя Матери Сущего и поставило плетёные шалаши. Люди не роптали на тяготы, одно горе – под конец зимы в коробах со съестным начало проглядывать дно. Матери задумывались, чем станут назавтра кормить детей…
Чувствовалось, что предание о начале своего племени старик излагал далеко не впервые.
– Мало весёлого в твоей повести, добрый старейшина, – сказал Иригойен. – Однако я всё равно назвал бы такой народ очень счастливым. Ведь ты рассказываешь нам о матерях, ставших отважными ради детей, и о детях, не пожелавших забыть подвига матерей!
– Спасибо тебе на уважительном слове, сын мой… – чуть помедлив, дрогнувшим голосом отозвался Гартешкел. Волкодаву показалось, будто старик украдкой промокнул глаза рукавом. – Если потускневшие зрачки меня не подводят, ты и сам дитя смешанной крови?
Иригойен кивнул:
– Мой прадед по отцу приехал из Мономатаны… Правда, нас никто не гнал за городские ворота. Может, оттого, что народ возле нашей пекарни начинал толпиться ещё до света.
Да и хлебопёки, многими кадками месившие тесто, сами хоть кого могли в тонкий блин раскатать, добавил про себя Волкодав.
– Что же было дальше с голодными матерями? – спросила жрица Кан. – Верно, Богиня, чьё святилище они воздвигли прежде своих жилищ, указала им дорогу к спасению?
– И вновь ты угадала, сестра, – с гордостью проговорил Гартешкел. – В отчаянии люди обратились к своему жрецу, и тот дал им удививший многих совет. «Соберите праздничное угощение, – сказал он. – Восславьте милость Богини». Хозяйки, только и думавшие, как бы ещё чуть-чуть растянуть пропитание для детей, не ослушались святого человека. Они начисто выскребли все закрома, чтобы сообща испечь большой и пышный пирог. Его начинили мясом последней курицы и двух голубей, яйцами, зеленью и орехами, а сверху сдобрили медовой поливой[64], и говорят, что во всей деревне не было мужчины, женщины или ребёнка, чьи руки не отпечатались бы на том пироге. Его отнесли в храм и оставили на алтаре, гадая, что же случится назавтра…
Волкодав принялся было гадать, как же вознаградила Своих верных Богиня, но вовремя кое-что вспомнил и стал просто ждать продолжения.
– И вот наступило утро, – торжественно произнёс Гартешкел. – И с юга повеяло тёплым ветром, и смышлёный кот одной из хозяек приволок домой гуся, добытого на охоте. Дети сразу схватили пращи и побежали на озеро. Они увидели большой караван диких гусей, остановившийся на кормёжку, и поняли, что не зря вверили себя воле Богини. С тех-то пор мы, как перелётные гуси, каждую весну становимся на крыло, а старших сыновей называем кошачьими именами: Гартешкел, Гартимон, Гартебер. Ещё нам показалось, что на тот жертвенный пирог были возложены грехи женщин, искавших объятий иноплеменников, и невольная осквернённость их детей, рождённых вне благословенного брака. Поэтому каждый год в день весеннего равноденствия мы вновь печём такой пирог и несём его в храм, и каждый старается коснуться его. Ну а тесто, в знак покаяния, ставим на священной воде, доставленной из здешних ключей. – Сухие старческие пальцы легонько сжали плечо Волкодава. – Спусти меня на землю, добрый сын мой. Уже скоро вершина, дальше я должен идти сам.