Понадобились две большие кружки горького пива и словесное кан-киро матери Кендарат, прежде чем Иригойен наконец стал говорить, и у Волкодава отвалилась от сердца стопудовая тяжесть. Как выяснилось, родители халисунца были живы и благополучны. Просто мономатанская ветвь семьи после многолетних уговоров сманила белокожего родича на землю предков. Туда, где под рукой дружественного вождя заново собиралось племя сехаба. Год назад славный пекарь сел на корабль с младшими детьми и женой, а дом и пекарные печи оставил приёмному сыну, Мурэну. И тот повёл дело по-своему. Женился на дочери жреца, закрыл уличную лавку, приставил к жерновам рабов. Зато почти все его пряные хлебцы, душистые крендели и рассыпчатую сдобу особые посыльные уносили прямо в крепость, к столу государя. Соседи не сомневались: быть молодому Даари отцом рода новых харраев.
Кан-Кендарат поманила служанку:
– Принеси ещё пива, милая. И скажи там, чтобы колбасок пожарили.
– Я вырос в этом доме, – заикаясь, произнёс Иригойен. – Я в нём каждый кирпич знаю, от чердака до подвала. Помню, где мальчишкой смешную рожицу выцарапал… Как мамины серьги в саду под кустом спрятал… Брат мне переночевать предложил. В комнате для случайных гостей…
Волкодав слушал, по обыкновению помалкивая. Иригойен был прав. Больно вот так возвращаться в родной дом. И жрица тоже была права. Куда хуже вещи с человеком могут случиться.
– Спору нет, горестно почувствовать себя дома чужим, – продолжала мать Кендарат. – Но скажи-ка по совести: а чего ты ждал? Ты отпросился у отца, чтобы принять сан, потом сорвался путничать и пропал без вести на несколько лет. Они даже не знали, жив ты или погиб. А ты, похоже, хотел, чтобы дома до твоего возвращения время стояло на месте?
Конечно хотел, вздохнул про себя Волкодав. Всякий странник этого хочет. И я тоже хочу. Мне до сих пор снится, что я переплываю Светынь, выхожу на берег и слышу, как звенит молот отца.
Служанка поставила перед ними блюдо шипящих колбасок и пиво в глиняных кружках. Колбаски, между прочим, были отменно вкусны: из конины пополам с жирной бараниной, с перцем и хрустящим луком внутри.
Иригойен низко опустил голову.
Понял ты хоть, от какого срама уберегла нас всех мать Кендарат, остановившись в этой харчевне? Каково было бы тебе разговаривать с побратимом и думать о том, что на улице за воротами мается не только обросший дубовой корой варнак, но и почтенная седовласая жрица? С осликом и тележкой?..
– Мы совершаем поступки и думаем, что всё останется как прежде, – отведав пива, сказала мать Кендарат. – Мы ошибаемся… Вон, кто-то не вовремя дал волю коням, а теперь за его правнуками катится перекати-поле. Ты мог бы сейчас быть хозяином своего дома, но ты выбрал путь святого служения, а стезю пекаря уступил приёмышу. Так о чём горевать? Если бы всё вернуть, ты поступил бы иначе?
Иригойен, не поднимая глаз, покачал головой.
– Во всяком случае, твой дом ещё стоит, – рассудила мать Кендарат. – И между прочим, тебя оттуда не гонят. Радуйся, дурачок!.. Оглянись: кто ещё в этом городе наделён подобной свободой? Ты можешь поехать в Мономатану и посмотреть, такая ли яркая там Луна, как люди рассказывают. Помнишь, ты нам пел про прилив?.. Захочешь – выстроишь дом и пекарню, как твои пращуры по эту сторону моря. Или можешь остаться, пожертвовать денег на украшение храма и сделаться учеником жреца, как собирался когда-то. А не то отправишься с нами дальше и будешь петь свои гимны, у тебя неплохо это выходит… Сколько всего! Ешь давай, пока не остыло!
Иригойен уткнулся лицом в рукав и заплакал.
Волкодав взял с блюда колбаску и предложил кусочек Мышу, но тому не понравился перец. Фыркнув, чёрный зверёк перебежал по столу, сунул нос Иригойену в ухо и ласково заворковал.
Что бы ты ни решил, брат мой, ты не один. Ты не один…
Колченогого Динарка любят рабы. Конечно, не только за несравненную меткость, с которой он подбивает камнями здоровенных крыс – лакомство и спасение рудокопов. Утрата ступней, некогда срезанных самородным лезвием, высунувшимся из скалы, сделала его хорошо если половинным работником, но на любой каторге ценят наделённых умением бойко и складно врать. Так, чтобы хоть ненадолго отступили вечные потёмки, рассеялась рудничная вонь, чтобы забрезжило вдалеке нечто знакомое и родное – или, наоборот, чужеродное, поражающее своей непривычностью. Временами, когда из забоя уносят факел, сюда приходят другие рабы. Те, кого надсмотрщики считают благоразумными и не приковывают на отдых. Иногда они садятся около Динарка в кружок, иногда забирают калеку с собой. Тогда Серый Пёс ждёт в одиночестве. Он опасный, его не спускают с цепи. Рабские вечёрки длятся недолго, но халисунец в совершенстве овладел искусством обрывать свои россказни захватывающим «Ивдруг…». За толковое враканье калеку подкармливают. Почти всякий раз он приносит Псу угощение. Чаще всего – обломок сушёной рыбёшки или крысиный хвост, но бывает, что и кусок сухаря.
Однажды вместе с благоразумными, усадившими Динарка на скрещённые руки, приходит гибкий чернокожий подросток, рудничная «девочка». Он пугливо разглядывает угрюмого Пса. У него глаза отбившегося от матери оленёнка, однако выбирать не приходится. Мальчик послушно садится между Динарком и опасным рабом, к которому, по слухам, без кнута решается подходить только господин Гвалиор.
Пёс тоже разглядывает его, гадая, зачем здесь «девочка». Может, сегодня Динаркразвлекал «внушающих страх» и тайные властители подземной жизни, никогда не работающие сами, прислали ему смазливого паренька в награду за истовое враньё?..
Халисунец притягивает подростка вплотную и что-то шепчет ему на ухо. Тот поворачивается к венну и звонко, вправду по-девчоночьи, нараспев произносит:
«Мхабр, вождь сехаба, взял клятву с этого человека, Динарка, что если тебе суждено будет узнать, то не от него».
Пёс молча ждёт, что будет дальше.
«Да тихо ты», – шикает на мономатанца Динарк. И вновь наклоняется к уху напуганного мальчишки.
«Так вот, я узнал от… Ой, то есть на рудниках поговаривают… болтают, от безделья, должно быть… будто однажды Мхабр зачем-то спас другого раба… сына вшивых му… ой… обречённого смерти».
Халисунец шепчет ещё.
«Тот был непочтительным, ненадёжным и никчёмным юнцом, он кому-то проломил голову из-за лишней рыбёшки, и за это ему вполне заслуженно отсчитали сорок плетей…»
Кандалы Пса издают негромкое звяканье. «Девочка» вздрагивает, пытаясь на всякий случай отодвинуться подальше. Знать бы ему, как всё было на самом деле. Жил-был на свете сегван Аргила, хилый маленький подбиральщик, похожий на больного мышонка: он-то и не получил той рыбёшки… Потом его перевели мести штольню, чтобы протянул и проработал немного подольше. Когда ему перестал сниться родной остров, он пришёл к Псу попрощаться.
«И вот никчёмный дармоед приготовился осквернить смертью забой, но Мхабру ударила в голову мо… ой! Мхабр почему-то не захотел отдавать Хозяйке Тьме его душу. Он помолился своим чёрным Богам и стал творить танец…»
Вот когда глаза опасного вспыхивают зелёным огнём! Робкому «девочке» становится совсем жутко.
«Вождь Мхабр тоже был закован и заклеймён после стычки с надсмотрщиком, поэтому странен был его танец. Он сидел и держал голову запоротого у себя на коленях, и двигались только его плечи и руки, да ещё мышцы на животе. Но другой раб, гораздо более достойный, почему-то увидел настоящую пляску чёрного колдуна, зовущего исцеление к раненому. Он увидел костры, увидел чёрную ночь, золотое пламя и белые перья, услышал голоса барабанов…»
Юный мономатанец вдруг закрывает руками лицо, сгибается, отчаянно всхлипывает. Вроде бы его давно и надёжно отучили от слёз… однако ничего поделать с собой он просто не может.
«Сам ты, малый, какого племени?» – спрашивает Динарк.
«Мибу…» – совсем другим, мальчишеским голосом отвечает подросток.
Халисунец снова наклоняется к его уху.
«Тот достойный раб, что был третьим с ними в забое, сам когда-то участвовал в пляске дождя, и один человек рассказывал ему, как на Островах несутся вприсядку, приманивая косяки рыбы. Но танца подобной силы он никогда прежде не видел…»
Пёс отворачивается, плотно зажмуривая глаза. В его памяти словно приоткрывается дверь. Пёс видит перед собой великана с телом глянцево-чёрным, словно выточенным из камня кровавика. Он стоит гордо и прямо, как подобает воителю, он почти обнажён, словно для священнодействия или боя, лишь кругом головы, на бёдрах и у лодыжек колышутся роскошные перья. Их двое в кругу ночных костров. Вверху немыслимо ярко горят мохнатые звёзды, а за стеной огня глухо беседуют барабаны.
Потом великан затевает танец. В его движениях тоже есть речь, и едва живой венн необъяснимо понимает её. Вот танцор припадает к жёсткой траве и, посрамляя тягу земную, зависает вытянувшись, поддерживаемый лишь пальцами рук и ног. Почти тотчас взвивается в высоком прыжке, и белые перья кажутся крыльями. Босая нога в прах растирает фигурку человека с кнутом, вылепленную из сырой глины. «Ты осилишь путь, которого не пройти мне…»
Мальчик, гибкий мибу, трясётся и стонет, между пальцами, прижатыми к лицу, сочатся неудержимые слёзы. Пёс понимает: некоторым образом он тоже увидел могущественный танец вождя. Но барабаны и взмахи белых крыльев поведали его душе что-то своё…
Проснувшись утром, Волкодав сразу заметил, что матери Кендарат в комнате нет, а со двора пахнет снегом. Он очень тихо оделся, постаравшись не разбудить Иригойена, и вышел наружу.
Снег – немалая редкость для срединного Халисуна – действительно выпал. Да к тому же изрядным, по здешним меркам, слоем в целый вершок. Взрослые ругались и сетовали на греховность наступивших времён. Ребятня визжала и кидалась снежками. Угрюмое небо казалось ещё темнее от земной белизны, с крыш текло. Волкодав пошёл умываться. Снег облеплял и жёг ноги, но эта боль почему-то лишь веселила и радовала. Может, потому, что он вол