Майор колдуном был попросту вампиризирован, поскольку, согласно экспертному заключению, для работы с зоной неведомого, с зоной сверхчеловеческой Силы — Нагуалем, он был непригоден. Генрих — другое дело…
Дон Хуан раскрыл ученику, между прочим, главный секрет бытия — все, что ни на есть, и все, чему еще только суждено стать, должно быть оплачено кровью. В том числе и даже прежде всего — благодатный солнечный свет. Если соответствующих богов не питать кровью, они с досады и голодухи попросту погасят светило. В этом индейцы были уверены накрепко.
Мысль эта и Генриху приглянулась. Она, почудилось, дает ключ к пониманию последних смыслов. И он с увлечением погрузился в яркий и зловещий мир бесчеловечного культа.
Впрочем, Мюллер определил его на обучение, разумеется, с далеко идущими намерениями. И именно эти-то намерения позволили столковаться арийцам с теми, кто все белое люто ненавидел. Дело в том, что Новый Мир, каковой должен был бы родиться, точнее, возродиться, в итоге всех этих операций был вожделенной целью что тех, что других.
Короче говоря, лунные нацисты планировали глобальный катаклизм. Раскалив Солнце, путем массовых жертвоприношений, а также по сговору с космическими демонами, они не просто новый потоп замышляли вследствие таянья всех какие ни на есть льдов. Они, используя сомнамбулические вояжи Лавкрафта, договорились о взаимодействии с подводным Злом. Необходимо было синхронизировать потоп и тонко рассчитанные подвижки земной коры.
И тогда свершилось бы великое — современные континенты, населенные дегенератами, погрузились бы в океанскую пучину. А со дна поднялись бы острова древних — Арктогея и Атлантида.
Лунные колонисты, а также их собратья из Новой Швабии, что в Антарктиде, с Северного полюса и иных заповедных мест собрались бы там и дали бы старт новой эре — Золотому веку Сверхчеловека.
Брухо они соглашались инкорпорировать в элиту, поскольку обнаружили у большинства из них первую — арийскую группу крови. Впрочем, планы самих брухо не вполне совпадали с вышеописанным грандиозным триумфом воли…
Что сердца рвать, что в небе парить, у Генриха получалось неплохо. Способности к запредельному в нем жили действительно несусветные. Однако сам он в них до конца уверен не был. Адепт кровавого культа резонно опасался все же уходить в дальние перелеты. Но и домой, однако, возвращаться не хотелось.
«И хрен ли там делать, — думал он, зависнув на манер врубелевско-лермонтовского демона над Москвой. — Упырь этот беспонтовый нажрался небось до отвала и на боковую в гроб залег». Генрих с досадой плюнул, сконцентрировав в своей ядовитой слюне все клокотавшее в нем презрение к обывателям и их городу, готовому шлюхой распластаться то под чекистскими недоумками, то под дегенератами-демократами. Задумчиво проследил за полетом белого сгустка.
«Надо по уму все же персонажей подбирать, — вернулся он к тяжким своим размышлениям. — Майор-то все больше коммерсов хватает по кабакам ночным. Скины и вовсе по привычке чурок-гастарбайтеров таскают. А ведь ацтеки только воинов плененных вражеских в жертву приносили, а всякую шелупонь — типа там крестьян, ремесленников — не трогали. Вот и результат был, что называется, налицо. А если низшие касты потрошить продолжать, солнце путем не разгорится».
Вот только где брать этих истинных воинов, у которых сердца не дрожали бы ни в груди, ни вне ее, было непонятно. Погоны на плечах — это в нынешнюю эпоху тотального вырождения отнюдь не показатель — их кто ни попадя таскает. Генрих заглянул в зеркально отполированное лезвие жертвенного обсидианового ножа. Там иногда он кусочками видел будущее. Но солнце заволокло опять напрочь, и пророческие глубины древнего клинка остались непроглядны.
— Опять суки-янки свое метеорологическое оружие в ход пустили, — выругался Генрих. Действительно, в ЦРУ догадывались, что глобальная жара — дело рук врагов прогрессивного человечества. И, как могли, укутывали Землю в облака.
И в этот безрадостный миг монотонный городской гул, доносившийся снизу, разорвали выстрелы. Генрих с высоты вгляделся. Неподалеку от соседней станции метро шла оживленная перестрелка. Это полковник Козлов гонял ваххабитов. И что-то екнуло в груди у «демона». Почуял он, что там и найдет он подходящего кандидата в жертвы.
Генрих усмехнулся: «Я прям, как Хищник из одноименного кинофильма, — где стрельба, туда меня и тянет». Однако уйти в ассоциации он себе не позволил, а вместо этого мощно оттолкнулся от стены высотки и понесся в воздушных струях к опоясанному вспышками выстрелов театру «Современник».
— Ну и какого же хера, позвольте поинтересоваться, вы, полковник, до этого джамаата доебались? Чем они вам не угодили? — поинтересовался депутат Кабанов, багровый от возмущения. Он прибыл к «Современнику», всполошенный звонком Абу-Джихада. Философ-мистик регулярно перечислял ему на счет крупные суммы саудовского происхождения. Поэтому парламентарий никак не мог оставаться равнодушным к притеснениям мусульман.
Казаков о причинах обеспокоенности своего собеседника догадывался. И даже пожалел, что к нему вернулось зрение — опять эти паскудные рожи видеть. Они, их обладатели, яростно и сладострастно насиловали его несчастную родину, а Козлов ничего не мог поделать. Погоны обязывали на вытяжку перед этой сволочью стоять.
— А что, по-вашему, терпеть беспредел этот? — все же не выдержал он. — Нам сигналы от населения что ни день поступают — ваххабиты народ терроризируют. То девчонок в мини-юбках на бульваре поймают, мешки из-под картошки на них наденут и так вокруг прудов водят. То у мужиков пиво отнимут и по шеям надают. Что они со своим уставом в наш огород?
— Какой огород? Вы чего, Козлов, бредите, забыли, какой год на дворе? Мы вам тут гебистский произвол разводить не позволим, живо погоны потеряете, — взъярился не на шутку депутат.
— Не вы мне их давали, не вам и срывать, — уперся полковник.
— Немедленно снимайте оцепление, идиот, там в театре у них актеров да обслуги человек сто в заложниках. Трупы, если что, на вас повесим, под суд пойдете. А в СИЗО мы вас в мусульманскую камеру определим. Ну, как, годится? — злорадно выпалил депутат.
Казаков прекрасно понимал, что от такой гниды ждать можно чего угодно. В том числе и всего вышеперечисленного. Именно депутаты были теперь главными заправилами окончательного раздербанивания богатств, еще в немалом числе остававшихся у страны. Делились они, как и прежде, на фракции с псевдопартийными названиями. Но реально обслуживали уж, разумеется, не избирателей-лохов, а исключительно те или иные внешние силы, лязгавшие зубами на распадающийся лакомыми кусками обширный и жирный российский пирог.
В парламенте имелись межфракционные группы проамериканской, международно-олигархической, прокитайской и даже исламской ориентации. Они наперебой торпедировали любые попытки немногочисленных патриотов, чудом в Думе сохранившихся, сохранить какую-никакую цельность страны.
Казаков чувствовал, что могучему терпению его приходит конец, что не в силах он больше потворствовать этим преступным поползновениям. Мужественное и простое его лицо побагровело, и он, заскрежетав зубами, уже изготовился ответить врагу народа резкой отповедью, как вдруг офицера ударила по ушам подозрительная тишина. Весь его боевой опыт свидетельствовал, что не к добру она.
Почти беспрерывные провокационные постреливания ваххабитов стихли. «Что бы это значило?» — тревожно заозирался Казаков. Происшедшее не ускользнуло и от депутатского внимания. Кабанов не в первый раз выступал в роли переговорщика (он изрядно поднаторел в том, как сводить на нет усилия спецслужб и выручать из засад исламистов).
— Ну что, полковник, доигрались? Сейчас небось головы начнут выбрасывать. Что тогда ваш народ сигнализирующий скажет? Гляди, падла, первая же жертва среди заложников — тебе пиздец! — начисто утратив остатки корректности, заорал депутат, напирая на чекиста объемистым брюшком и брызгая слюной.
— Товарищ полковник, заложники выходят, — доложил подбежавший к ненавидяще глядевшим друг на друга мужчинам командир спецназовцев.
И действительно, из каких-то боковых окон осажденного театра, пугливо озираясь, выпрыгивали актеры, облаченные в нелепые костюмы девятнадцатого века (репетировали «Горе от ума»). Особенно тяжко приходилось дамам — пышные юбки цеплялись за шпингалеты, тянули назад — во власть беспощадных террористов. Наблюдать за этим зрелищем без душевной боли было невозможно, и спецназовцы, даже не дожидаясь приказа, рискуя попасть по кинжальный огонь боевиков, бросились им на помощь.
— Куда, суки? — искаженным яростью голосом заорал депутат. — Вернуть немедленно!
Полковник было хотел, как это нередко проделывают в аналогичных ситуациях голливудские «крепкие орешки», нарезать в рыло продажному ублюдку, однако в театре грянул взрыв такой силы, что его старые стены, видевшие немало корифеев сцены, начали на глазах покрываться ветвящимися трещинами. Этот процесс явно грозил скоротечным обрушением всего здания. И тут уж даже циничный депутат не выдержал, опасаясь за жизнь исламистов, вместе с чекистами со всех ног бросился к эпицентру драмы.
Лом-Али в любой момент готов был стать шахидом. Точнее, он так думал, пока невиданный какой-то, несуразный даже тесак не прижался к его горлу. И дикого вида мужик, свалившийся с театрального потолка, не потребовал от его соратников полного повиновения. Только чеченец хотел прорычать боевикам, что, мол, валите гада, а я к Аллаху полечу, как вдруг вспомнилось, что должок у него остался кровавый неоплаченный. И затосковал он тяжко.
Лом-Али сформировался в зрелую личность в период, когда родная его земля не первый уже год обливалась кровью. Никто — ни стар, ни млад, ни мужчина, ни женщина не могли чувствовать себя даже в относительной безопасности. Детство кончилось, когда по аулу его ударили пушки генерала Шаманова.
Тогда под развалинами родового дома погибли его мать и сестра. Отец, ушедший в горы к Руслану Гелаеву, прославился как бесстрашный головорез. Но пал во время геройского освобождения Грозного от банд федералов. В итоге взращивал Лома-Али дедушка, мудрый суфий, лучше всех в ауле танцевавший зикр. Юноша вскоре стал отчаянным моджахедом. И во Вторую чеченскую он, познавший науку убивать в тренировочном лагере международного террориста Хаттаба, уже сам лютовал вовсю.